Она скользнула на сиденье рядом со мной, оглядела других пассажиров, уронила под ноги черную сумку.
— Из всех эм-сто-вторых во всех городах мира ты заходишь в мой, [Из всех эм-сто-вторых во всех городах мира ты заходишь в мой… — Аллюзия на реплику Рика Блейна (Хамфри Богарт), главного героя драмы Майкла Кёртиса «Касабланка» (Casablanca, 1942), который комментирует внезапное появление потерянной возлюбленной словами: «Из всех кабаков во всех городах всего мира она заходит в мой».] — отметил я.
Она не улыбнулась.
— У меня мало времени.
Она расстегнула сумку и вручила мне белый конверт 8 × 10. Я извлек оттуда тоненькую пачку бумаг: первая страница — фотокопия досье.
«Дело № 21-24-7232».
— Как продвигается расследование? — спросил я, спрятав бумаги в конверт, а конверт в карман.
— Расследует пятый участок. Им по сто человек на дню звонят. Анонимы, но по делу ни слова. На той неделе Александру видели в «Макдональдсе» в Чикаго. Тремя днями раньше — в ночном клубе в Майами. Уже два признания в убийстве набралось.
— А это убийство?
Шерон покачала головой:
— Нет. Она прыгнула.
— Ты уверена?
Она кивнула:
— Никаких следов борьбы. Ногти чистые. Сняла ботинки и носки, поставила на край. Методично готовилась — очень похоже на суицид. Вскрытия не было. Даже не знаю, будет ли.
— А почему не будет?
— Семейный адвокат отбивается зубами и когтями. Религиозные запреты, все такое. Для еврея осквернение тела — кощунство. — Она нахмурилась. — Я заметила, в деле не хватает пары снимков. Торс, спереди и сзади. Я так думаю, хранят отдельно, чтоб какой урод не слил «Дымящемуся пистолету» […слил «Дымящемуся пистолету». — «Дымящийся пистолет» (The Smoking Gun, с 1997) — основанный бывшими репортерами The Village Voice Уильямом Бэстоном и Дэниэлом Грином и графическим дизайнером Барбарой Глаубер веб-сайт, главным образом публикующий разоблачительные материалы, касающиеся исторической и современной преступности.].
— Причина смерти?
— Как у всех прыгунов. Обильное кровотечение. Перелом шеи, рваные раны сердца, множественные переломы ребер и перелом черепа. Пролежала мертвая несколько дней. С месяц назад поступила в какую-то пафосную частную клинику на севере. Оттуда сообщили о ее исчезновении. За десять дней до прыжка.
Я вытаращился:
— Почему? Она сбежала?
Шерон кивнула:
— Медсестра подтвердила, что в одиннадцать вечера Александра была в палате, свет не горел. А в восемь утра ее уже не было. И зафиксирована всего одной камерой слежения — какой-то бред, клиника напичкана камерами, как Пентагон. Лица не видно. Просто девушка в белой пижаме бежит по газону. И с ней мужчина.
— Кто?
— Неизвестно.
— Почему она легла в клинику? Наркотики?
— По-моему, никто так и не знает, что с ней было. Там в конверте медицинское освидетельствование.
— Когда клиника заявила о пропаже?
— Тридцатого сентября. В рапорте есть.
— А прыгнула она?..
— Поздно вечером десятого октября. Одиннадцать вечера, полночь.
— И где она шлялась эти полторы недели?
— Никто не в курсе.
— А на кредитках ее шевелилось что-нибудь?
Шерон помотала головой:
— И мобильный тоже был отключен. Догадалась не включать. Видимо, не хотела, чтоб ее нашли. За все десять дней ее точно видели всего раз. Когда обнаружили тело, она была в джинсах и футболке. В кармане пластиковый номерок. Сзади дерево выгравировано. Выяснили, откуда взялся, — из ресторана «Времена года». Знаешь, заведеньице на Парк-авеню?
Я кивнул. «Времена года» — один из самых дорогих ресторанов города, говоря точнее — заповедник редкой дикой фауны. Платишь непомерный входной взнос ($45 за крабовые тефтели), дабы понаблюдать — но ни в коем случае не потревожить — процесс питания и боевые ритуалы нью-йоркских привилегированных и властительных кругов, демонстрирующих узнаваемые признаки своей видовой принадлежности: закаменевшие лица, ширящиеся плеши, стального оттенка костюмы.
— Девчонка-гардеробщица ее опознала, — пояснила Шерон. — Александра пришла около десяти, но спустя несколько минут убежала без пальто и уже не вернулась. А через пару часов прыгнула.
— Наверное, встречалась с кем-то.
— Неизвестно.
— Но следствие пошурует?
— Нет. Тут же нет преступления. — Шерон пронзила меня взглядом. — Чтобы добраться до шахты лифта, ей надо было войти в заброшенный дом, а там известный сквот, «Висячие сады». С крыши она пролезла в потолочный люк — а он шириною в фут. Мало таких субтильных, кто туда протиснется, и тем более невозможно, если держать кого-то, а тот отбивается. Всё прочесали на предмет следов. Никаких признаков того, что Александра была не одна.
Шерон не сводила с меня изучающего — нет, пожалуй, следовательского — взгляда: ее карие глаза методично ползали по моему лицу — вероятно, по таким же квадратам, какие она применяла в работе поисковых партий.
— А теперь настал момент спросить, зачем тебе эта информация, — сказала она.
— Кое-какие неоконченные дела. Ты не парься.
Шерон сощурилась:
— Знаешь, что говорил Конфуций?
