Марсель Паньоль

Слава моего отца. Замок моей матери

Памяти моих родных посвящается


Слава моего отца

Воспоминания детства

Я родился в городке Обань, у подножия горы Гарлабан, увенчанной короной из пасущихся коз, в эпоху последних пастухов.

Гарлабан — это огромная башня из голубых скал, выросшая у самого края План-д’Эгль, обширного каменистого плато над зеленой долиной реки Ювон.

Эта башня-скала чуть больше в ширину, чем в высоту, но так как она торчит на шестисотметровом скалистом плато, то вонзается в небо Прованса уже на большой высоте, и порой на ней устраивается передохнуть минутку-другую белое июльское облачко.

Гарлабан, собственно, еще не гора, но уже и не холм: именно здесь дозорные римского военачальника Гая Мария [Гай Марий (158–86 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель.], завидев в ночи, как далеко, на вершине горы Сент-Виктуар вспыхнул огонек, разожгли костер из сухого валежника, и огненная птица, перелетая в июньской ночи с холма на холм, достигла скалы Капитолия и поведала Риму, что его галльские легионы только что перерезали в долине Экса сто тысяч варваров Тевтобода [Тевтобод — по легенде, гигант, король кимвров.].

Мой отец был пятым ребенком в семье каменщика из Вальреаса, что близ Оранжа. Его род обосновался там несколько веков тому назад. Откуда они пришли? Вероятнее всего, из Испании — в архивах мэрии я отыскал фамилию Леспаньоль, а потом и Спаньоль.

К тому же все они из поколения в поколение были оружейниками и закаляли стальные мечи в водах реки Увез, над которой от этого поднимался пар; оружейное дело, как всякий знает, является благородным испанским занятием.

Однако, поскольку необходимость быть храбрым всегда обратно пропорциональна расстоянию между противниками, мушкетон и пистолет очень скоро вытеснили эспадон и шпагу, а следом мои предки обратились к пиротехнике и стали изготовлять порох, патроны и ракеты для фейерверков.

Однажды взрывом выбило окно, и моего прапрадядю выбросило на улицу вместе со снопом искр и вращающимися огненными шарами. И хотя он остался в живых, на его левой щеке перестала расти борода. Вот почему до конца жизни его звали Лу-Русти, что по-провансальски значит «поджаренный».

Должно быть, именно из-за этого весьма впечатляющего происшествия потомки Паньолей решили, не отказываясь совсем от патронов и ракет, больше не начинять их порохом и стали картонажными мастерами, каковыми являются и по сию пору.

Вот прекрасный пример истинно латинской мудрости: сперва они отвергли сталь, тяжелый, твердый материал, служащий для изготовления режущих предметов, затем порох, не способный ужиться с сигаретой, и посвятили себя производству картона, легкого, послушного, мягкого материала, который, по крайней мере, не взрывается.

Однако мой дед, не будучи «старшим сыном» в семье, не унаследовал картонажную мастерскую и, не знаю почему, стал каменотесом. Совершенствуясь в своем ремесле, он, по тогдашнему обычаю, обошел всю Францию и наконец обосновался сначала в Вальреасе, а потом в Марселе.

Был он малого роста, но широк в плечах и крепко сложен.

Он запомнился мне с седыми вьющимися волосами до плеч и красивой кудрявой бородой.

Черты лица у него были мелкими, но очень четкими, а черные глаза блестели, как спелые маслины.

Его власть над своими детьми была беспредельной, решения не подлежали обсуждению. А вот внуки и внучки заплетали его бороду в косички, а в уши засовывали фасоль.

Нередко — и всегда очень серьезно — рассказывал он мне о своем ремесле, или, точнее, о своем искусстве, потому как был настоящим мастером кладки камня.

