Проходя мимо смотревшего на западную сторону окна, он видел не только груды мусора, битого кирпича и почерневшие от копоти стены стоявших над рекой строений, но и небо, которое тоже дарило ему свои силы.

Город приветствовал мэра, ехавшего вниз по Ист-Ривер от Грейси-Мэнсон к ратуше, звоном колоколов. Колокола звонили до тех пор, пока он не вошел в здание ратуши, не надел на себя мантию и не пригласил к себе своего первого заместителя, с тем чтобы сообщить ему о том, что «мэр прибыл в свой кабинет, дабы продолжить служение на благо города и его обитателей». Многие люди считали эту странную, исполненную показного эгалитаризма церемонию, призванную напомнить мэру о его обязанностях, чем-то само собой разумеющимся.

Совет старейшин (в который входили как Гарри Пени, так и Крейг Бинки) собирался перед инаугурацией мэра единственно с тем, чтобы присвоить ему то или иное имя. Хотя имя это имело чисто символическое значение и никак не влияло на политическую карьеру мэра, оно определенным образом отображалось в сознании электората и избранника, собственное имя которого после этого мгновенно забывалось. Получившие прозвище Пепельного, Костяного или Тряпичного Мэра градоначальники тут же подавали в отставку или кончали с собой. Лисьи, Яичные и Птичьи Мэры продолжали работать, памятуя о том, что любой политик так или иначе становится жертвой насмешек и нареканий. Впрочем, самым достойным градоначальникам давались вполне безобидные или даже завидные прозвища, такие как Слоновая Кость, Водный Мэр, Речной Мэр и даже Серебряный Мэр (это имя получил мэр, руководивший городом в момент смены столетий). Никто не понимал, каким образом совет угадывал сильные и слабые стороны нового, еще не вступившего в свою должность мэра. Этого не знал не только Крейг Бинки, но даже и сам Гарри Пени, не устававший поражаться необыкновенной прозорливости совета.

Срок действия полномочий нынешнего градоначальника в зависимости от хода ноябрьской предвыборной кампании должен был истечь либо к моменту появления на реке первого льда (обычно река замерзала только к концу января), либо к тому времени, когда в Проспект-парке расцветали первые цветы (это происходило в начале марта). Судя по тому, что его предшественник звался Серным Мэром, Горностаевый Мэр должен был прекрасно справляться со своими обязанностями. Это имя, отражавшее сложную символику титулов, выражало соответствие нынешнего мэра занимаемой им должности, поскольку мантии чиновников такого ранга шились как раз из меха горностая. Мэр нисколько не тяготился этим прозвищем и справедливо полагал, что оно должно было способствовать его переизбранию. Несмотря на то что он походил на сваренное вкрутую яйцо и говорил писклявым голосом, он был честным и умелым политиком и вдобавок ко всему обладал развитым чувством юмора. Следует заметить, что он пользовался поддержкой самой ужасной и всесильной политической машины — виртуального теневого правительства, определявшего все значимые аспекты каждодневной жизни, начиная от характера рождественских поздравительных открыток и кончая спецификой машинного распознавания образов. Для того чтобы добиться своего избрания на столь высокий пост, нынешний мэр должен был запомнить имена, прозвища и любимые блюда тех лиц, с которыми ему приходилось обмениваться рукопожатиями («Привет, Джеки, как тебе вчерашняя лазанья?», «Рад видеть тебя, Ник. Как мне нравятся фаршированные блинчики!»). Эта достаточно утомительная предвыборная тактика зарекомендовала себя крайне эффективной.

В ведении Горностаевого Мэра находилось три здания, имевших различное число этажей и служивших для разных целей. Приземистое здание ратуши использовалось для проведения разного рода церемоний. В его залах, украшенных полотнами прославленных живописцев, могли выступать с концертами скрипичные квартеты. Каждый мэр в любой момент мог укрепить здесь свой дух, посетив галерею с портретами своих славных предшественников.

