На следующий день он пересек город и, оказавшись в залитом солнцем лесу, который был знаком ему с детства, пошел в северном направлении. Через несколько минут солнце померкло и на лес невесть откуда налетело огромное облако, чьи белые языки походили на разметавшиеся космы седовласых магов. Мир скрылся за туманной завесой, шипевшей подобно оркестру расстроенных арф. Какое-то время Хардести продолжал идти в прежнем направлении. Деревья остались позади. Он пересек прогалину, поросшую мягким вереском, и остановился на самом краю утеса, возвышавшегося над скрытым за белой пеленой морем, шумевшим так гневно, что он, боясь потерять равновесие, поспешил опуститься на колени, после чего лег наземь и, почувствовав неожиданную усталость, забылся крепким сном.

Небеса снились Хардести Марратте достаточно часто, и каждый раз они поражали его своими неземными красками и полнейшим покоем. Однако на сей раз его взору открылась столь необычная картина, что он тут же забыл обо всем на свете. Ему казалось, что он поднимается все выше и выше. Туман постепенно редел. Когда же белесая дымка полностью рассеялась, он совершенно неожиданно оказался в деревянном доме, стоявшем высоко над озером. Хардести замер в нерешительности, но тут к нему подлетела молодая женщина с развевающимися невесомыми волосами, которая уже в следующее мгновение скрылась за залитым ослепительным золотистым светом дверным проемом. Он поспешил вслед за ней и неожиданно увидел под собой простиравшееся от горизонта до горизонта лазурное озеро, в котором играли золотистые всполохи. Вниманием его вновь завладела проплывавшая мимо молодая женщина. Ему хотелось получше рассмотреть ее лицо. Поняв это, она повернулась к нему, и он, не в силах выдержать взгляда ее искрящихся неземным светом синих глаз, тут же проснулся.

Над Президио уже сгущались тени. Туман сменился мелким дождем. Он привстал с земли и посмотрел вниз, туда, где ярились грязные пенистые валы. Одежда его успела промокнуть насквозь. Решив срезать путь, он спустился к опорам Золотых Ворот и пошел в направлении города. Тонувший в туманной мгле мост казался ему таким же темным и мрачным, как каменные громады Манхэттена.

К востоку от поста для сбора дорожных сборов Хардести обнаружил небольшой заброшенный парк, в самом центре которого стоял высокий постамент с бронзовым бюстом, о чьем существовании большинство горожан наверняка даже не подозревало. Хардести обогнул постамент и увидел выгравированную большими буквами надпись:

1870 Джозеф Б. Штраус 1938

Немного ниже значилось:

Главный инженер Золотых Ворот 1929–1937

Хардести не ошибся. Он действительно видел этот памятник в детстве. Сохранилась и надпись, сиявшая даже в сумерках:

Здесь, у Золотых Ворот,

Будет стоять эта вечная радуга,

Напоминая людям о том,

Что род их не пресечется

Вовеки

Хардести зажмурился, словно парашютист, готовящийся выполнить прыжок. Когда он наконец оглянулся, он увидел в подступившем тумане фигуру Джексона Мида, который вот уже шестьдесят лет не сводил глаз с панорамы Сан-Франциско.

Хардести должен был встретиться с Джексоном Мидом ранним утром в зале с гигантским холстом, изображавшим ученых мужей эпохи Фридриха Великого, посреди которых застыл в героической позе сам король в своей черно-серой мантии, оттенявшей загадочные аппараты и колбы.

Музейный смотритель пропустил его внутрь, и он оказался в длинном, освещенном тусклыми лампами коридоре, пол и стены которого были выложены светлой каменной плиткой. Хардести внезапно поймал себя на мысли о том, что он идет на встречу не с Джексоном Мидом, а с самим Фридрихом Великим. На сей раз в зале не оказалось ни Мутфаула, ни господина Сесила Мейчера. Картины и мольберты куда-то исчезли. Сам Джексон Мид сидел теперь не в кресле, а на обычном деревянном стуле и задумчиво покуривал трубку, набитую табаком с вишневой отдушкой. Не вынимая трубки изо рта, он предложил Хардести сесть. Усевшись на мягкую серую кушетку, Хардести, в свою очередь, достал из кармана трубку, неспешно набил ее табаком и занялся раскуриванием.

