— А что-нибудь о ее детстве ты знаешь? — спросил я, подливая нам обоим водки. — Какая она была? Ты же помнишь моего анонима.

Он уставился на меня скептически:

— Этот загадочный «Джон», что ли?

Я кивнул.

— Знаешь, я никогда не верил в Джона. Тебя разыграли, ты повелся. Кто-то над тобой похихикал. На черта Кордове сдалась детская одежда? Но с другой стороны… Девочка, чье детство составляли ромашки, шетландские пони и любящие родители Джоани и Фил, вот так играть музыку не смогла бы. Над этим семейством висит некая черная туча, тут я с тобой не спорю. Но что сокрыто в туче и густа ли она — просто смог, или пятибалльный ураган, или черная дыра без единого проблеска света, — этого я не скажу.

— Ты когда-нибудь слышал, что у Александры проблемы по психиатрии? Она в конце августа легла в клинику на севере. «Брайарвуд».

— Нет, — удивился он.

— Сбежала оттуда с неопознанным мужчиной и погибла в пакгаузе спустя десять дней. На «Черной доске» слухов не мелькало?

— Боже мой, Макгрэт, на какой еще «Черной доске»? — Усмехнувшись, он опрокинул в себя водку, хлопнул стаканом по столу. — Я уж сколько лет туда не заглядывал. Староват я для мелодрам.

Ну конечно, фальшиво отнекивается — иного я и не ожидал. Расспрашивать Бекмана — все равно что танец дождя у костра выплясывать: требует тонкости подхода и трех-четырех пузырей вот этой водки, которая даст фору опиуму и, несомненно, порождена неким самогонным аппаратом в Сибири.

— Где сейчас Кордова, как думаешь? — спросил я.

Он задрал бровь:

— Только не говори, что опять в одиночку на моторке прешься по Амазонке против течения. Что на сей раз? Месть за то, что из-за него порушил себе карьеру, или просто любопытство гложет?

— По чуть-чуть того и этого. Правды хочу.

— Ах пра-авды. — Глаза Бекмана скользнули по черной шестиугольной шкатулке на кофейном столике. Он открыл было рот, но затем развернулся и в упор уставился на компьютер. Монитор все горел, а один из Бекмановых клятых котов — Одноглазый Понтиак, или как там кличут эту тварь — терся об ножку стола.

Бекман в испуге подскочил.

— Ольга! — взревел он. — Принеси этих испанских сардин, будь добра. У Бориса низкий сахар. — И поморгал на меня из-под очков. — Я тут, кстати, недавно слыхал кое-что, — может, тебе пригодится. Пег Мартин.

— Пег Мартин?

— У нее была маленькая роль на первых двадцати минутах в «Изоляторе-три». Играет одну из дежурных в манхэттенской юридической фирме. Неуклюжая девица, рука в гипсе. Рыжие кудряшки. Плоский нос. Уходит вниз по лестнице и больше не возвращается. В середине девяностых дала интервью журналу «Проныра», говорила о Кордове.

Я вспомнил. Пять лет назад, исследуя тему, откопал эту статью.

— У одной моей нынешней студентки терьер. Водит его в группу дрессировки в Вашингтон-Сквер-парке. Под конец часового семинара рассказала мне, что на собачью площадку приходит курчавая рыжая женщина с дряхлым черным лабрадором и они сидят плечом к плечу на скамье, смотрят, как остальные возятся, носятся, играют и смеются. — Бекман сдвинулся на краешек кресла — играл роль Пег Мартин. — Не говорит… ни с кем. Не смотрит… ни на кого. И собака тоже. Короче. Студентка утверждает, что это и есть Пег Мартин.

— Ну и?

— Ну и сходи к ней. Поговори. Вдруг она что-нибудь знает про семейку? Пятнадцать лет на веществах, — может, в отличие от прочих, отмалчиваться не будет? — Он опять нахмурился. — И я бы на твоем месте еще раз прошерстил это интервью в «Роллинг Стоуне». Последнее интервью Кордовы перед уходом в подполье. Говорят, там есть бомба. Я смотрел — ничего не нашел. Может, тебе повезет.

— А Кордова? Он где?

Бекман осушил стакан.

— Прячется, небось. Я так думаю, сердце его разбито. Что занимательно, если учесть ужасы его фильмов. Но я всегда подозревал, что тьма в них сгущается, дабы воссиял свет. Он видел душевные терзания людей и надеялся, что его фильмы даруют убежище. Персонажи измучены, повержены. Странствуют по преисподним, выходят обгорелыми голубями. В наше время люди ничему не учатся, они слабы, мелочны, равнодушны к дивному дару жизни, будто это реклама пепси какая, — я его не упрекаю за то, что ушел в подполье. Ты вообще видишь, во что нынче превратился мир, Макгрэт? Жестокость, разобщенность? Художник поневоле задумывается, для чего это все. Мы живем дольше, общаемся в соцсетях наедине с экраном, а глубина чувства мельчает. Скоро останется жалкая приливная лужица, потом воды с наперсток, потом микрокапелька. Говорят, в ближайшие двадцать лет мы вживим себе компьютерные чипы, вылечим старость и станем бессмертными. Кому охота вечность прожить машиной? Неудивительно, что Кордова прячется. — Он осекся и как-то обмяк в кресле.