По-настоящему высокий офис находился в полумиле от ратуши и располагался на верхних этажах одного из самых высоких небоскребов, откуда сквозь разрывы между облаками можно было увидеть весь город, казавшийся набором разноцветных кубиков и полосок. Судьбоносные решения принимались именно здесь, поскольку их принятию не мешали ни лица, ни крики тех, кому не суждено было совладать с волнами истории.

Третий офис находился на пятнадцатом этаже стоявшего в Бэттери здания. Из его огромных окон была видна гавань, луга Губернаторского острова, рыжий кирпич Бруклин-Хайтс и зеленые газоны бруклинских парков и кладбищ. Находясь в этом офисе, мэр придерживался золотой середины. С одной стороны, взгляд его простирался достаточно далеко, с другой — он видел отсюда не только дали, но и фигурки людей. Да и корабли, которые крались вверх по Баттермилк-Ченнел, смотрелись отсюда куда лучше, чем с последних этажей небоскреба. Когда он взирал на них с этой усредненной позиции, они напоминали ему об океане.

Именно здесь, в не слишком низких, но и не слишком высоких кабинетах, Горностаевый Мэр и принимал большую часть своих решений. Поскольку эти комнаты не были столь же богатыми историей и ветхими, как палаты ратуши, и столь же эфемерными, как заоблачные выси небоскреба, он мог заниматься здесь разрешением самых сложных проблем и вопросов, составляющих суть политики. Он называл это место Чистилищем и обычно принимал большую часть своих посетителей (к числу которых относился и Прегер де Пинто) именно здесь.

Главный редактор «Сан», бывавший здесь уже не раз и не два, плюхнулся в кожаное кресло так, словно находился у себя дома.

— И что же у нас происходит? — спросил он у Горностаевого Мэра.

— Понятия не имею. А в чем, собственно, дело? — полюбопытствовал в свою очередь Горностаевый Мэр.

— Вы меня прекрасно понимаете.

— Прегер, я даже не догадываюсь, о чем вы! Что с вами стряслось? Вы напали на след Бинки?

— Хорошо. Я попытаюсь объяснить вам цель своего прихода. На прошлой неделе вы побывали на борту судна, бросившего якорь в Гудзоне. Наши репортеры сообщали, что, направляясь туда, вы выглядели встревоженным и расстроенным, словно заключенный, ожидающий оглашения приговора. Через два часа вы вернулись на берег совсем другим человеком и на глазах у всего города принялись плясать прямо на пристани.

Мэр откинулся на спинку кресла и довольно захохотал.

— За всю прошедшую с той поры неделю вы еще ни разу не общались с прессой.

— Я был очень занят.

— Город сгорает от нетерпения, желая узнать, что же это за корабль и с кем вы на нем встречались. Ваш союзник «Гоуст» сравнил ваш танец с джигой, которую сплясал Гитлер, узнав о сдаче Парижа. Неужели вам это нравится? Неужели вы не понимаете, что ваша скрытность может в любой момент обернуться против вас?

— Мои обязанности состоят вовсе не в том, чтобы выполнять за вас вашу работу, — усмехнулся мэр. — Если вы не знаете, кто находится на корабле, это, простите, ваша проблема. Возьмите в аренду катер и поезжайте туда сами.

— У нас есть собственный катер. Мы были на месте уже через полчаса после того, как этот странный корабль бросил якорь. Вы наверняка знаете о том, что они не пускают на борт посторонних и наотрез отказываются от любого общения. Мы пытаемся решить эту проблему. Мне хотелось бы единственно получить от вас какие-то общие указания…

— Если я этого не сделаю, «Сан» не поддержит меня этой осенью, так?

— Политика — искусство компромисса. Вполне возможно, в этом случае мы вас действительно не поддержим.

— Из-за такого пустяка?

— Мы не считаем это пустяком. Горожане хотят знать, что происходит в их городе, вы же отказываете им в этом праве.

— Ну а если я храню молчание в их же интересах?

— Вы, как и любой другой человек, можете ошибаться.