Какое-то время они сидели молча. Наконец Джексон Мид покачал головой и печально заметил:

— Как мне бывает грустно…

— Вы это серьезно?

— Еще бы не серьезно! Заниматься масштабными проектами — все равно что править империей… Для этого, помимо прочего, требуются искусность и везение. Мало того, мне постоянно мешают. За мной гоняются какие-то высоколобые представители элиты, считающие, что они обязаны защищать от меня и моих сооружений свой народ и свою страну. Возьмем, к примеру, вашего приятеля Прегера де Пинто, который хочет использовать борьбу со мной в качестве одного из главных пунктов своей предвыборной кампании. Чем я ему помешал?

— Прегер, — сказал Хардести, — самый простой и прямой человек, которого я знаю.

— Стало быть, он сочувствует марксистским идеям?

— Разумеется нет. Марксистов снедает одна страсть: они хотят править миром. Прегер же всего лишь редактор. Помимо прочего, он вырос в районе, где живет беднота. Вы же, вероятно, знаете о том, что в этой стране марксистами, как правило, становятся представители среднего класса.

— Но почему же он меня преследует? И вообще, можно ли назвать порядочным человека, привыкшего совать нос в чужие дела? Критики не способны управлять ни городом, ни страной. Они могут говорить только «да» или «нет», но и это они делают так бездарно, что понять их не может ни один нормальный человек. Разумеется, я не говорю здесь о литературных критиках. Эти уступают святостью разве что ангелам.

— Он преследует вас вовсе не потому, что этого требуют его принципы. Он движим единственно любопытством.

Джексон Мид вздохнул.

— Рано или поздно он и так все узнает, но мне нужно время, для того чтобы справиться со своей задачей. Иначе я просто не смогу работать.

— Я понимаю, — кивнул Хардести. — Помимо прочего, вам необходимо завершить строительство железных дорог, связывающих город со сталелитейными регионами, отремонтировать и оснастить нужным оборудованием доки и причалы, доставить на место все нужные машины и инструменты…

Джексон Мид вынул трубку изо рта, полагая, что познания Хардести ограничиваются только этим. Однако тот и не думал умолкать.

— Вам придется услышать множество нареканий и привлечь к работе огромное число людей. Вам придется заняться сносом заводов, жилых домов и магазинов. Только после этого вы сможете заняться закладкой основ. Все будет сходить вам с рук до той поры, пока вы не построите свой мост, господин Мид, поскольку ваша вечная радуга лишь разозлит обитателей этого города, которые и так чувствуют себя в нем никчемными песчинками. В былые времена они занимались тем, что сжигали мельницы и вешали философов. Строителей они просто ненавидят.

— Ну и что! — вскричал Джексон Мид, поднимаясь со стула. — У нас есть все нужные документы. Я — строитель и горжусь этим! Все эти двигатели, мосты и здания, которыми нам довелось заниматься, сами по себе ничего не значат. Они похожи на отдельные ноты. Это лишь вехи, порождающие у нас иллюзию времени. Вы спросите, почему они вызывают у людей такое противодействие? Да потому, что они являются символами и продуктами воображения, являющегося единственной силой, способной обеспечить развитие этого несовершенного мира. Не обладай мы воображением, нам никогда не удалось бы превзойти самих себя! Но посмотрите вокруг! Мы уже запустили свои колеса! Мы двигаемся вперед, господин Марратта! И это помимо прочего означает, что истории, какой мы ее знали прежде, пришел конец! Начинается эпоха, которую мы испокон века знали в своем воображении! Посмотрите на машины. Они мертвы, но ни на миг не останавливаются! Их двигатели похожи на династию серебряных сердец, которые будут биться вечно, не давая вере мира угаснуть и подпитывая котлы фантазии!

