Белая крепость
Иногда достаточно одного литературного произведения, чтобы понять истинную природу того или иного явления. В романе «Белая крепость» лауреата Нобелевской премии, турецкого писателя Орхана Памука рассказывается об обмене личностями, ставящем под сомнение традиционное восприятие Востока и Запада, Османской империи и остальной Европы.
Действие книги разворачивается в XVII в., когда османская самоуверенность и ее территориальная экспансия достигли пика. Все начинается с того, что османский мусульманский астролог, известный как Ходжа, получает опеку над итальянским рабом в Стамбуле. Раб, молодой неназванный ученый, имевший сверхъестественное сходство с Ходжей, был захвачен пиратами и продан на стамбульском рынке рабов. Рассказчик, которого мы на данный момент считаем итальянцем, заявляет, что сходство между ним и его новым хранителем поразительное. На первый взгляд ему кажется, что он смотрит на самого себя. Стремясь узнать о научных и интеллектуальных достижениях Западной Европы, Ходжа обещает освободить двойника, как только итальянец научит его всему, что знает, от астрономии до медицины. Однако чего он действительно хочет, так это понять все о пленнике, ища ответ на вопрос «Почему я такой, какой есть?» [Orhan Pamuk, The White Castle: A Novel, trans. Victoria Holbrook (New York: Vintage, 1998). Первоначально роман был опубликован на турецком языке как Beyaz Kale (Istanbul: Can, 1985). Цитата из этого абзаца приведена на странице 58.]
Ходжа и раб проводят месяцы, сидя друг напротив друга, записывая все свои воспоминания в попытке раскрыть характеры друг друга. Поначалу Ходжа не способен ответить на вопрос о том, кто он, иначе как заявив, кем он не является. Раб настаивает, чтобы тот написал о собственных недостатках: «У него были отрицательные стороны, как и у всех остальных, и если бы он углубился в них, то нашел бы свое истинное “я”». Написав о минусах, Ходжа пришел бы к пониманию того, как другие стали теми, кто они есть. Раб, который надеется обрести свободу, поменявшись ролями, и доказать превосходство над хозяином, считает, что, благодаря процессу самоанализа и поиска недостатков, Ходжа может оказаться таким же презренным, как и его собеседник. То, что они в итоге получают, — своего рода равенство. Стоя рядом друг с другом, глядя в зеркало, они видят, что на самом деле они одинаковы. Ходжа решает, что они поменяются личностями и местами. Он продолжит жизнь раба в Венеции, а раб останется в Стамбуле [Pamuk, The White Castle, 62, 65, 67, 69–70, 82.].
Используя объединенные научные знания, Ходжа и его раб создают невероятное новое оружие, которое используется османской армией при осаде Белой крепости в Польше. Однако белоснежный дворец, стоящий на фоне черного леса, «прекрасен и недостижим». Застряв в болоте, оружие выходит из строя. Опозоренный и опасающийся за свою жизнь Ходжа отправляется в Венецию под видом итальянского раба, в то время как его двойник продолжает жизнь Ходжи в качестве османского ученого [Pamuk, The White Castle, 143, 151.]. Поскольку люди во всем мире так похожи друг на друга, кажется, что все могут легко поменяться местами.
...В то время как читателя заставляют поверить, что двое мужчин обмениваются жизнями в «Белой крепости», к концу романа невозможно определить, кто рассказчик, кто хозяин, кто раб, или даже являются ли хозяин и раб одним и тем же человеком. Через двойственного персонажа Ходжу Памук просит аудиторию задуматься, где проходит граница между Востоком и Западом, и так ли уж различны мусульмане и христиане, Османская империя и остальная Европа. Как говорит итальянец о своем турецком двойнике в конце, «я любил его с глупым отвращением и глупой радостью познания самого себя» [Pamuk, The White Castle, 155.].
Как и роман Памука, книга «Османы» показывает, что Османская империя не является, как обычно считается, оторванной от Европы. Османы правили страной, которая частично находилась в Азии, но также частично и в Европе. Это была европейская империя, и она остается неотъемлемой частью европейской культуры и истории. Я не подразумеваю, что османы являются частью европейской истории, потому что они оккупировали территорию и умы европейцев, вызывая страх и недоверие, любопытство и восхищение [Те, кто интересуется этой темой, могут прочитать Noel Malcolm, Useful Enemies: Islam and the Ottoman Empire in Western Political Thought, 1450–1750 (Oxford: Oxford University Press, 2019).]. Это книга не о месте османов на европейской политической арене. Это книга, предлагающая читателю взглянуть на Европу — и как на идею, и с точки зрения географии — в целом, чтобы концептуализировать данный феномен, не опираясь на христианство. Представьте себе, если хотите, Европу, остающуюся Европой независимо от того, правят ли ею христиане или мусульмане. Представьте себе, что ее граница не заканчивалась у стен Вены — границы Священной Римской империи, места двух неудачных османских осад.
Как же тогда мы могли бы определить Европу и кого мы могли бы отнести к ее населению по праву?
