— Хотите новые стишки? Пресмешные! Слышали?

— А ну-ка, ну?

— Свобод хотели вы — свободы вам даны.
Из узких сделали широкие штаны.

— Чьи? Которого? Василия Львовича?

— Племянника.

— Чьи-чьи? Пушкин? Неужто? Василий Львович?

— Ну, нынче кто не напишет!

— Да это не его вовсе. Хотите? Только боюсь, не прогневались бы…

— Ничего, ничего, говори, князь. И мы в наше время Баркова наизусть знали. Ну-ка?

— Воспитанный под барабаном
Наш… был бравым капитаном,
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал.

— Дошло до того, что нельзя сказать — голая истина. Потому что непристойно лицу женского пола являться голым!

— Кажется, пылающий свободолюбием Вяземский лопнет как мыльный пузырь, меж тем как чугунный дедушка Крылов не поколеблется.

— Неужели же это лицо — опара из квашни вылезающая — лицо всей России?

В каминной английского клуба глухо потрескивали поленья. Шелестели газеты. Было жарко. После дневных трудов и сытого обеда в глубоких удобных креслах клонило ко сну. Разговор не вязался, лениво перескакивая с одного на другое.

— Господи, что уж это творится — еще сентябрь на дворе, а уже снег лег, будто прошлая зима и не кончалась.

— Видел я сегодня странный сон. Ем я пирог с вишнями. Это бы ничего, но вишни были в таком изобилии, они в таком множестве сыпались мне в рот и на грудь, что все это невольно заставило меня подумать: нет ли тут предзнаменования…

— Ягоды, говорят, означают слезы…

— …На днях мне стукнет 28 лет. Мысль, что я приближаюсь к тридцати годам, меня печалит и приводит в уныние. Меня тяготит мысль, что я старею.

Двое молодых людей — мешковатый, со вздернутыми плечами и с насмешливо-надменным взглядом поверх очков, князь Петр Андреевич Вяземский и сосредоточенно-серьезный, одетый с подчеркнутой тщательностью Николай Иванович Тургенев, сидели в некотором отдалении, не смешиваясь с остальным обществом.

— …Сколько было разговоров об этом лицее, какие надежды возлагали! И что же? Прислали к нам в коллегию оттуда молодых людей. Ни прилежания, ни усердия, почерка приличного и того нет. Да и на службе-то их не видно! Встречает тут на днях Иван Тихонович одного из них — Пушкина, кажется, — в кондитерской и говорит ему так с намеком: «Милостивый государь, что-то я редко вижу вас?» А тот бойко так: — «Этого не может быть». — «То есть как это не может?» — «А очень просто, — сам смеется, — вы не могли меня видеть ни редко, ни часто по той простой причине, что я-то вас вижу в первый раз». Каково? А этот Иван Тихонович его непосредственный начальник по канцелярии.

— В России власть имущие состоят из трех разрядов, — сказал Тургенев. — Одни — хотят и не умеют. Другие — умеют, но не хотят. Третьи — не хотят и не умеют. Но вот таких, которые бы хотели и умели, увы, не встречается.

— …А в Париже, вот пишут газеты, сильный ветер. Сдувает черепицы с крыш и кучеров.

— Как тебе не надоест сюда ходить? — пожал плечами Вяземский. — Слушать разговоры этих печенегов?

— Тебе этого не понять. Женатый человек этого понять не может. Повар здесь хороший.

Рокот гитарных струн, дым, чубуки, шампанское — гусары.

— Сижу у Брессона, народу полно. Наших не вижу. Союзнички одни красуются, да всякая парижская шушера. Вдруг входят наши, четверо армейских. Метрдотель подлетает к ним, изгибаясь — что господа изволят. А господа, видите ли, изволят шампанского — одну бутылку и четыре стакана. Тьфу, вашу… Я, конечно, сейчас же подзываю к себе этого метрдотеля и громко так на всю ресторацию заказываю — четыре бутылки шампанского и один стакан. Армейские смешались, заторопились, вытянули поскорее свою бутылку и деру. А я не тороплюсь. Пообедал как следует, выпил все четыре бутылки, а за десертом выпил еще кофе с приличным количеством ликера во славу русского оружия — знай наших! У немчуры глаза на лоб полезли. И, поверите, когда я выходил — твердой походкой, не покачнувшись — вся эта публика мне аплодировала.

— Да они тебя просто не знали. У тебя внутри, Каверин, наверное, какое-то особое устройство. Вот жрут же люди стекло, шпаги глотают…

— Ты материалист…

Каверин в расстегнутом ментике и белоснежной рубашке сидел в креслах. На коленях у него лежала гитара. Перед ним стоял высокий черный гусар, смотрел мрачно на него в упор и вел высоким голосом романс «Звук унылый фортепьяно».

Каверин, смеясь глазами, вдруг сделал «гром и молнию», — перекосил лицо и открыл рот. Это был его любимый фокус.

