Ничего не подозревавшая Вирджиния узнала об этом первого июня. Тихонько заплакав, она распахнула перед ним дверь и попросила его побыстрее уйти и больше никогда не возвращаться. Ее горькие рыдания, долетавшие из-за захлопнувшейся за ним двери, больно ранили его сердце. Он поспешил купить билет на ближайший лайнер, отправлявшийся в Европу, и побрел к себе в мансарду, кляня все на свете.

Хардести решил доехать до пристани, возле которой стоял океанский лайнер, на такси. Утро в это воскресенье выдалось погожим и ясным. В столь ранний час на улицах не было ни души. Когда такси проезжало через Челси, по приемнику зазвучала достаточно странная ария, которую, как представлялось Хардести, исполняли окрестные здания с их пустынными дворами и души их несчастных обитателей. Он уже не мог любить Вирджинию Геймли, хотя то, что он собирался искать в далеких землях, могло присутствовать и в этом городе или даже в самой Вирджинии, душу которой неведомая судьба могла избрать своим единственным обиталищем. В этом случае он совершил бы непоправимую ошибку. Не успела закончиться ария, как он заметил пересекающую Гудзон-стрит знакомую фигуру с мольбертом на плече и с коробкой красок под мышкой.

Марко Честнат возвращался с утренних этюдов. В это время свет был чистым и прозрачным, а полчища местных хулиганов уже отправлялись спать. Гудзон постоянно менялся: по утрам он казался тихим и кротким, во время осенних бурь становился необычайно гневливым, в ясные дни являл свою вельможную стать, зимой неожиданно покрывался льдом, а в августе начинал походить на затянутое туманом горное озеро. Марко Честнат более всего любил его утренний образ, полный яркого света.

Хардести попросил водителя остановиться и, выскочив из машины, окликнул привычного к агрессии окружающих приятеля, который тут же бросился наутек.

— Это я! — крикнул Хардести ему вослед.

— Я думал, ты уже уехал, — сказал Марко, щурясь на него сквозь свои толстые линзы.

— Я еду на пристань. Который час? Лайнер отходит в восемь.

Растерянно глянув на часы, Марко ответил:

— Еще только семь. Чего ты так рано туда едешь? До пристани, возле которой стоит «Розенвальд», отсюда всего три квартала.

— Я и не знал, что сейчас всего семь!

— Ты уже ел?

— Нет.

— Мы могли бы зайти к Петипа и позавтракать, — предложил Марко Честнат. — Оттуда до пристани рукой подать.

Они завтракали в садике у Петипа, глядя на пташек, сидевших на плюще, которым были увиты решетки парка, и прислушиваясь к гудкам теплоходов, отражавшимся от утесов Гудзона.

— Как ты мог ее бросить? Что случилось? Ее ведь уже бросали. Того канадца, кажется, звали Буасси д'Англе.

— Я все это знаю, — хмуро ответил Хардести.

— Ты делаешь плохо не только ей, но и себе самому. Ты поступаешь неправильно, слышишь? Я вдовец, и потому я знаю то, чего не знаешь ты. Ты просто идиот! Ты бросаешь самое прекрасное… Впрочем, ты и без меня все это отлично понимаешь.

— Да, понимаю.

— Тогда почему же ты не хочешь остаться?

— Я не могу этого сделать, — прошептал в ответ Хардести. — Это связано с моим отцом…

Раздался громкий гудок теплохода.

— Неужели это «Розенвальд»? — насторожился Хардести.

— Все может быть, — улыбнулся Марко Честнат. — Стало быть, он уже плывет вниз по реке. Сейчас двадцать минут девятого.

— Ах ты, сукин сын! Я тебе это запомню! — вскричал Хардести.

— Вот увидишь, ты еще будешь благодарить меня за это, — невозмутимо ответил Марко.