Монитор наконец-то уснул. Я глянул на запястье. Седьмой час. Пора двигаться.

— Спасибо за водку, — сказал я. — И я хотел официально извиниться.

Бекман не ответил, отвлекшись на некую мрачную мысль, но затем его горящие глаза вновь скользнули по черной китайской шкатулке. Он пальцем пощупал крышку — она, естественно, не открылась.

— Странно, что ты не пытался ее взломать, пока меня не было, — буркнул он.

— Какая-то совесть у меня все же осталась.

Он насмешливо изогнул бровь.

Чтобы его ублажить, я взял шестиугольную шкатулку — довольно тяжелая. Я потряс ее и расслышал знакомый — знаменитый — «сухой стук» внутри. Я не знал, что там, — никто не знал, кроме неизвестного, который этот стук туда запер.

Бекман купил шкатулку на черном рынке у торговца коллекционными сувенирами. Якобы это реквизит, украденный со съемочной площадки «Подожди меня здесь». В фильме шкатулка — личное имущество серийного убийцы Бойда Райнхарта. Зрителю так и не сообщают, что внутри, но предположительно — предмет, который и заставил Бойда Райнхарта убивать, сломал ему психику в детстве. Однако, по словам сувенирного торговца, в документацию, подтверждающую подлинность объекта, вкралась ошибка, и не исключено, что шкатулку украли вовсе не со съемочной площадки, а из собрания улик по делу Хью Тислтона, убийцы-подражателя, который копировал Бойда Райнхарта во всем, от способа убийства до броского гардероба.

Бекман обожал показывать эту шкатулку всем подряд, смотреть, как ее передают из рук в руки.

— Вот оно, — благоговейно вещал Бекман. — Шкатулка — таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки — темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» — то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком — твоя собственная голова.

В последний мой визит Бекман удалился в кухню за очередной бутылкой водки, а меня — сильно нажравшегося и подстрекаемого одной его симпатичной студенткой — посетила блестящая идея вскрыть замок перочинным ножиком, дабы раз и навсегда выяснить, что внутри.

Потускневший латунный замок не поддался.

Бекман застал меня на месте преступления. Вышвырнул за дверь, крича: «Предатель!» и «Филистер!». А напоследок, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом, сказал: «Ты даже не понял, где она открывается».

Пришла Ольга с горами сардин на двух тарелках — хватило бы прокормить всю экспозицию выдр в «Морском мире». Поставила тарелки на ковер, и коты сбежались нюхать.

— Знаешь, в чем твоя беда, Макгрэт? — сказал Бекман, разливая остатки водки по стаканам. — Ты не уважаешь морок. По-черному необъяснимое. Уму-не-пости-жимое. Вы, журналисты, сквозь мистерии жизни ломитесь бульдозерами, сами не понимаете, что́ беспощадно отрыли, не догадываетесь, что откапываете нечто могущественное и оно, — Бекман откинулся на спинку кресла, и его темные глаза вперились в мои, — не желает, чтобы его нашли. И найдено не будет.

Это он про Кордову.

— И вообще, — тихо прибавил он, — адская тень не равна человеку.

Я кивнул и отсалютовал стаканом:

— За морок.

Чокнулись, выпили. Я встал, низко поклонился Бекману — у него такая слабость, любит выставляться королем — и обогнул его кресло. Он молчал, беспомощно обмякнув под лавиной размышлений.

В лифте я не только угрызался за наглое ковыряние в его компьютере, но жалел о том, как повернулся разговор. Из-за этой водки я немножко чересчур разоткровенничался. Бекман теперь не усомнится, что я вновь взял след Кордовы, и неизвестно, как он поступит с этими сведениями.

Я глянул на снимок монитора и сам не поверил своей удаче. Картинка получилась размытая, но запутанный адрес я все же разбирал. За годы знакомства с Бекманом то был самый полезный ошметок данных, что мне удалось из него выудить.

Я закрыл фотографию и сделал пометку в календаре.

«Пег Мартин. Вашингтон-Сквер-парк. Воскресенье, 18:00».

8

Гардеробщица во «Временах года» горстями ела разноцветные желейные конфеты и читала тоненькую книжку, пожелтевшую и потрепанную.

В свидетельских показаниях полицейского досье Александры я прочел, что гардеробщицу зовут Нора Халлидей и ей девятнадцать лет.