Эта тройка выглядела так странно, что Прегер, умевший держать себя в руках как никто, простер к ним руки и изумленно спросил:

— Кто вы? Откуда вы?

Джексон Мид, нашедший эти вопросы вполне резонными, спокойно заметил, усаживаясь в машину:

— Из Сент-Луиса.

— Кто там? — спросила Буня из-за двери.

— Прегер де Пинто.

— Я спрашиваю, кто там?

— Прегер де Пинто.

— Кто? Прегер кто?

— Прегер де Пинто!

— Нет!

— Что значит нет?

— Мы никого не принимаем.

— В каком смысле?

— В любом.

— Это Прегер де Пинто!

— Кто-кто?

— Буня, сейчас же открой дверь! Ты знаешь, кто я!

— Одну минуточку. Вы, главное, так не кипятитесь. — Минут через пять дверь открылась. — Чем могу быть вам полезна?

— Мне нужно срочно переговорить с господином Пенном.

— Его сейчас нет.

— Я знаю, что он дома!

— Ничего вы не знаете!

— Представь себе, знаю!

— Ладно. Он действительно дома. Но вы все равно не сможете его увидеть. Он принимает ванну.

— Он что, стал невидимым?

— Это еще почему?

— Ты сказала, что я не смогу его увидеть.

— Он раздет, и потому он никого не принимает!

— Меня это нисколько не смущает, — хмыкнул Прегер, направившись к лестнице.

Гарри Пени, плескавшийся в своей огромной ванне, которую правильнее было бы назвать бассейном, тут же понял, что в дверь стучит именно Прегер (возмущенные люди всегда стучат словно дятлы).

— Я сразу понял, что это ты, — сказал он, увидев входящего в ванную комнату Прегера. — Только не подумай, что я от тебя прячусь.

— Теперь я не знаю, что мне и думать…

— Присядь, Прегер, — сказал Гарри Пени, указывая на кедровую скамейку, на спинке которой висели полотенца. — Я и сам собирался поговорить с тобой. Многого сказать я не смогу, и тем не менее я, что называется, попытаюсь объясниться… Прегер, когда ты станешь таким же старым, как я, ты забудешь обо всех своих нынешних амбициях. Я допускаю, что на свете есть существа, которые царапаются и брыкаются до гробовой доски, однако мы будем вести речь не о них, а о самых обычных людях. Человек, достигший преклонных лет, живет уже не столько настоящим, сколько прошлым или будущим, под которым я разумею его детей, внуков и так далее, и заботится уже не о себе, но об общественном благе, дотоле казавшимся ему пустой абстракцией… Я всегда понимал, что мне придется снова и снова переоценивать прожитую жизнь и пересматривать свои жизненные позиции. И тем не менее в известном смысле я ничего не понимаю и поныне… Тебе будет трудно понять меня, поскольку ты еще совсем молод и полон сил и надежд. Как ни странно, но наши преемники нередко начинают с разрушения того, над чем мы трудились всю свою жизнь… Скажи, разве я когда-нибудь мешал тебе?

Прегер покачал головой.

— Совершенно верно. Ты поступал так, как считал нужным. Я пытался помочь вам всем. И вот совершенно неожиданно у меня появились от вас какие-то тайны. Лошадка паслась себе, паслась да вдруг убежала в черный лес! Ты спросишь почему? — Гарри Пени рассмеялся. — На этот вопрос я не смогу ответить!

— В течение нескольких недель я на чем свет стоит поносил мэра за его скрытность, и тут вдруг оказалось, что все это время вы скрытничали точно так же!

— Ничего подобного. Я встретился с Мидом только сегодня утром.

Прегер замер, словно охотничья собака, почувствовавшая запах дичи.

— Мид? Вы имеете в виду этого великана?

— Совершенно верно. Мне не следовало бы тебе этого говорить, но это не так уж и важно… Самый рослый из них зовется Джексоном Мидом. Священник же носит фамилию Мутфаул.

— Мутфаул!

— Да-да, именно так. Что касается толстого коротышки, то он назвался господином Сесилом Були. Тебе эти имена в любом случае ничего не скажут…

— Я залезу в архивы!

— Они не значатся в архивах.

— Никто не может путешествовать по свету на корабле длиной в целую милю и при этом не оставлять за собой никакого следа!

— Кое-кто может, — усмехнулся Гарри Пенн, закрывая кран. — Это люди, делаюшие историю. Джексон Мид бывал здесь уже не раз, но ни единого упоминания об этом вы не найдете.

— Он побеспокоился об этом и на сей раз?

— Боюсь, что да.

— Иными словами, «Сан» проигнорирует даже сам факт его появления?

