А рядом — Россия, ее природа, ее историческая судьба. Не монофильм. Полифония, симфоничность и в событиях, и в человеческих линиях. Герой то уходит из поля зрения рассказа, а на первый план выходят события, прямо участием не связанные с ним, но имеющие важное значение для понимания общего, главного. Таким образом, рассказ о Пушкине одновременно превращается в рассказ о времени, без которого нет и рассказа о Пушкине.

Понять Пушкина, его судьбу можно только в тесной взаимосвязи событий и лиц. Среда, окружение поэта, люди эпохи. С портретов смотрят люди, жившие сто лет назад. Современники Пушкина. Его друзья, враги. Они вызывают к себе глубокий интерес, уважение, любовь, отвращение, нежность, зависть, удивление.

Пущин, Кюхельбекер, Жуковский, Вяземский, Карамзин, Чаадаев — каждый личность, о каждом можно поставить фильм.

И Геккерен, Дантес, Полетика и др. — лица, которые только благодаря Пушкину вошли в историю, чьи имена дошли до нас только потому, что связаны с именем Пушкина.

Возродить на экране тогдашний Петербург, тогдашнюю Москву. Не эмблемно — шпиль Адмиралтейства с двумя-тремя лаконично-параллельными штрихами графики, или несколько куполов, обозначающих первопрестольную и где-нибудь на первом плане в углу полосатую будку. Я хочу, чтобы они существовали на экране конкретно и осязаемо.

Все, что питает творчество, чтобы природа, русский пейзаж, Россия существовали как живой персонаж картины. Не пейзаж, не кадр, не графика, линия, знаки — осени, весны, времен года, а живой, движущийся, дышащий организм природы. Ощущение и выражение ее как процесса. Не философские обозначения размышлений над природой, а ее живое восприятие, и через это осмысление и поэтически и философски. Чтобы в зрителе природа на экране вызывала то же ощущение, что и в жизни, чтоб действовала непосредственно как в жизни. А через это уже философия жизни и смерти, вечного процесса жизни — одной из главнейших пушкинских тем, лейтмотивно вплетенных в основные темы фильма.

О многом мне здесь сейчас не хочется писать, не хочется делиться найденными решениями, конкретностями, подробностями своих намерений. Это еще не уложилось в общую конструкцию сценария, не нашло своего места в общем течении, и отдельно, оторванно может вызвать неполное, даже недоуменное впечатление. Отложим на будущее.

С тех пор как появился на земле человек, его мучит вопрос — для чего он живет? Неужели только для того, чтобы превратиться в горстку праха? И не так уж много людей найдется за всю многовековую историю человечества, которые бы своей жизнью ответили на этот вопрос. Мне кажется, что в последние трагические минуты, когда он понял, что умирает, Пушкин вдруг ощутил себя счастливым.

По сути дела, я хочу рассказать о счастье, о том, что оно есть и в чем счастье художника. В чем же? Попробую ответить фильмом.

Наверное, в документе, именуемом заявкой [Эта заявка на сценарий «Жизнь Александра Пушкина» была подана на киностудию «Мосфильм» в 1967 году.], не следует делиться сомнениями. Но что делать, если они есть? Если должны быть. Бесконечно встает один и тот же вопрос — как? Как сделать, чтоб он был узнан, живым? Это значит — в чем-то совершенно неузнаваемым, непривычным, иным. Я испытываю и уверенность и робость одновременно. Как рассказать об этом человеке, который удивительное, уникальное явление нашей культуры, истории, наша гордость, первая любовь России. Человек, завершивший свой жизненный круг в 37 лет, существование которого сто с лишним лет назад делает нас богаче и счастливее сегодня.

Марлен Хуциев

1967 год

Часть первая

Куранты на часах российской истории играли победный марш.

В радостном сиянии летнего утра, при общем громогласном ликовании собравшихся на улицах сотен тысяч людей всех сословий и возрастов русские гвардейские полки вступали в пределы Петербурга и были встречены Северной столицей со всеми почестями, подобающими освободителям Европы. Счастливый и долгожданный день, наконец, наступил. Конные и пешие, с развевающимися знаменами, шли они церемониальным маршем под звуки то полковой музыки, то барабанов с пикколами через триумфальные ворота, специально сооруженные для этого случая.

Весело светило солнце, вместе с шагом вздрагивали и развевались султаны, праздничным салютом вспыхивали начищенные медные трубы и эполеты. Необозримо, бесконечными лентами тянулись по обеим сторонам улицы ряды экипажей, пышных карет с придворными дамами, тесно толпились промеж экипажей разнородные прохожие.

Великаны тамбур-мажоры без всякого нарушения маршевого движения, ловко повертывались боком то направо, то налево, а то и совсем обернувшись лицом к следовавшим за ними барабанщикам, шагали задом наперед и при этом выделывали над головой быстрейшие муллине своей тяжелой палкой, в такт подбрасывая ее высоко-высоко, и ловко ловили опять на ходу.