— Давайте вспомним о сердцах тех, кто пытается встать у вас на пути. Одно такое сердце стоит дороже тысячи мостов!

— Они, подобно мне, могли бы строить их и сами. И кто же из нас прав?

— Мир нуждается и в том и в другом.

— Не стану с вами спорить. Возможно, правы они, а не я. На деле я всего лишь рабочий. И именно поэтому я должен ими править! Разве у меня есть выбор? Ведь все произошло не сейчас. Мы так и будем биться друг с другом подобно псам, и я смогу одолеть их, ведь костяк этого мира состоит из камня и стали! — Он встал перед Хардести. — Откуда вы получили информацию о моих планах?

— Целая дюжина наших сотрудников тщетно билась над разрешением загадки в течение нескольких месяцев, но мне вдруг посчастливилось наткнуться на памятник Джозефу Штраусу, главному инженеру Золотых Ворот. Когда я заглянул ему в глаза, я увидел в них ваш взгляд!

— Чистое совпадение! Я знал Штрауса лично. Мы действительно были похожи друг на друга…

— Тогда же я понял, что вы имели в виду, говоря о вечной радуге.

— Вы рассказывали об этом другим?

— Нет.

— На чьей же вы стороне? На моей или на стороне Прегера де Пинто?

— Честно говоря, я не решил. Единственное, что меня интересует в данный момент, так это то, что находится на борту вашего корабля.

— Инструменты и материалы для строительства моста.

— Я полагаю, они не совсем обычны.

— Вы правы.

— И как же вы собираетесь назвать свой новый мост?

— Название в данном случае ничего не значит. Впрочем, я хочу дать ему имя Бэттери.

Белый конь и темная лошадка

В то самое время, когда Хардести Марратта и Джексон Мид рассуждали о будущем, город продолжал безмолвно скользить по давно накатанной колее. Переставшие различать времена года, забытые историей обитатели трущоб продолжали свою нескончаемую борьбу за жизнь на просторах выпавшей из времени империи с ее окруженными высокими каменными стенами заводами и похожими на змей дымами, поднимавшимися из многочисленных труб. Трущобы не изменились ни на йоту. Они походили на гранату с вырванной чекой или на пистолет в руках самоубийцы.

Белый конь таскал свою тяжелую ношу вот уже четырнадцать месяцев. За это время у него успело смениться несколько хозяев, однако он и не думал бежать. Ему казалось, что каждый оборот ворота приближает приход вечной весны, и потому он старался изо всех сил.

Порой в самые неурочные часы над дощатой оградой, отделявшей загон, в котором находился Атанзор, от улицы, возникала чья-то голова. Дети взирали на него с изумлением, пьяницы поражались его безрассудству, преступники и воры считали его едва ли не своим единомышленником. Порой они заговаривали с ним, однако обращенные к нему слова всегда были грубыми, вульгарными и грязными. Конь же ждал от них чего-то совершенно иного. Он чувствовал, что его жизнь вот-вот должна измениться.

Его смутные предчувствия вскоре оправдались. Октябрь выдался на редкость холодным, предвещая поистине апокалиптическую зиму. Однажды ночью с севера потянуло таким холодом, что бочки, наполненные дождевой водой, подернулись льдом. Атанзор как ни в чем не бывало продолжал неустанно вращать ворот мельницы. Проходя мимо изгороди, он вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и тут же впервые за целый год остановился как вкопанный и принялся бешено вращать глазами.

В следующее мгновение он легко разорвал ремни, сбросил со спины тяжелую ношу и, распрямившись во весь свой огромный рост, заржал и затопал тяжелыми копытами.

Стоявший за оградой человек, из горящих глаз которого сыпали искры, презрительно усмехнулся.

— Знал бы ты, как долго я тебя разыскивал! Думаю, наша встреча стала для тебя полной неожиданностью!