— Что поделаешь… И тем не менее я считаю свою позицию единственно правильной.

— Уж лучше бы об этом судили другие.

— В данном случае это невозможно.

— Я вас не понимаю, — вздохнул Прегер. — Телевизионщики смешают вас с грязью.

— Они это уже сделали.

— И при этом вы собираетесь выставлять свою кандидатуру на второй срок?

Горностаевый Мэр улыбнулся.

— Разве у меня есть реальные конкуренты?

— Пока нет.

— То-то и оно. К тому времени, когда они появятся, будет уже слишком поздно. Сейчас середина июня. Разве они успеют набрать за три с половиной месяца двадцать тысяч агитаторов и двести руководителей избирательных комиссий?

— Кто знает…

— В любом случае я не намерен менять свое решение.

— Но почему?! — воскликнул Прегер, отказываясь верить в реальность необъяснимой трансформации видного государственного мужа в бункерного политикана.

— Могу сказать вам лишь то, — заметил мэр, — что на моем месте вы, скорее всего, поступили бы точно так же.

— Это ваша личная точка зрения.

— Из этого вовсе не следует то, что она неверна. Город стоит на пороге великих свершений, и я хочу способствовать их быстрейшей реализации. История мне далеко не безразлична, и я готов пожертвовать ради нее своей карьерой. Да и кто мог бы мне помешать?

— К примеру, я, — спокойно произнес Прегер.

Горностаевый Мэр на мгновение растерялся.

— Это не тянет даже на шутку. Высокие, гладко выбритые и образованные люди становились мэрами этого города только в тех случаях, когда у них возникали серьезные нелады с законом. Вы слишком честны и благородны для того, чтобы заниматься подобным вздором. Да и как бы вы стали управлять этой махиной?

— Я попытался бы не обращать на нее особого внимания.

— Это невозможно, пусть об этом мечтают все молодые люди, произносящие перед зеркалом вдохновенные речи. Мы живем в страшном мире! Городом должен управлять не какой-нибудь жалкий краснобай, а достаточно решительный и жесткий человек! И город это знает!

— Что же вы в таком случае скажете о Серебряном Мэре?

— Он занялся писательством уже после того, как ушел со своего поста.

— Я никогда не был писателем, — заметил Прегер. — И на поверку я могу оказаться куда более жестким человеком, чем вам это кажется.

Горностаевый Мэр удивленно посмотрел на Прегера. Перед ним сидел стройный, высокий мужчина с нездоровым блеском в глазах.

— Откуда вы родом? — спросил он, ни минуты не сомневаясь в том, что Прегер вырос в семье иммигрантов на одной из городских окраин.

— С Хейвмейер-стрит, ваша честь, — холодно ответил Прегер. — Я вырос возле Уильямсбергского моста. Как вам это понравится?

— Какое мне, собственно, до этого дело, — пожал плечами Горностаевый Мэр, углубившись в изучение лежавших на столе документов. — Вам это, в любом случае, уже не поможет.

К середине июля ажиотаж вокруг гигантской плавучей платформы, бросившей якорь в Гудзоне, практически спал. Мэр оставался молчаливым, словно гранитная плита, ни одна живая душа не заходила на корабль и не сходила с него, а люди в форме появлялись возле него только в тех случаях, когда на него пытались забраться посторонние. В течение долгого времени представители прессы пытались разгадать загадку гигантского судна. Дюжине журналистов-парашютистов удалось сесть на его верхнюю палубу, но всех их тут же эскортировали на берег безмолвные стражи. Аквалангистов, вооруженных магнитами и присосками, все те же мрачные стражи встречали возле поручней. Вертолеты, гидропланы, воздушные шары и плавучие доки — иными словами, все, что могло плавать или летать, — появлялись возле корабля только в течение нескольких первых недель. Он исследовался приемниками инфракрасного и рентгеновского излучения, а также магнетометрами, однако эти исследования тоже не дали никакого определенного результата. В скором времени энтузиазм журналистов поугас, и они постепенно переключились на освещение других тем. Телевидение раздробило мир на столь крошечные частички, что такой огромный корабль попросту не влезал в его тонюсенькую пипетку.