Окруженный придворными и высшим духовенством, государь-император Александр I верхом, у ворот, приветствовал свою победоносную гвардию, прошедшую славный путь от сожженной Москвы до поверженного Парижа.

Лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Семеновский, Измайловский… Они проходят, провожаемые радостными кликами, счастливыми взглядами, взмахами мокрых от слез платочков, украдкой стараясь отыскать в толпе родные лица. И, если пожелать, многое можно рассказать о многих из них, о каждом.

Егерский, Литовский, Гродненский гренадерский… с них со временем напишут книги, имена их бережно сохранит история и благодарная память потомков.

Павловский, Финляндский…

Но сейчас, когда они идут плечо к плечу, сверкая победным оружием, не будем гадать, не будем выделять никого из них и называть имена. Жарко горят зажженные солнцем золотые буквы, венчающие арку, под которой они проходят… Сейчас важно увидеть их счастливые лица и такими их запомнить.

Это идет краса и гордость России, ее надежда.

«ПОБЕДОСНОЙ РОССИЙСКОЙ

ИМПЕРАТОРСКОЙ ГВАРДИИ

ЖИТЕЛИ СТОЛИЧНОГО ГРАДА СВЯТОГО ПЕТРА

ОТ ИМЕНИ ПРИЗНАТЕЛЬНОГО ОТЕЧЕСТВА

в 30-й день июля 1814 года»

Плачут женщины.

Великая война окончена.

Мы возвращаемся домой.

— …Я вошел тихо, не желая пугать домашних, но повар Константин, попавшийся мне навстречу, опрометью бросился в комнаты, крича изо всех сил. Прибежали обе тетушки. Осыпая меня вопросами, они с триумфом повели меня к батюшке. Я и теперь еще с восторгом вспоминаю ту минуту, счастливейшую, какую можно иметь, увидав отца после долгой разлуки. Я целый день был как бы вне себя. Сбежались все люди, пришли старые знакомые, приехали все друзья батюшки, вопросам и рассказам не было конца. К вечерне пошли в церковь отслужить благодарственный молебен за благополучное возвращение. Дорогие тетушки показывали меня всем встречающимся знакомым, те выходили из экипажей и присоединялись к нам…

Но оставим молодого офицера, пусть не дослушав его рассказ. Он слегка раскраснелся от волнения и удовольствия, чувствуя на себе восхищенные взгляды окружающих, а краем глаз — золото новеньких эполет на плечах.

Не будем задерживать его — музыканты уже заиграли польский, которым по традиции начинается бал, мужчины подходят к дамам, строятся пары… «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» — гремит оркестр. Оставим его. Возможно, нам предстоит его еще встретить — в гостиной ли, на балу, или на учебном плацу, может быть в палатке, где-нибудь под жарким южным солнцем, а может, на зимней петербургской площади… Не будем загадывать, не будем спешить — он вернулся, он счастлив. Жизнь только начинается.

— Россияне! Воины! Любезные наши верноподданные!

Мужество и храбрость ваши водворили на земле спокойствие и тишину. Кровавая, разорительная война ныне благополучно окончена. Пожар Москвы потушен в стенах Парижа…

В эти дни колокольные звоны сообщали о возвращении все новых и новых полков, праздники следовали один за другим, малые семейные, в тесном дружеском кругу, сменялись большими, сливаясь в одно общее торжество.

Несмотря на старания императора отклонить от себя всякое чествование по случаю возвращения на родину и в столицу, он не избег празднества, устроенного в честь победителя императрицей Марией Федоровной. Оно состоялось в Павловске, в Розовом павильоне, обставленном оранжерейными деревьями, апельсиновыми, лимонными, миртовыми, и убранном сверху донизу розовыми гирляндами — произведением рук воспитанниц Смольного института. Были представлены интермедия и балет в четырех сценах — на лугу, перед павильоном, где декорации образовывались из живой зелени, а задняя часть представляла окрестности Парижа и Монмартр с его ветряными мельницами, работы знаменитого декоратора Гонзаго — затем пропета кантата Державина: «Ты возвратился, благодатный, наш кроткий ангел, луч сердец».

По окончании спектакля начался бал, прерванный фейерверком, и завершал всё ужин, во время которого государь в сопровождении императрицы-матери, в красном кавалергардском мундире, приветствуемый громким «ура», обошел столы и поднял бокал за здоровье ратных товарищей.

— …Ни причинами своими, ни огромностью ополчений, ни превратностью обстоятельств война эта не подобна никаким известным доселе на земном шаре войнам. Мы претерпели болезненные раны, грады и села наши пострадали, но Бог избрал нас совершить великое дело — дал слабости нашей свою силу, и простоте нашей свою мудрость, слепоте нашей свое всевидящее око. И мы победили.