Они выбежали из ресторана. По пути Марко сбил своим мольбертом несколько столиков и стульев, побив при этом немало посуды. Хардести запрыгнул в остановившееся такси и помчался на юг. Марко Честнат последовал его примеру. Обе машины прибыли в Бэттери одновременно. Хардести и Марко Честнат (он так и не выпускал из рук мольберт и краски) сломя голову понеслись к южной оконечности променада, награждая друг друга цветистыми эпитетами. Нарядный, словно принимающий парад адмирал, «Розенвальд» находился уже возле острова Свободы. Хардести кинулся развязывать шнурки.

— Куда это ты решил плыть? — поразился Марко Честнат. — Такие корабли ходят со скоростью двадцать узлов в час.

— Все правильно. И вода в заливе холодная. Догонять его я не собираюсь. А вдруг он остановится? Что я теряю, кроме собственного тепла?

Он нырнул в воду и поплыл в сторону корабля. Не прошло и минуты, как «Розенвальд» выпустил целое облако черного дыма и замер на месте.

Офицеры голландского лайнера «Розенвальд» были крайне польщены, узнав о том, что Хардести так жаждал оказаться на борту их судна, что не раздумывая бросился в мутную жижу, почему-то считавшуюся жителями Нью-Йорка морской водой. Они приняли его на борт, спустив трап в районе машинного отделения, и тут же отправили его под горячий душ, после чего корабельный доктор сделал ему десять уколов, а главный стюард одарил целым галлоном мясного бульона. Конечно же, Хардести отклонил бы предложение отобедать этим вечером за капитанским столиком, если бы он не был одет в принадлежавший самому капитану вельветовый халат небесно-голубого цвета с вышитым на кармане золотым королевским крестом. Он решил, что подобный отказ показался бы владельцу халата чересчур оскорбительным.

Когда Хардести все-таки удалось выйти на палубу, он увидел перед собой Нью-Йорк, сверкавший в лучах утреннего солнца подобно бриллианту. Его башни и небоскребы поражали своими нечеловеческими пропорциями, однако Хардести ни на минуту не забывал о том, что среди этих поблескивающих стеклом утесов живут люди, которые умеют не только кричать, но и петь. Кто-то из них сейчас принимал душ, кто-то играл на рояле, кто-то танцевал. Где-то там, на улице, залитой июньским солнцем, жила Вирджиния… Выше по течению реки виднелась свежая зелень лесов и полей, за которыми вставали голубые горы.

Покидать Нью-Йорк летом непросто, особенно если ты смотришь на него со стороны моря. Хардести тут же стало не хватать этого безумного города с его бесконечными, то и дело взмывающими над реками авеню, где прошлое ужасается будущего, а будущее клянет прошлое, что, впрочем, не мешает им уживаться рядом. Более же всего ему не хватало Вирджинии. Ему так хотелось вернуться к ней, что он готов был перемахнуть через перила и поплыть к Лонг-Айленду. Он прекрасно понимал, что в этом случае его сочли бы редкостным эксцентриком, тем более что он попал на борт лайнера точно таким же образом. Помимо прочего Хардести останавливало то, что он мог попасть под лопасти гребного винта, и то, что его одежда находилась сейчас в стирке, он же разгуливал по палубе в дурацком купальном халате. Впрочем, он забыл и думать обо всех этих мелочах, увидев, что же помешало «Розенвальду» продолжить плавание.

Пассажиры полагали, что они видят перед собой обычную туманную пелену, рассмотрением которой надлежало заниматься скорее не им, а членам команды лайнера компании «Вергетахтиг Ойстер». Что касается последних, то у них эта картина не вызывала ни малейшего восторга. Они прекрасно знали, что туман никогда не поднимается до самого неба и не перегораживает море сплошной стеной длиной в тридцать миль, такой же ровной и прямой, как платиновые метровые эталоны в Палате мер и весов где-нибудь в Будапеште. И конечно же, он никогда не мерцает и не гремит подобно военным барабанам.

Капитан никак не мог решить, что же ему следует предпринять: сохранять дистанцию или же вернуться на прежний курс и пройти прямо сквозь эту странную облачную стену. Хардести тем временем отправился на нос корабля. Нигде не виднелось ни облачка, однако прямо перед кораблем вставала таинственная стена, нижний край которой касался воды. Судя по доносившимся оттуда звукам, за ней происходило решающее сражение клаксонов и сирен. Чем ближе к стене подходил «Розенвальд», тем сильнее подавляли моряков ее немыслимые размеры.