Крейг Бинки, вернувшийся в город, успев прочесать большую часть территории Пальчиковых озер, решил обойти своих конкурентов в разгадке и этой тайны. Он, Бинки, дитя Возрождения, занялся изучением последних научных открытий, спешно обзавелся ускорителем частиц, собранным где-то на задворках Гринич-Вилидж, и установил за рекой приемник «бидео-излучения», на экране которого он надеялся увидеть содержимое корабля. Однако корпус корабля оказался непрозрачным даже для гамма-лучей, и Крейг Бинки спешно повел «Гоуст» в другом направлении, решив привлечь внимание читателей к поэзии (те счастливчики, книги которых были опубликованы на второй неделе июля, стали миллионерами).

Через какое-то время, к крайнему удивлению своих подчиненных, сдался и Гарри Пенн. Крошечные заметки о загадочном корабле теперь печатались на последней странице газеты и даже не входили в постоянный раздел, посвященный судоходству.

Забытый всеми корабль превратился в часть пейзажа, в утес, в предмет, на который люди перестали обращать внимание. Иными словами, он стал неотъемлемой частью города, которая не вызывала никакого интереса даже у Питера Лейка.

Прегер, Хардести и Вирджиния отказывались сдаваться, хотя Гарри Пенн и приказал им прекратить разработку этой темы.

После бессонных ночей, проведенных в библиотеке в поисках информации о доке, который мог бы вместить такое огромное судно, Хардести так обессилел, что заснул за справочными таблицами. Ему приснился отцовский дом в Сан-Франциско и плававшие по морю корабли. Он смотрел на них через подзорную трубу и видел на их бортах фамилию своего отца и отливающую золотом фигурку стоящего на задних лапах льва Сан-Марко.

Проснувшись, он увидел рядом с собой склонившуюся над толстенным морским регистром Вирджинию.

— Ничего мы здесь не найдем, — сказал он, глядя на Прегера, тащившего очередную кипу справочников по судоходству. — Почему бы нам просто не понаблюдать за кораблем? Эсбери мог бы перевезти нас на другой берег и забрать оттуда перед самым рассветом. Вполне возможно, они позволят себе расслабиться, увидев, что мы потеряли к ним интерес.

В течение следующих десяти дней с наступлением темноты они отправлялись к одной из скал Пэлисейдс, на которой им удалось обнаружить достаточно просторную площадку, и наблюдали оттуда за кораблем, поочередно сменяя друг друга. Перед самым рассветом Эсбери перевозил их обратно. Хардести первому наскучило это занятие, однако Прегер настоял на продолжении наблюдений. В отличие от Хардести и Вирджинии он не терял надежды и наблюдал за пустынными палубами с азартом притаившегося в засаде охотника. Они продолжали дежурить и в августе, когда над теплой как молоко рекой начал клубиться туман.

Их старания не пропали даром. В одну из августовских ночей Прегер разбудил своих друзей и кивком указал на противоположный берег. Небо уже начинало сереть. На причале, находившемся прямо напротив корабля, помигивали сигнальные огни, которые можно было заметить только отсюда. В свой бинокль Прегер разглядел на причале две фигурки и черный лимузин. Сигнальщик в странной одежде попеременно включал и выключал фонарь, другой человек нервно расхаживал по причалу.

— Дай посмотрю! — прошептал Хардести.

— Нет-нет, — покачал головой Прегер. — Времени у нас в обрез. Главное — успеть…

Они спустились к подножию утеса и, разбудив Эсбери, объяснили ему суть стоящей перед ним задачи. Однако ему ситуация представлялась не столь уж простой. С одной стороны, они могли упустить добычу, с другой — спугнуть ее своими неосторожными действиями.

