Мэтт Беллами по прозвищу Беллс [«Колокольчики».] был гиперактивным, даже проблемным ребенком; невероятно любопытным, постоянно задающим вопросы и эмоционально открытым (он говорит, что его первой любовью была няня, а влюбился он в нее после того, как она спасла его, когда он подавился). В начальной школе он научился постоянно повторять алфавит задом наперед, а еще он как-то ребенком пригласил домой нескольких «Свидетелей Иеговы», чтобы «помочь им» понять, почему они пытаются обратить людей в какую-то систему верований, вообще не ставя ее под сомнение. Уже в четыре года, когда его дядю, по слухам, служившего в Специальной авиадесантной службе, застрелили в Белфасте, Мэтт был достаточно сообразителен, чтобы не поверить в то, что писали в прессе о его семейной трагедии. В газетах говорилось, что он погиб, попав в засаду ИРА, но Мэтт заметил, что по делу никого не арестовали, а участие ИРА так и не было официально подтверждено. Этот случай травмировал мальчика; к десяти годам Мэтт начал задавать вопросы о своем дяде, но толком ему никто не отвечал, поэтому наш герой стал таким, каким стал — он не верит людям и и тому, что пишут в газетах.
Спиритические сеансы в кругу семьи стали для него новым источником любопытства, эдаким ломиком, которым он стал вскрывать двери в неизвестное.
А в следующие годы превратилось в увлечение.
Мэтт вступил в кружок, переняв у брата роль переписчика, и четыре года, до того как семья развалилась, они вместе призывали духов — и в Кембридже, и на побережье Девона, который был настоящей золотой жилой для спиритуалиста со всеми его легендами о дьяволах-всадниках и проклятых священниках. Они говорили с жертвами Второй мировой войны, умершими членами семьи и друзьями, которые делились с ними «невыразимо реальными» подробностями жизни, а во время одного сеанса в 1990 году вызванный дух предсказал первую войну в Персидском заливе за год до того, как начались военные действия. Самое запоминающееся послание, которое Мэтт получил, сидя за доской, звучало так: «Тот, кто ищет знаний, ищет печалей».
Поступив в одиннадцать лет в Тинмутский общественный колледж [Тогда заведение называлось Тинмутской средней школой, но, пока Мэтт там учился, его переименовали.], Мэтт развлекал одноклассников рассказами о своих опытах со спиритической доской, а в свободное время поглощал книги об оккультных практиках. Поняв, что мама постепенно превращается в настоящего медиума — произносит буквы еще до того, как планшетка-указатель остановится на ней, заканчивает слова раньше самих духов, — Мэтт вместе с братом уговорили ее сделать следующий шаг к полному спиритуалистическому контакту с другой стороной и вообще перестать пользоваться доской, вместо этого обращаясь к духам напрямую. Заметив, что у сыновей развилась нездоровая одержимость ее способностями, и, может быть, сама испугавшись того, что духи стали говорить через нее, рассказывая истории своей жизни ее устами, Мэрилин Беллами настояла, что они должны немедленно прекратить все сеансы, боясь потерять свою семью из-за хаотических, неконтролируемых сил.
Но одно важное пророчество сделать она все-таки успела.
Однажды вечером Мэрилин Беллами усадила десятилетнего сына в кресло и заплетающимся языком — позже, вспоминая этот момент, Мэтт предположил, что она немного выпила, — сказала, что видела будущее, и он станет рок-звездой.
Знаменитые, опасные, таинственные, сумасшедшие — какие бы слова не звучали в адрес семьи Беллами, только что переехавшей в Долиш в 1988-м, об одном можно было сказать с уверенностью: они явно заколдованы.
* * *
Если провести взглядом от железной дороги до набережной, где начинается Тинмутский пирс, то можно увидеть четкую границу миров. На южном краю эстуария Тина, словно пенящиеся складки широкой юбки Дартмура, лежит Тинмутский залив, заполненный рыбацкими судами, пришвартованными яхтами и паромами, которые перевозят туристов на другой берег реки, в милый городок Шелдон с прибрежными гостиницами и облупившимися пляжными домиками. Летом, когда начинают работать прибрежные бары, магазины сувениров и мороженщики, Тинмут становится центром притяжения отпускников из Лондона и Мидлендса, но за видимым туристским благополучием скрывается нечто мрачное.
В XVII веке Тинмутский залив был убежищем контрабандистов. И в конце XX века он, к сожалению, остался таковым. Вечерами, когда туристы «одного дня» уезжают восвояси, северная часть города погружается во мглу — в мир наркотиков и насилия. Подобно южно-английскому Торки, где нет ночной жизни, зимний Тинмут становится городом-призраком, где живут лишь пенсионеры да подростки. И те и другие ужасно боялись банд, уставших от жизни 25-летних наркодилеров, которые тусовались вокруг игровых автоматов или возле ночных клубов «Хот Бананас» и «Монтис», болтая с 14-летними клиентами; бывшие жулики в тюнингованных машинах держали полный контроль над своей скудной территорией. Наркотики доставлялись на лодках. Местные алкаши продавали дрянь девочкам-подросткам в надежде затащить их в постель. На вырученные деньги они покупали «Форды Капри». На этих авто наркодиллеры рассекали вдоль побережья в поисках малолетних рокеров, чтобы хорошенько начистить им морды.