— Совершенно верно.

— Стало быть, даже если мне удастся собрать какой-то материал, вы попросту откажетесь его печатать?

— Да.

— Тогда мне придется написать заявление об уходе. Мне не хотелось делать этого, но у меня нет иного выхода.

— Я знаю, — ответил Гарри Пенн, довольно усмехнувшись.

— Мне всегда казалось, что я вас понимаю, — ошарашенно пробормотал Прегер.

— Ты никогда не мог этим похвастаться, — ответил Гарри Пенн. — И в этом смысле ты не исключение. И все же мне не хотелось бы отпускать тебя… Почему бы тебе самому не встретиться с Джексоном Мидом?

— Только не говорите, что для этого мне придется отрезать себе правую руку.

— Я этого не скажу. Вот только принесет ли тебе эта встреча пользу?

— Господин Пени, вы, наверное, знаете, что еще до знакомства с Джессикой я был помолвлен с женщиной, родители которой, желая обратить меня в свою веру, хотели, чтобы я обязательно побеседовал с каким-то иезуитом. Женитьба расстроилась сама собой, однако я успел познакомиться с этим иезуитом, который через какое-то время стал раввином.

— Ты полагаешь, что после знакомства с тобой Джексон Мид тоже станет раввином?

— Кто знает…

— Не забудь пригласить на встречу Хардести и Вирджинию!

— Зачем?

— Джексона Мида будут сопровождать Мутфаул и господин Були. В этом случае на их стороне не будет численного преимущества.

Ранним утром они вошли в музей через ту же дверь в цокольной стене и уже в следующее мгновение пожимали руку сияющему Сесилу Мейчеру, представившемуся господином Сесилом Були. Он был одет в средневековый пажеский мундир и в китайскую шляпу, которая как нельзя лучше подходила к его узким глазам, похожим на амбразуры.

В половине пятого в музее не было даже охранников, и тем не менее в нем звучала музыка, исполнявшаяся дюжиной музыкантов, которых они увидели с балкона, выходившего на погруженный в тень атриум. Они прошли по длинной анфиладе пышных залов и оказались в Новом зале с его светлосерыми сводами, напоминавшими своим цветом мартовское небо. Джексон Мид работал за длинным столом, находившимся в самом центре зала, в окружении полудюжины мольбертов с картинами. Мутфаул в китайской шляпе молился на коленях перед большим полотном, изображавшим вознесение святого Стефана. Святой поднимался над землей, и его худые ноги с усилием тянулись за ним, преодолевая сопротивление плотного как водяной поток воздуха. Он казался младенцем, поднятым к небу отцовскими руками. Его одежды развевались ветром, а взгляд был устремлен к свету, льющемуся на полотно с невидимой высоты. Внизу же солнечные лучи освещали трепетные птичьи стаи и далекие горные цепи, издали похожие на застывшие табуны диких коней. Реки низвергались с гор каскадами, и там где вода не успевала заполнить русло, виднелись рыбы, ловящие воздух жабрами. Под святым Стефаном сияло кольцо золотого света, и на том месте, откуда он вознесся, дымилась зеленая трава лужайки. Закончив молитву, Мутфаул поднялся на ноги и, сняв с себя священническое облачение, положил его на стол. После того как гости опустились в кресла, стоявшие напротив Джексона Мида, Сесил принялся довольно расхаживать взад-вперед, загибая пальцы и что-то бормоча себе под нос.

Музыка смолкла. Прегер хотел уже было нарушить молчание, но тут Джексон Мид поднял руку в предупредительном жесте.

— Мне хотелось бы услышать и заключительный фрагмент. Вам знакома эта вещь?

— Это аллегро из третьего Бранденбургского концерта, — ответил Хардести.

— Все правильно, — продолжил Джексон Мид. — Это единственный Бранденбургский, в котором не звучат духовые инструменты. Откровенно говоря, мне не нравится их звучание. Будто монахи бегут темным коридором, пуская ветры. Все это средневековье, монастыри… Это было ужасно. Вот он! Вслушайтесь в эту музыку! Эта часть с ее темами и бесконечными повторами вызывает у меня образ хорошо отлаженной машины. Одни и те же ритмы и соотношения присущи планетам и галактикам, осцилляциям мелких частиц, биениям сердца, приливам, отливам и двигателям. Когда мы умираем, мы явственно слышим этот ритм, похожий на тарахтение лодочного мотора начала века. Эти же ритмы характерны для настоящей живописи и для языка сердца. Благодаря им при виде дедушкиных часов, прибоя или строго спланированных парков наши сердца наполняются радостью. И материя, и энергия бренны, вечны только их пропорции и ритмы. Когда мы слышим эту музыку, нам кажется, что ее создатель зримо присутствует рядом с нами.