Принято интерпретировать османское завоевание Константинополя в 1453 г. как отделение восточных земель Римской империи (Византийской империи) от Европы [Franco Cardini, Europe and Islam, trans. Caroline Beamish (New York: Blackwell, 2001), 122, 136. Первоначально опубликованная на итальянском языке в 1999 г. с подзаголовком «История недопонимания», книга была одновременно опубликована в переводе на английский, французский, немецкий и испанский языки два года спустя.]. Но перестает ли эта территория принадлежать Европе, когда ею правят мусульмане? По мнению османов, их продвижение в Европу означало, что они были наследниками Византии и, таким образом, должны были считаться новыми римлянами. Эти мусульманские правители считали себя законными наследниками Рима не только в силу присоединения территории, но и из-за своего видения построения универсальной империи. Османов называли мусульманскими императорами и халифами Европы так же часто, как цезарями Ближнего Востока и «римлянами мусульманского мира» [The Ottomans: Europe’s Muslim Emperors, directed by Gillian Bancroft, narrated by Rageh Omar (London: BBC Two, 2013); Albert Hourani, ‘How Should We Write the History of the Middle East?’ International Journal of Middle East Studies 23 (1991): 130.]. Почему бы не называть их просто римлянами? Арабы, персы, индийцы и турки именовали османских правителей цезарями, а их владения — Римской империей, и, начиная с османского завоевания Константинополя, некоторые западноевропейские писатели делали то же самое. Кто-то утверждал, что османы были потомками троянцев. Других беспокоила законность их претензий на наследование римских прав. Один папский советник XVI века отметил, что султан «часто говорит, что Римская империя и весь Запад принадлежат ему по праву, поскольку он является законным преемником императора Константина, перенесшего империю в Константинополь» [Paolo Giovio, writing about Suleiman I in his Commentario addressed to Charles V in 1532, цитируемый в: Malcolm, Useful Enemies, 28.]. Почему мы забыли, что думали европейцы пятьсот лет назад?
На самом деле с османами обращались так же плохо, как и с византийцами. И Османская, и Византийская империя, чье наследие унаследовала османская династия и чью столицу сделала собственной, были долговечными централизованными империями, по сей день стоящими вне стандартных западных повествований о формировании Европы [Мое понимание тропов византийской историографии исходит из Averil Cameron, Byzantine Matters (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2014).].
Обе они не соответствуют более поздним западноевропейским этапам развития и истории, таким как Ренессанс и Реформация, и признаны недостаточными. Подумайте о том, что приходит на ум, когда мы используем термин «византийский» сегодня: средневековый, отсталый, восточный, экзотический, отличающийся вероисповеданием и непостижимый из-за языковых барьеров и орфографии. Поскольку религиозность обеих империй была переоценена, их светские аспекты исследуются реже. В определенный момент они были изображены как декадентские, коррумпированные и находящиеся в состоянии безвозвратного упадка. И византийцы, и османы изображались преимущественно в негативном свете как антитеза Западу.
Но когда мы рассматриваем, как эти империи думали о себе, мы понимаем, насколько ложны подобные взгляды. Они считали себя наследниками Рима и претендовали на европейскость. Османы называли свои юго-восточные европейские провинции «Румелией» («Землей римлян»). «Рум» — это турецкое произношения слова «Рим», то есть основной территории Византийской империи на Балканах и в западной Анатолии [Cemal Kafadar, ‘A Rome of One’s Own: Reflections on Cultural Geography and Identity in the Lands of Rum’, Muqarnas 24 (2007): 7–25, here 9.].
...Взгляд на османов как на развивающихся внутри пределов собственной страны поднимает вопрос о том, кто владеет империей, кто наследовал цивилизацию, а кто — континент? Что мы считаем или сбрасываем со счетов как историческую преемственность? Кто за что несет историческую ответственность? Что происходит, когда разделяются и история, и ответственность?
Изложение исторических событий Византии и Османской империи подчинено националистическим и религиозным целям их современников — византийцев по отношению к грекам, османов по отношению к туркам. Сегодня эти установки связаны с трактовкой восстановления истории, ранее принадлежавшей «им» империи, например, когда турецкий «неоосманизм» прославляет былые завоевания и отрицает преступления османов. История используется в политических целях всякий раз, когда греческие «доноры» представляют университетские исследования древних византийских и современных эллинских или греческих текстов, игнорирующие тот факт, что османы правили на территории современной Греции более пятисот лет. Или когда Турецкая Республика организовывает кафедры османских исследований, где не изучается весомое наследие византийских и греческих народов, их социальные институты и отношения.
Наши представления о прошлом были бы иными, если бы вместо этого мы называли и византийцев, и османов римлянами, каковыми они себя и считали.
Признание Османской династии частью европейской истории позволяет нам увидеть, что османы не были отделены от Римской империи и не стремились к этому, а скорее претендовали на то, чтобы унаследовать универсальное правление над завоеванными терриориями. Они не развивались параллельно с Европой; их становление — это непризнанная часть истории, которую Запад рассказывает о себе.