— Напомни.
— «Перед тем как мстить, вырой две могилы».
— Мне всегда казалось, что мудрость древних китайцев сильно переоценена.
Я вручил Шерон конверт. Три тысячи долларов. Она сунула конверт в сумку, застегнула молнию.
— Как твой пес? — спросил я.
— Умер три месяца назад.
— Как жалко.
Она отбросила шипастую челку со лба, смерила взглядом старика, только что севшего в автобус.
— Все хорошее кончается, — сказала она. — Ну, все на этом?
Я кивнул. Она накинула ремень сумки на плечо, собралась уже встать, но тут меня запоздало осенило, и я схватил ее за запястье.
— А предсмертная записка? — спросил я.
— Не нашли.
— Кто опознал Александру в морге?
— Адвокат. От родных ни слова. Говорят, их нет в стране. Путешествуют.
Скривившись — с сожалением, но без особого удивления, — она встала и направилась к передней двери. Шофер тотчас затормозил. Несколько секунд — и Шерон уже шагала по тротуару, не столько шла, сколько перла: плечи ссутулены, взгляд уставлен под ноги. Автобус рыгнул, покатил дальше, и Шерон обернулась смутной тенью, что скользит мимо запертых магазинов и закрытых витрин; резкий поворот — и она пропала.
7
— Это кыто?
Царапучий женский голос в домофоне — нечленораздельный, с густым русским акцентом.
— Скотт Макгрэт, — повторил я, склонившись к крошечной черной видеокамере над дверными звонками. — Я друг Вольфганга. Он меня ждет.
Что вранье. Утром, от корки до корки прочтя досье Александры Кордовы, я три часа с собаками искал Вольфганга Бекмана — киноведа, профессора, бешеного кордовита, автора шести книг о кино, в том числе популярной работы «Американская маска» — о фильмах ужасов.
Я сунулся в Коламбию, в кабинет Бекмана в Додж-холле, узнал его расписание, из которого, впрочем, следовало, что в этом семестре у него всего один курс, «Темы ужаса в американском кинематографе», по вторникам в семь вечера. Я позвонил ему на работу и на мобильный, но включилась голосовая почта, а с учетом нашей последней встречи больше года назад — когда Бекман не просто пожелал мне сгнить в аду, но вдобавок, расхрабрившись от водки, дважды пьяно на меня замахнулся — я понимал, что он скорее перезвонит папе римскому. (Бекман истово ненавидел две вещи в этой жизни: сидеть в первых трех рядах в кинотеатре и католическую церковь.) Последний шанс — явиться сюда, в ветхий дом на углу Риверсайд-драйв и Западной Восемьдесят третьей, где я провел немало вечеров в кротовьей норе, заменявшей Бекману квартиру, слушая его лекции в обществе стаи кошек и толпы студентов, которые впитывали каждое его слово, точно котята, лакающие сметану.
К моему удивлению, раздался скрежет, громко зажужжало — и меня впустили.
На мой стук дверь с потускневшими цифрами «506» открыла крохотная женщина. Черная стрижка сидела у нее на голове, как колпачок на авторучке. Очередная домработница Бекмана. С тех пор как много лет назад его возлюбленная жена Вера умерла от рака, Бекман, решительно неспособный сам о себе позаботиться, нанимал для этой цели многочисленных русских дюймовочек.
Все они были равно низкорослы, суровы и немолоды; голубые глаза, обветренные руки, крашеные волосы оттенка ненатуральной карамели, душа сочится большевистским «даше не думай». Два года назад была Мила в потертых джинсах и футболках со стразами — она неумолчно повествовала о сыне, оставшемся в Беларуси. (Все прочие ее речи, не касавшиеся Сергея, в основном сводились к единственному слову «ньет».)
У этой наблюдался ястребиный нос, розовые хозяйственные перчатки и черный резиновый фартук, в каких щеголяют сварщики на сталелитейных заводах. Похоже, она так нарядилась, дабы вымыть пол у Бекмана в кухне.
— Он шидет вас-с? — Она смерила меня взглядом. — Он у сытоматолога.
— Он просил зайти и подождать.
Она недоверчиво сощурилась, но толкнула дверь.
— Хочите тчай? — вопросила она.
— Благодарю вас.
Напоследок одарив меня неодобрительным взглядом, она исчезла в кухне, а я направился в гостиную.
Гостиная не изменилась. По-прежнему темная и угрюмая, пахнет грязными носками, сырой гнилью и кошками. Поблекшие ирисы на обоях, потолок прогибается, как диванное дно, — в квартире Бекмана неотступно чудилось, что из-под половиц вот-вот проступит вода. Я в жизни не бывал в настолько отдраенной квартире (Бекмановы домработницы всегда вооружены шваброй и ведром, банками лизола, салфетками с клороксом), так отчетливо смахивающей на болото в глуши Эверглейдс.
По краю каминной полки выстроились фотографии. Они тоже не изменились. Цветной портрет Веры в день свадьбы — счастливая, вся светится. Рядом портрет Марлоу Хьюз с автографом — легендарная красотка, вторая жена Кордовы, блистала в «Дитяти любви». Дальше — сын Бекмана, Марвин, в день выпуска с юридического факультета; удивительно, до чего нормальный на вид юнец. Затем кадр из «Тисков для пальцев» — Эмили Джексон разглядывает таинственный дипломат мужа; и наконец, индоподобный Бекман на троне — довольный будда на ступеньках библиотеки Лоу в Коламбии, окруженный полусотней восхищенных студентов.