Спрятаться от них было невозможно. Мало того, что у уважающих себя прогульщиков просто не было другого места для тусовок, кроме как на набережной: единственный банкомат в городе стоял прямо через дорогу от зала игровых автоматов, где торговали наркотиками. Так что любое снятие денег могло закончиться несчастным случаем: одному парню прилетело в лицо кирпичом в наказание за то, что он носил пирсинг, а на Доминика Ховарда — мальчишку-барабанщика, который любил гитарную музыку и тусовался с местными «волосатиками» в Тинмутском общественном колледже, — накинулись вообще без повода. Однажды вечером он просто пошел снять денег, услышал позади крик: «Ты только что назвал меня ло-о-о-охом?» и почувствовал, как чьи-то горячие ладони схватили его за плечи. Доминик позврослел рано. Он родился 7 декабря 1977 года в Стокпорте (близ Манчестера), переехал с родителями в Тинмут в восемь лет, а к одиннадцати уже решил играть на ударных, увидев выступление джаз-банда в Тинмутской средней школе, открыл для себя инди-рок, после чего стал мишенью для нападок. Еще даже до того, как дорасти до подросткового возраста, Дом понял, что у молодежи в Тинмуте есть два развлечения: наркотики и драки. В конце концов, после наступления зимы там действительно было нечем заняться.
Неудивительно, что Мэтт Беллами, переехав в город, опасался ходить по набережной. Дома, в конце концов, его ждала доска для связи с духами и еще одно всепоглощающее увлечение: клавиатура фортепиано. В детстве Мэтт мало интересовался фортепиано, не считая неуклюжего исполнения мелодии из сериала «Даллас» в три года; вот это он умел очень хорошо — его брат сажал его у телевизора, где играла заставка, потом относил к фортепиано, и малыш Мэтт точно подбирал все ноты, после чего брат кричал друзьям: «Да он машина!» Уроки игры на кларнете в девять лет завершились провалом, потому что Мэтта оказалось слишком тяжело учить, но потом, когда ему исполнилось десять, отец сыграл ему зловещий блюз Роберта Джонсона, и у мальчика в голове что-то щелкнуло. Может быть, в первую очередь его одержимый оккультизмом ум привлекла сверхъестественная история о том, как Джонсон продал душу Сатане на перекрестке в обмен на виртуозное умение играть на гитаре, может быть, его покорила сама по себе яростная игра Джонсона, но позже он сказал, что именно в тот момент музыка впервые по-настоящему тронула его. Еще он был в полном восторге от фортепианного мастерства Рэя Чарльза со старых папиных пластинок. Вот так музыка стала второй большой страстью Мэттью Беллами.
Он не мог понять, как эта музыка устроена, но без единого урока стал подбирать мелодии на слух, внимательно изучая творчество Рэя Чарльза [Брат Мэтта брал уроки гитары, пения и фортепиано, но ничего из них особенно не вышло, так что родители Мэтта решили не нагружать его музыкальным образованием.]. Классические джазовые композиции были технически сложными — все решалось импровизацией, но Мэтту очень понравилось преодолевать трудности, а семья его только поддерживала. Брат, услышав, как он играет блюзовые и джазовые вещи, попросил его подобрать мелодии песен The Wedding Present и The Smiths.
Джаз, блюз, рок — Мэтт впитывал музыку как губка, чтобы потом создавать свою — неповторимую и волшебную. Сложности джазового фортепиано в подростковом возрасте привели его к классической музыке — еще более сложной и трудной форме, которую с большим удовольствием осваивал его любопытный мозг. В школьные годы любимым музыкальным произведением Мэтта была «Большая заупокойная месса» Гектора Берлиоза, написанная в память о погибших во времена Французской революции и изображавшая боль, ужас и последствия Судного дня. 90-минутная композиция оказалась настолько утомительной и сложной, что на первом ее исполнении в Париже в 1837 году несколько певцов из хора потеряли сознание, а собравшиеся зрители рыдали, не в силах сдерживаться. С музыкальной точки зрения «Большая заупокойная месса» с ее грандиозными переходами, сильнейшими эмоциями и потусторонними темами стала для Мэтта отправной точкой [В следующие несколько лет классические вкусы Мэтта расширились: он полюбил Шопена, Рахманинова, испанского гитарного виртуоза Андреса Сеговию и южноамериканского оркестрового композитора Вилья-Лобоса.].
В инди-роке Мэтта в равной степени привлекали напряжение и мрачность. Больше всего ему нравился в рок-музыке гнев и эмоции (и он был слишком молод и далек от крупнейших британских клубных столиц, чтобы на него хоть сколько-нибудь повлияла культура экстази и мешковатых штанов The Happy Mondays или The Stone Roses), так что мелодичных и грустных гитарных партий Моррисси и Геджа в конце восьмидесятых он добрался (через заигрывания с шумными «фрэггл-поп» музыкантами из Мидлендса, Ned’s Atomic Dustbin) до расцветавших в США в начале девяностых движений гранжа и рок-рэпа: он много слушал Rage Against The Machine, некоторый американский хип-хоп, Sonic Youth, Dinosaur Jr, а Siamese Dream Smashing Pumpkins и Nevermind Nirvana мог крутить часами [Еще Мэтт любил Rush, прог-виртуозов из семидесятых, но публично об этом не говорил.]. Наполненный злыми гитарами, мучительными криками и мелодическими ходами, которые очень трудно потом выкинуть из головы, Nevermind стал одним из важнейших альбомов в жизни Мэтта; на его примере Мэтт понял, что музыка может быть жестокой, интенсивной и разрушительной, но вместе с тем мелодичной, непосредственной, жизнеутверждающей и многозначительной. Он увидел, что музыка может стать выходом для пугающих и проблемных эмоций, своеобразным облегчением, и в последующие годы не раз говорил, что Nirvana показала ему, что рок может спасти его и не дать стать гадким, жестоким человеком, которым он вполне мог стать. В качестве альбома, формирующего мировоззрения и вкусы, Nevermind оказался идеальным.
