В комнате было накурено и чувствовалась та сосредоточенность, которая всегда бывает, когда люди заняты важным делом. Шла игра.

— Пушкин не появлялся, — пропел Каверин, сдавая карты. — Не появлялся Пушкин. Ах, Пушкин! Он не появлялся. Увы, увы! Уж этот Пушкин! Ах, этот Пушкин!

— Говорят, у Пушкина какие-то неприятности? — сказал один из играющих, принимая карты, и обратился к сидящему напротив полковнику. — Говорят, его вызывали к вашему шефу? Федор Николаевич, вы нас не просветите?

— Я думаю, все обойдется, — успокоил Глинка. — Что бы там ни говорили о Милорадовиче, но граф прежде всего рыцарь, хоть и не поэт. Его не понимают. Я встретил Пушкина на улице и посоветовал, не смущаясь, идти прямо к графу и положиться безусловно на благородство его души.

— Скоро с вами прощусь, — сказал Молостов, бледный, пасмурный гусар.

— Куда? Подожди до дежурства…

— Часа через три явился я к Милорадовичу, — продолжал Глинка, — только ступил на порог кабинета, граф (он лежал на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями) закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя (это его поговорка!), у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги: но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, со светлым лицом, и когда я спросил его о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены — у меня ничего не найдется на квартире; но, если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкой, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она, полюбуйся!.. Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения».

Молостов, понизив голос, хрипло сказал:

— Мне с вами не жить. Удаляюсь от приятных ваших мест. Перевожусь…

Зорю бьют. Рассветает. День еще не наступил.

Первый звук трубы, унылый, живой, и сразу потом — тонкий, точный, чистый, голосистый звук сигнального барабана.

Зорю бьют.

Вздрогнув, он выронил ветхий томик, который листал ночью.

Он прилег не раздеваясь.

Ночь прошла. Год прошел.

Зорю били. Четко, тонко, голосисто.

Дом еще спал. Внизу у родителей было тихо. Только доносился негромкий разговор прислуги. Слов разобрать было нельзя, старались говорить шепотом.

Он стоял у окна. Город еще не проснулся и был по-раннему пустынен, четок и точен.

Он смотрел в окно. Им овладело странное состояние, похожее на предчувствие.

Он не отрываясь смотрел в окно. На город. Словно старался его запомнить.

Милорадович рассказывал в театре:

— Ну вот, дело Пушкина и решено. Я вошел к государю, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, Государь, лучше этого не читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и, наконец, спросил: «А что ж ты сделал с автором?» — Я?.. Я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!.. Тут мне показалось, что Государь слегка нахмурился. Помолчав немного, Государь с живостью сказал: «Не рано ли?!» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело… А знаете, Пушкин совершенно пленил меня своей благородной манерой обхождения…

Вяземский рассказывал:

— Между тем разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к государыне; Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякой старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению…

Конец ознакомительного фрагмента