Стоило музыке стихнуть, как Джексон Мид обратился к Сесилу Мейчеру.

— Господин Були, пожалуйста, передайте музыкантам, что они могут быть свободны до половины шестого.

Сесил Мейчер отправился выполнять поручение, смешно размахивая на ходу пухлыми ручками, Мутфаул же, похожий на безумного предпринимателя откуда-нибудь из Коннектикута, сел подле Джексона Мида.

— Доктор Мутфаул и я будем рады ответить на ваши вопросы. При этом нам приходится соблюдать режим секретности. Будь мир единым, в этом не было бы нужды. Но мы живем в сложном мире, в котором существует не только свет, но и тени.

— Мы очень признательны вам за то, что вы согласились встретиться с нами, — сказал Прегер. — И мы никоим образом не хотим нарушать вашего режима. Но мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы обсуждать теорию единого поля или проблемы эстетики. — Джексон Мид заметил, что слова эти не вызвали у Хардести особого сочувствия. — Разумеется, мы не станем помещать ваших ответов на страницах нашей газеты, но при всем том мы остаемся репортерами и нас не могут не интересовать цели вашего появления, тем более что вы прибыли сюда на столь необычном корабле.

— Ваш интерес представляется мне вполне обоснованным.

— Меня это радует. Кто вы, откуда вы прибыли, чем вы планируете заниматься, почему вы действуете в обстановке строжайшей тайны, что находится на вашем корабле, где и когда он был построен и когда вы приступите к тому, ради чего вы сюда прибыли? Нас интересует только это.

— Мне кажется, что вы явно переоцениваете себя, — спокойно заметил Джексон Мид.

— В каком смысле? — столь же спокойно отреагировал на это замечание Прегер.

— С какой стати я должен вводить вас в курс своих дел?

— Вы сами сказали, что мой вопрос представляется вам обоснованным.

— Мне представляется обоснованным ваше любопытство. Отвечать же на ваши наглые вопросы я вовсе не обязан.

— Покупая «Сан», люди могут узнать то, чего в противном случае они никогда бы не узнали. Именно поэтому я и задаю вам вопросы, которые почему-то представляются вам не вполне корректными.

— Хочу напомнить, что вы пообещали не разглашать результатов этого интервью, не так ли? Позвольте, в свою очередь, задать вопрос и вам. Вы беретесь защищать права своих читателей. Но в чем, собственно, они состоят?

— Они живут в этом городе, господин Мид. Если бы они сами искали ответы на все, что здесь происходит, они сошли бы с ума. Но о многом они узнают, читая нашу газету.

— Господин де Пинто, собака, охраняющая овечье стадо, быстро привыкает к исполнению своих обязанностей. Она управляет ими подобно тому, как вы управляете своими читателями. Лица, пытающиеся отстаивать права других людей, на деле управляют ими. Правительство вслух заявляет о своих обязанностях, пресса же делает вид, что к власти она не имеет никакого отношения! Вы не защищаете права людей, вы манипулируете ими, помещая на страницах своей газеты те или иные материалы или привлекая внимание читателей к определенным событиям. Кто избирал вас на эту должность? Никто. И потому вы не имеете права говорить о том, что вы работаете во имя общего блага. Когда я сочту нужным оповестить публику о своих планах, я сделаю это сам. До этих самых пор мне придется мириться с существованием оппозиции.

— Вы уверены в ее существовании? — вмешалась в разговор Вирджиния.

— Она существует всегда, и не существовать она попросту не может.

— Но с чем это связано? — удивилась Вирджиния. — Почему бы вам не устранить ее, открыв публике свои планы? Это было бы самым простым решением проблемы.

— В том случае, если бы я пытался заручиться поддержкой населения, я поступил бы именно так. Но мои цели состоят совсем не в этом.

— Тогда в чем же они состоят? — спросил Хардести.

Посмотрев в глаза Хардести, Джексон Мид внезапно сменил гнев на милость и, обращаясь уже не к Прегеру, а к нему, ответил:

— Мы строим радуги. Я хочу остановить время и воскресить мертвых, господин Марратта. Иными словами, мне хотелось бы восстановить справедливость.

От неожиданности Хардести вздрогнул.

— Когда это произойдет?

Джексон Мид улыбнулся.

— Запаситесь терпением.

Прегер в отличие от Хардести отказывался внимать сладкоголосому пению этой необычайно рослой и властной сирены.

— Простите меня, господин Мид, но ваши речи кажутся мне лишенными смысла. Если бы я процитировал их в своей газете, все психиатрические клиники нашего города встречали бы вас с распростертыми объятиями!