Атанзор сбросил с себя последние путы, разбил ограду и ринулся на улицу, сметая со своего пути не только самого Перли Соумза, но и всю его отвратительную свиту.

— Этого-то я и ждал, — пробормотал Перли Соумз, глядя ему вослед. — Ты приведешь меня прямо к нему!

Снежный покров, толщина которого местами доходила до полутора футов, и не думал таять. По городу поползли слухи о том, что этой зимой температура может опуститься до абсолютного нуля. Несмазанная уборочная техника продолжала стоять в гаражах, тем более что Горностаевый Мэр издал указ, запрещающий посыпать дороги и тротуары песком и солью.

— Пропади я пропадом! — говорил мэр в своей блистательной предвыборной речи. — Если уж природа решила, что мы находимся на Юконе, нам не остается ничего иного, как только приспособиться к новым условиям. Мы не будем заниматься уборкой снега и закроем на все это время школы и государственные учреждения, не связанные с обеспечением жизненно важных функций.

В ответ Прегер де Пинто издал обращение — издевательское, но не на сто процентов, — в котором заверял горожан в том, что в случае своего избрания он подарит им совершенно незабываемые зимы: снег будет чистым, а небо ясным, основными средствами передвижения станут коньки и санки, на улицы вернутся конные экипажи, в домах появятся камины, по ночам небо будет сверкать звездами, на лед выйдут многие тысячи конькобежцев, в парках запылают костры, а детские щечки станут красными, словно клюква.

Сначала это обращение вызвало у горожан лишь недоумение, но в скором времени они стали относиться к нему как к серьезной предвыборной программе. Прегера стали величать не иначе как Вестником Зимы, Снежным Королем и Рождественским Подарком.

Прегер не отличался скупостью. Он мечтал о победе на выборах, но не желал связывать себя заведомо невыполнимыми обещаниями, благодаря чему его предвыборная кампания была крайне необычной даже для самой темной лошадки. Хотя Прегера поддерживал сам Крейг Бинки, очередной раз утомившийся его эскападами народ не проявлял особого интереса к облепившим весь город плакатам с изображением новоявленного кандидата в мэры и к телепризывам Бинки «внять голосу совести и проголосовать за де Пинто». Прегер начал предвыборную кампанию, имея на своем балансе всего шесть процентов голосов избирателей, в то время как надолго его соперников — независимого кандидата Кроуфорда Виза IV и Горностаевого Мэра — приходилось тринадцать и восемьдесят один процент голосов избирателей соответственно.

Подобное состояние дел не только не смущало, но даже до известной степени воодушевляло Прегера, обретавшего все новых и новых приверженцев. Там, где прочие политики, включая самого Горностаевого Мэра, с готовностью давали заведомо невыполнимые обещания (гарантируя чистоту улиц, а также полную и окончательную победу над преступностью), Прегер вел себя куда осторожнее, собирая благодаря этому все больше и больше голосов. Выступая на уличном митинге, Горностаевый Мэр мог пообещать, что количество полицейских возрастет на тридцать процентов, количество мусорных бачков удвоится, налоги же снизятся до смехотворного уровня. Разумеется, горожане прекрасно понимали, что вне зависимости оттого, кому достанется кресло мэра, полицейских в городе станет куда меньше, бачки уступят место мусорным кучам, а ставки налогов побьют все рекорды, и тем не менее встречали его обещания бурными аплодисментами.

Кроуфорд Биз IV повторил сказанное соперником, изменив прогнозируемые проценты, и тоже сорвал аплодисменты.