Как бы офицеры ни наводили на нее свои сверхсовременные электронные инструменты, они не могли понять, с чем же имеют дело. Более или менее ясно судить о происходящем мог один только Хардести. Вирджиния несколько раз рассказывала ему об облачной стене, сквозь которую ему однажды довелось проехать на «Полярисе» (в тот момент он спал мертвецким сном, но потом видел отполированные ее нижним краем крыши вагонов). Откуда о ней знала Вирджиния, оставалось для него загадкой. Скорее всего, ей рассказывала о ней мать.

Если Вирджиния не ошибалась, они могли потеряться во времени. Проведя внутри этого облака целую вечность или же всего одно мгновение, «Розенвальд» мог либо обрадовать своим появлением ирокезов, либо перенестись в далекое и вряд ли счастливое будущее. Если же им и удалось бы когда-нибудь вернуться назад, их, скорее всего, тут же упрятали бы в сумасшедший дом.

В юности Хардести задавался вопросом, можно ли спрыгнуть с плывущего корабля и при этом остаться живым. Смельчака, решившегося на подобный поступок, должны были разрубить на части ходовые винты. После продолжительных раздумий юный Хардести пришел к выводу, что угол между направлением прыжка и продольной осью корабля должен составлять примерно пятнадцать градусов, при этом пловец обязан иметь при себе дополнительный груз, который уменьшит вероятность того, что его затянет под винт. Анализом этой проблемы занимался и его отец. Старик говорил ему:

— На глубине в двадцать футов пловцу необходимо сгруппироваться и тем самым уменьшить площадь собственной поверхности. Тогда перепад давления, создаваемый винтами, не окажет на него особого влияния. И еще. На глубине в сорок футов ему надлежит избавиться от груза, в противном случае он пойдет ко дну, что вряд ли будет отвечать его планам.

Капитан «Розенвальда» решил, что имеет дело с обычным туманом. Едва узкий нос корабля скрылся за белой стеной, Хардести стремглав понесся к корме. Белое марево коснулось его пятки, и он почувствовал, как по телу стала растекаться блаженная истома. Ему еще сильнее захотелось вернуться в подернувшийся легкой дымкой город с его небоскребами, мостами и куполами. Ему хотелось вновь увидеть Вирджинию.

Голландский лайнер, известный своими ходовыми качествами, постепенно набирал скорость. От белой стены Хардести отделяло теперь всего несколько дюймов. Вспомнив наставления отца, он схватил на бегу пожарное ведро, наполненное песком, и почувствовал, что облако вновь коснулось его ноги. К тому моменту, когда он взобрался на перила, облако обволакивало едва ли не половину его тела, однако совладать с силой тяжести оно уже не могло.

«Розенвальд» исчез. В следующее мгновение Хардести находился глубоко под водой. Он не спешил выпускать ведро из рук, боясь скорее не винтов, а той страшной силы, которой едва не удалось его поглотить. Он погружался все глубже и глубже в дышавшую холодом пучину.

Наконец он выпустил ведро из рук и поплыл наверх. А может быть, эта прожорливая облачная стена являлась всего лишь плодом его воображения? Интересно, что подумали о нем в этом случае пассажиры, видевшие, как он в синем купальном халате пробежал вдоль всей палубы с пожарным ведром в руках и спрыгнул за борт? В тот же миг Хардести выплыл на поверхность, однако не увидел ни корабля, ни стены. Повсюду, насколько хватало глаз, гуляли холодные серые волны.

К вечеру Эсбери Гануиллоу уже подплыл к заливу, за которым светились огнями огромные здания и мосты. Гавань и все прилегавшие к ней реки, каналы и бухты буквально кишели судами. Если бы не лоцман, нежданно-негаданно появившийся на борту шлюпа, Эсбери, скорее всего, заплутал бы в Ямайском заливе или вынужден был бы бороться с натиском Ист-Ривер.