— Господа, я предлагаю выпить за Сашку Пушкина! Которого мы все любим и без которого мы соскучились!

— Кто соскучился без Сашки, тот пусть пьет до дна.

— Пойдем к нему, разбудим. Вот славно будет!

— Куда пойдем, куда пойдем? Он же болен.

— Мы его живо вылечим…

— Дурак ты, братец, он уже скоро месяц как лежит. Больной и беспомощный. Весь во власти врачей и любвеобильных своих родителей.

— Они же его умучают.

— Я предлагаю послать ему шампанское. Ящик шампанского. По себе знаю, холодное шампанское способно вылечивать пароксизм любой лихорадки.

— Да брось, охота тебе поить гостей Сергея Львовича! Пушкин головы поднять не может. Я сам разговаривал с доктором Лейтоном, который его лечит, он говорит, что не может поручиться за его жизнь.

— Дурак он этот твой доктор!

— Так выпьем за здоровье нашего Саши Пушкина. Пускай он поскорей освободится от своего эскулапа, а уж мы его на ноги поставим…

Он выпил, потом вынул вдруг саблю из ножен и пустил ее в стену. Клинок вонзился в дерево, трепеща. Каверин засмеялся счастливо.

— Да ты не так делаешь! — путаясь в шпорах, коренастый гусар выбрался из-за стола. — Смотри, — он вытащил саблю. — Господа! К оружию. Эй вы, Прошки, Ваньки, как вас там, вынести все свечи!

Сверкнули обнаженные гусарские сабли, скрестились, на них была моментально водружена огромная сахарная голова. Кто-то обильно облил ее из бутылки ромом. И вот она запылала синим светом, причудливо освещая темную комнату.

Полней стаканы, пейте в лад!
Перед вином благоговенье:
Ему торжественный виват,
Ему — коленопреклоненье!


Герой вином разгорячен,
А смерть отважнее стремится,
Певец поет, как Аполлон,
Умея Бахусу молиться.


Любовник, глядя на стакан,
Измену милой забывает.
И счастлив он, покуда пьян,
Затем, что трезвый он страдает.
Полней стаканы…

— Видеть я не могу эту постную аракчеевскую физиономию. Как посмотрю, на душе так скучно становится. За что нам бог такое наказание послал.

— Не понимаю, как государь не видит всю его подлость.

— Одним миром мазаны.

— Ну это ты брось. Здоровье государя-императора! Ура!

— Ура! В Россию скачет
Кочующий деспот…

— Каверин, это твой ноэль [Ноэль — традиционная во Франции форма сатирических рождественских куплетов (от фр. Noёl — Рождество).]?

— Где нам, дуракам, пить чай со сливками…

— Зачем я рубился с Наполеоном, чтобы таскать рапорты принцу Оранскому? Как только получу деньги, расплачусь и уеду отсюда к чертовой матери.

Сижу в компанье
Никого не вижу,
Только деву рыжу,
И ту ненавижу…

Кто там — шампанского, да холодного. Этот ваш фейерверк — пфу — мираж. Мою болезнь лечит только шампанское. Ибо какова болезнь, таково и лекарство.

— Где нам, дуракам, чай пить, да еще со сливками.

За окном светлело утро.

— Банк, господа! Прошу класть деньги на карты.

— Раевский, ты что? Не веришь?

— Время позднее. Прошу класть деньги на карту, боюсь спутаюсь…

— Нет, так ты не веришь?

— Да уйди ты. Мечи, Раевский, нам на дежурство скоро.

— Милостивый государь, я вас вызываю…

— Завтра…

— Немедленно, сейчас.

— На поле бранном тишина,
Огни между кострами…

— Крестьянин в законе мертв, но жив будет, если того захочет.

— Друзья! Здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.

— Захочет ли? Вы думаете, русский человек еще умеет хотеть? Взгляните на эти тупые, покорные лица. Разве вас не поражает их странная немота? В нашей крови, должно быть, есть что-то враждебное всякой мысли, всякому движению вперед. Равнодушное презрение ко всему, что есть долг, справедливость…

— Наполним кубок круговой,
Дружнее руку в руку!

— Чаадаев, как вы можете так говорить? В вас нет ни капли любви к отечеству!

— Любовь к отечеству — прекрасная вещь. Но я знаю нечто, еще более прекрасное.

— Что же может быть прекраснее любви к отечеству?

— Любовь к истине.

— …Запьем вином кровавый бой
И с павшими разлуку.

— Чаадаев, вот ты у нас всё знаешь, — скажи, вот говорят, нет худа без добра, это что же, и карточная игра полезна?

— Очень полезна — она тебя избавит от труда писать завещание и платить пошлины с своего капитала…

— Ну и люблю ж я тебя, Чаадаев… Выпьем…

— Господа, пошли на улицу, квартальных бить. Поймаем и…

— Старо!

— В самом деле, пошли на улицу!..

— Сограждане! Это становится стихийным бедствием! Вчера граф целый час душил меня своими одами посреди улицы!