— Вы думаете, он этого не знает? — спросил, подходя к столу, Сесил Мейчер.

— Благодарю вас, господин Були, — резко оборвал его Джексон Мид. — Я смогу ответить ему и сам.

— Это еще не все, — продолжил Прегер. — Судя по тому, что происходит в этом мире, ваша странная деятельность пока не увенчалась успехом. Мало того, она может оказаться разрушительной, и в этом случае мы просто обязаны остановить вас.

— Вы видите эту картину? — спросил Джексон Мид, указывая на «Вознесение святого Стефана».

— Конечно вижу, — ответил Прегер.

— А вы верите в то, что святой Стефан действительно вознесся?

— Откровенно говоря, нет.

— Но тогда для чего художник написал эту картину и почему святого Стефана так почитают верующие?

— Они верят в его вознесение, только и всего.

— Дело совсем в другом, — покачал головой Джексон Мид. — Здесь изображен лишь первый шаг его вознесения, которое продолжается и поныне. Говорить о его реальности или нереальности не имеет смысла до той поры, пока мы не узрим всей картины.

— Простите, не понял, — раздраженно заметил Прегер.

— Пока мы не увидим всего холста, мы не сможем отличить реального от воображаемого. Все мои поражения могут оказаться победами, а все победы — поражениями. Свет будущего неотделим от света былой славы. Мы не видим и не понимаем этого, поскольку живем во времени, которого на деле не существует. Посмотрите на картину. Мы видим на ней движение, не так ли? В то же самое время мы понимаем, что изображение неподвижно. На самом деле эта ситуация как раз и отражает реальное положение дел. Последовательность неподвижных кадров создает иллюзию движения. Все происходило и происходит сейчас, в это мгновение.

— И тем не менее движение существует! — запротестовал Прегер.

— Оно порождается нашей близорукостью.

— Откуда вам это известно? — спросил Прегер. — Вы что, видели ту самую картину? И еще вы сказали, что, умирая, человек слышит что-то вроде тарахтения двигателя начала века. Кто мог вам это поведать?

— Я слышал это собственными ушами, — ответил Джексон Мид, вздыхая. — Я умирал уже раз шесть.

— Все ясно, — ошарашенно пробормотал Прегер.

— Говорить на эту тему бессмысленно, — вмешался Хардести. — Подобные вопросы решаются не умом, а сердцем.

— Ничего подобного! — возразил Прегер. — Столь безумные утверждения должны оцениваться именно с позиций здравого смысла!

— Вы ошибаетесь, господин де Пинто, — покачал головой Джексон Мид. — Душа куда умнее интеллекта хотя бы потому, что она не делает столь скоропалительных выводов. Именно по этой причине я не могу открыть вам своих целей.

— Я выведаю их сам!

— Вряд ли вам это удастся, тем более что в любой момент вы можете лишиться своей работы…

— В отличие от вас, господин Мид, я в здравом уме. Я рассеку сплетенную вами паутину острым клинком разума!

— Удивительно, что вы вспомнили о паутине. Ну что ж, в скором времени вы увидите ее воочию. — Он поднялся во весь свой огромный рост и испытующе посмотрел на репортеров. — Против нее не устоит никакая сталь.

На этом интервью можно было считать оконченным.

Часть IV

Золотой век

Очень краткая история облаков

Задолго до начала первого тысячелетия, когда острова и берега залива все еще оставались безлюдными, огромная облачная стена, пришедшая с моря, попыталась завладеть окрестными лесами, полями и холмами. Причиною тому была необычайно красивая осень, поразившая облако чистотой своих красок. Забрать их с собой облаку, конечно же, не удалось — и луга, и леса, и холмы остались на прежнем месте.

Повзрослев и поняв, что путь в новый мир проходит через человеческое сердце, облако вернулось к тем же берегам, возле которых вырос целый лес мачт и парусов. Люди, жившие на узких улочках города, порой вели себя удивительно благородно, а машины в то далекое время были еще слишком молоды и наивны, и потому никто не мог добраться на них до неба.

В эпоху джаза, когда сталь завладела едва ли не всем миром, облачная стена. набросилась на город подобно разъяренному льву, однако и на сей раз ей не удалось сдвинуть его с места.

Только в начале третьего тысячелетия, приход которого ознаменовался необычайно холодными зимами, заставившими людей вспомнить о ледниковом периоде, стене удалось подняться ввысь и увидеть совсем иной мир, чей золотистый свет отражался в водах рек и заливов. Именно в эту студеную пору в мире появился человек, рождения которого облако ожидало все эти долгие годы.