Настал черед Прегера де Пинто. Он не сказал ни слова о мусоре, электричестве или о полиции и говорил о зиме, санках, просторах родной страны, а также о любви, верности и о чувстве прекрасного. Несмотря на всю видимую странность подобной речи, он тут же сравнялся в популярности с Горностаевым Мэром и, вспомнив о годах, проведенных на Хейвмейер-стрит, поспешил обвинить действующего мэра в тайных переговорах с Джексоном Мидом, ударив его, что называется, ниже пояса. Порою он действовал с необычайной жестокостью (что, как ни странно, чрезвычайно импонировало его избирателям), после чего вновь возвращался в идиллический мир белых зим. Он буквально гипнотизировал горожан рассказами о скачках на санных упряжках, о лыжных прогулках и о свирепствующих за окнами снежных бурях.

Избиратели прекрасно понимали, что все кандидаты отчаянно врут, и потому отдавали предпочтение тому, кто врал самозабвеннее и изобретательнее других. Ставки Прегера де Пинто медленно, но верно повышались. Горностаевый Мэр впал в панику и увеличил количество мусорных бачков и полицейских сразу вдвое. Прегер же продолжал чаровать электорат картинами справедливого мироустройства и зимнего рая.

— Сегодня мы никак не можем отправиться в Кохирайс! Северные дороги блокированы, а железнодорожные пути все еще не освобождены от снежных заносов! — сообщил, вернувшись в Йорквилл, Хардести, объехавший на лыжах всю округу.

— Кому теперь нужны все эти поезда и дороги? — искренне удивилась Вирджиния.

— Но как же ты собираешься добраться до места? Она смерила его презрительным взглядом.

— Конечно же, на санях!

— На санях?!

— Да. Это у вас, в Сан-Франциско, на санях никто не ездит.

— Похоже, ты наслушалась предвыборных речей Прегера… Наверняка ты отдашь за него свой голос.

— Разумеется. Кстати, тебе придется сделать то же самое. Можешь отправляться за санями, я же тем временем соберу детские вещи.

— О каких санях ты говоришь? Где я тебе их достану?

— Это уже не моя проблема. Не забудь о лошадке, сене, овсе и попоне. До Фтили за один день всяко не доберешься…

— До Фтили?!

— Иди за санями! — приказала Вирджиния.

Хардести вернулся уже к вечеру с поблескивавшими серебристыми полозьями прекрасными новыми санями, запряженными черной, словно обсидиан, кобылой.

— Ехать уже поздно, — сказал он. — Через час-другой начнет темнеть.

— Вот и замечательно! — возразила она. — Поедем ночью при лунном свете.

Подслушавшая этот разговор Эбби тут же решила, что она не станет кататься на санях по ночам и не поедет на озеро Кохирайс. Она поспешила на кухню и, достав из буфета пять булочек и полфунта шоколада, забралась на верхнюю полку платяного шкафа, решив оставаться на ней до поступления в колледж.

— Где Эбби? — спросил Хардести у Мартина.

— Не знаю, — буркнул тот в ответ, не желая выдавать сестру.

Поиски Эбби продолжались почти два часа. Сначала они решили, что Эбби упала с балкона, затем стали искать ее у соседей и в ближайших магазинах. Они заглядывали и в платяной шкаф, но так и не смогли увидеть ее за бастионом, выстроенным из подушек.

В конце концов Эбби проголодалась и, спустившись на пол, тихонько проскользнула на кухню, где и была поймана с поличным. Увидев родителей, она завопила истошным голосом:

— Никуда я с вами не поеду!

— Вон в чем дело! — вскричал Хардести. — Выходит, ты пряталась от нас все это время!

— Не хочу никуда ехать! — выкрикнула она в ответ и поспешила забраться под кухонный стол.

— Мне очень жаль, но тебе все-таки придется поехать вместе с нами, — грозно засопел Хардести, усаживаясь прямо на пол. — А ну-ка выходи оттуда! У нас и так времени мало! Тебе же надо одеться!

— А вот и не выйду!

— Эбби! Сейчас же иди сюда! — приказал Хардести, щелкнув пальцами.

Эбби перепугалась не на шутку, однако явно не собиралась покидать своего укрытия.

— Ладно. Тогда придется залезть под стол мне! — пригрозил отец, опускаясь на колени.