К его вящему сожалению, человек, подобно Офелии плававший по открытому морю в купальном халате, не мог быть его пропавшим братом. Он помог Хардести взобраться на борт шлюпки и дал ему брюки, синий матросский свитер и достаточное количество времени на то, чтобы согреться и собраться с мыслями. После этого он задал ему далеко не праздный вопрос:

— Как ты сюда попал?

Они находились вдали от берегов, и поблизости не было видно ни единого суденышка. Он полагал, что Хардести назовет себя чемпионом мира по плаванию в холодных водах или же скажет, что его роскошная яхта перевернулась и пошла ко дну, что его высадили с борта подводной лодки или сбросили с аэроплана. Когда же Хардести сказал ему в ответ, что приехал сюда на чайном подносе, Эсбери решил более не задавать ему подобных вопросов.

В течение долгого времени они вели пустой светский разговор, когда же их кораблик подплыл к Нэрроуз, красота сверкавшего огнями моста и вид внезапно появившегося на горизонте города настроили их на серьезный лад. Они пришли к заключению, что все обещания надлежит исполнять, и сошлись на том, что даже самые свободные люди оказываются связанными сетью обязательств, ошибок, совпадений и следствий.

— Помимо так называемых естественных законов, — подытожил Хардести, — ведомому нам миру могут быть присущи законы организации, которые оказывают серьезное влияние на наше поведение, но нами не осознаются.

— Что верно, то верно, — кивнул Эсбери. — Я не выполнил данного некогда обещания, и вот через много лет налетевший невесть откуда ветер сбросил Холмана с лодки и принес меня сюда. Я обещал приехать в Нью-Йорк. И вот я здесь, но это меня уже нисколько не удивляет.

— Кстати говоря, ты мог бы поселиться у меня в квартире, — сказал Хардести, собиравшийся жить отныне у Вирджинии.

Недолго думая Эсбери согласился с этим предложением, решив, что в его ситуации не воспользоваться им было бы просто глупо.

Они причалили к пристани на Мортон-стрит, и Хардести тут же бросился на берег. Он долго стоял перед дверью Вирджинии, прислушиваясь к доносившимся из-за нее звукам: журчанию воды, лепету младенца, стуку ножа о разделочную доску, пению Вирджинии.

Хардести поднялся на чердак и перебрался оттуда на крышу конюшни местного полицейского управления, откуда он мог заглянуть в ее окна. От реки, находившейся за несколькими рядами домов, веяло прохладой. Огромное дерево, шелестевшее свежей листвой, вздыхало и трепетало при каждом появлении Вирджинии в светлом створе окна спальни. На смуглой от загара Вирджинии было белое платьице с расшитым фиолетовыми узорами воротником. Стоило Хардести переступить с ноги на ногу, как почувствовавшие его присутствие кони тихонько заржали. Он не видел окна кухни, но слышал голос Вирджинии. Та читала Мартину какую-то книгу:

— «Не далее как вчера сюда прибыло судно, носящее имя «Амстердамский герб», вышедшее из Новых Нидерландов по реке Мавритус двадцать третьего сентября…»

Оставаясь с Мартином, она часто читала вслух, поскольку в противном случае ему было бы непонятно ее таинственное молчание в те минуты, когда она сидела, уставившись в испещренные непонятными значками раскрытые предметы, называемые книгами. Он очень любил слушать свою мать и то и дело пытался сообщить ей в ответ нечто не менее важное. Поскольку Вирджиния никоим образом не желала монополизировать разговор, она нередко откладывала книгу в сторону и обращалась к нему с вопросами типа: «Мартин, а что думаешь об этом ты?»

Он на какое-то время замолкал, будто собирался с мыслями, после чего начинал крутить головой, возбужденно повторяя что-нибудь вроде «Тавья! Тавья!» или «Яма! Яма!» Вирджиния тут же подхватывала Мартина на руки и начинала целовать его со словами «да-да, так оно и есть!»