Им неожиданно повезло. Из гавани вверх по течению реки шел небольшой танкер. Едва он поравнялся с утесом, как они пристроились за ним и, проплыв параллельным курсом с полмили, юркнули за длинный пирс, за которым их невозможно было увидеть не только с корабля, но и с пристани, где стоял черный лимузин.

Взобравшись наверх по прогнившим сваям, они побежали к ближайшей улице, надеясь поймать такси. Едва Хардести успел подумать о том, что в такое время поймать такси на Двенадцатой авеню им все равно не удастся, как они увидели пять сотен автомобилей, прогревавших моторы. Едва они выехали на автостраду, как мимо них в прямо противоположном направлении проехал знакомый черный лимузин.

— Развернитесь на сто восемьдесят градусов, — попросил водителя Прегер.

— Это еще зачем? — удивился тот, послушно разворачивая машину.

— Не важно, — ответил Прегер. — Незаметно следуйте за тем черным лимузином.

Лимузин выписывал невообразимые кривые, кружил по городу, проезжал мимо одних и тех же мест по три-четыре раза и то и дело нарушал все существующие правила дорожного движения. Наконец, вдоволь накатавшись по Манхэттену, он подъехал к входу в музей Метрополитен, после чего из него появились три человека. Они вошли в музей через редко используемую дверь у основания цокольной стены. Пока Прегер и Марратта ехали на такси, они успели рассмотреть всех пассажиров лимузина. Возле невероятно высокого человека сидели сигнальщик, который, судя по одежде, был священнослужителем, и расхаживавший прежде по пристани молодой толстяк с круглым лицом и узкими глазами-щелочками.

Увидь этих людей Питер Лейк, он заискрил бы подобно электрическому угрю, поскольку то были Джексон Мид, преподобный Мутфаул и похожий на уличного торговца с Бруклинского моста Сесил Мейчер, больше известный как господин Сесил Були.

Хардести, Вирджиния и Прегер отблагодарили таксиста приличными чаевыми и, сев за столик открытого кафе, находившегося напротив музея, стали дожидаться возвращения пассажиров лимузина. Тем временем к музею подъехал еще один лимузин, из которого выскочил не кто иной, как Горностаевый Мэр (его нетрудно было узнать по лысине и по пружинящей походке).

— Кто бы мог подумать… — покачал головой Прегер.

К подъезду подъехал третий лимузин.

— Смотри-ка, сколько здесь лимузинов, — удивился Прегер. — Можно подумать, что мы оказались где-нибудь в Верхнем Ист-Сайде…

Дверь лимузина медленно открылась, и оттуда вышел невозмутимый и подтянутый Гарри Пени.

При воспоминании о том, как спрятанные под половицами фотографии полуголых дородных девиц упали на обеденный стол, стоявший в гостиной огромного дома Айзека Пенна, и попали в руки отца, Гарри Пенн и поныне испытывал мучительное чувство стыда. Подобных моментов в его жизни было не так уж много, однако в этот день совершенно неожиданно для него он вновь испытал стыд. Выходя в начале девятого из здания музея, он увидел перед лимузинами знакомые фигуры Прегера де Пинто, Хардести Марратты и Вирджинии Геймли. Все это время он лгал им и водил за нос, решив не посвящать в свои тайные планы. Не в силах смотреть в глаза этим людям, он нырнул в машину, словно побитый пес. Он не привык стыдиться своих поступков.

Джексон Мид выглядел совсем иначе. Невероятно высокий (его рост составлял почти восемь футов) и сильный, он совершенно не походил на обычного человека, ибо смотрел на мир так, словно тот все еще пребывал в своей первозданной чистоте и свежести. Мрачный Мутфаул, являвший собой прямую противоположность, казался похожим на миссионера девятнадцатого века, борющегося с тлетворными соблазнами, губящими души обитателей южных морей. Улыбчивый и добродушный толстяк Сесил Мейчер (или, если угодно, господин Сесил Були) не походил ни на монументального Джексона Мида, ни на мрачного и мудрого Мутфаула.