Удивленно посмотрев на неведомо чем взволнованного ребенка, она продолжила чтение.

— «Они сообщили, что наши соотечественники, всегда отличавшиеся своей отвагой, живут достаточно мирно и там. Они купили у местных дикарей остров Манахатта всего за шестьдесят гульденов».

С этими словами она повернулась к окну. Он ясно видел ее красивое и бесконечно печальное лицо. Повесив голову, она прикрыла глаза пальцами левой руки. Хардести напряженно замер. Она всегда говорила ему, что хочет жить в этом городе, и просила его не спешить с поисками.

— Такие люди, как Буасси д'Англе, — говорила ему она, — постоянно чего-то ищут, но никогда ничего не находят. Верующий человек привык ждать, исполняя при этом свой долг. То, к чему он стремится, когда-нибудь обязательно произойдет. Если не с ним самим, то с его детьми или с детьми его детей.

Эта красивая женщина в простеньком белом платьице казалась Хардести олицетворением пробуждающегося города. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Он любил бы ее, будь это и не так.

Для того чтобы попасть к ней в дом, ему достаточно было взобраться по лестнице, перебраться на чердак и спуститься к ее двери. Стоило ему покинуть крышу конюшни, как кони заржали вновь. С парапета крыши он увидел залитый огнями город, который казался ему похожим на охваченную пожаром степь.

«Запомни эту теплую ночь, — говорил он себе, взбираясь на крышу. — Эту ночь и эти изменчивые огни, похожие на души тех, о ком мы продолжаем хранить память…»

Услышав знакомые шаги, Вирджиния выглянула в окно и затаила дыхание. Хардести постучал в дверь, и в тот же момент Мартин громко заверещал:

— Тавья! Тавья! Тавья!

Хелл-Гейт

С середины сентября и до конца июня Кристиана Фрайбург едва ли не каждое утро выходила из старенького отеля, которым владел ее отец, и какое-то время неподвижно стояла на верхних ступеньках высокой лестницы, привыкая к яркому свету, заливавшему граничившие с морем картофельные поля и пастбища. Поскольку волны порой перехлестывали через дюны и заливали берег, отель стоял на высоких — в полтора этажа высотой — каменных быках. За дюнами лениво плескался океан, а на востоке виднелись покрытые редким лесом песчаные холмы. Обведя их взглядом и прислушавшись к шуму волн и посвистыванию ветра, она надевала на плечи свой школьный рюкзак, подбирала юбку и, спустившись с лестницы, шла в направлении северного леса. Для того чтобы попасть в школу, ей нужно было пройти пять миль полем, на котором стояли палатки эмигрантов, и лесом, где обитали не только самые разнообразные птицы, но и олени, кролики, лисы, ласки и кабаны, носившиеся по подлеску подобно солдатам, участвующим в тактических маневрах.

Школа Кристианы размещалась в бывшей казарме морских пехотинцев, построенной на утесе, высившемся над заливом Гардинера. В ней было с полдюжины пустых беленых комнат, залитых в любое время года чистым северным светом. Сколь бы усердно ученики ни внимали своему учителю, они то и дело прислушивались к доносившимся из тумана гудкам океанских судов, похожим на звуки валторны, и к задумчивому пению ветра.

Когда Кристиана перешла во второй или в третий класс, молодая и красивая учительница попросила их подготовить рассказ о любимом животном: собаке, кошке, лошадке, рыбке или птичке. Эмми Пейсон, конечно же, повела речь о кроликах, застенчивая маленькая девочка срывавшимся от волнения голоском поведала историю о том, как собака пыталась влезть на забор, а полный мальчик прочел целую поэму, посвященную своей любимой свинье. «У моей свинушки шелковая спинушка. / Ушки на макушке, толстенькое брюшко. / Хвостик как крючок, нос как пятачок»… Сын рыбака, ходивший вместе с отцом на промысел меч-рыбы, потряс одноклассников рассказом о том, как эта огромная рыбина выпрыгивает из воды и как отважно бьется она с людьми, пытающимися лишить ее жизни.