Дед был весьма невысокого мнения о каменщиках-строителях. «Мы, настоящие мастера, — говаривал он, — кладем стены из обтесанных камней, которые очень плотно подгоняем друг к другу и крепим лишь с помощью шипов, вставленных в пазы, врубок и лапок… Конечно, и нам приходится заливать щели свинцом, чтобы камни не расходились, но все это тщательно скрыто и совершенно незаметно! А нынешние каменщики-строители берут камни, как они есть, не обтесывая, прилаживают как попало, а щели заливают раствором… Каменщик-строитель — тот же губитель камня: он прячет его, не умея обтесать как следует».

Как только у деда выдавался свободный день — что бывало раз пять или шесть в году, — он вывозил всю семью пообедать на травке в пятидесяти метрах от Пон-дю-Гар [Пон-дю-Гар — римский акведук через реку Гардон (I в. н. э.). Памятник Всемирного наследия ЮНЕСКО.].

Пока бабушка готовила еду, а дети барахтались в реке, дед поднимался на мост, что-то измерял, рассматривал стыки, делал какие-то чертежи в разрезе, гладил камни. После еды он садился на траву напротив многовекового памятника — за ним полукругом располагалась вся семья — и до вечера созерцал его.

Вот почему даже тридцать лет спустя его сыновья и дочери при одном упоминании о Пондю-Гар закатывали глаза и испускали глубокие вздохи.


У меня на письменном столе лежит очень дорогое для меня пресс-папье. Это продолговатый железный брусок с овальным отверстием в середине. На его концах образовались довольно глубокие вмятины. Это молот деда Андре, которым он пятьдесят лет бил по твердым головкам стальных резцов.

Этот искусный мастер получил самое ничтожное образование. Он умел читать и подписываться, и ничего более. От этого он тайно страдал всю жизнь, в конце концов уверился в том, что образование есть Наивысшее Благо, и вообразил, что самые образованные люди — это те, кто учит других. Он из кожи лез вон, чтобы выучить своих шестерых детей на учителей. Вот почему, в двадцать лет окончив педагогическое училище в Экс-ан-Провансе, мой отец стал школьным учителем.


Педагогические училища в то время были самыми настоящими семинариями, только вместо теологии там читался антирелигиозный курс.

Молодым людям внушали, что Церковь всегда была не чем иным, как орудием угнетения, и что цели и задачи священников состоят в том, чтобы закрыть глаза народа черной повязкой невежества, рассказывая ему небылицы об аде или рае.

Явным доказательством лукавости «господ кюре» между прочим служило то, что они прибегали к латыни, таинственному языку, который, подобно магическим заклинаниям, пагубно воздействовал на невежественных прихожан.

Оба Борджиа [Борджиа — род, подаривший католическому миру двух пап римских и два десятка кардиналов. Символ распущенности и вероломства.] преподносились как типичные представители папства; не лучше подавались и короли — эти растленные тираны не интересовались ничем, кроме своих наложниц, ну разве что еще играли в бильбоке, пока их приспешники собирали непосильные налоги, размеры которых достигали чуть ли не десяти процентов от доходов народа.

Словом, история подавалась изящно подделанной в пользу истины… на республиканский лад.

Я не обвиняю Республику: учебники истории во всем мире, как известно, суть лишь пропагандистские книжки на службе властей.

Итак, новоиспеченные учителя были убеждены в том, что Великая французская революция была идиллической эпохой, золотым веком великодушия, братства, доходящего чуть ли не до нежности, одним словом, ознаменовалась своего рода взрывом человеколюбия.

Для меня остается загадкой, как можно было излагать исторические факты, не заостряя внимания учащихся на том, что эти «мирские ангелы» после двадцати тысяч убийств и бесчисленных грабежей взялись казнить друг друга.

Верно, с другой стороны, и то, что наш приходской священник, будучи человеком большого ума и непобедимого милосердия, тем не менее считал святую инквизицию своего рода «семейным советом» и утверждал, что если святые отцы и сожгли столько евреев и ученых мужей, то со слезами на глазах и чуть ли не с намерением обеспечить им всем место в раю.

В том-то и слабость нашего разума, что он нередко стремится лишь к оправданию наших убеждений.

* * *

Однако обучение будущих учителей не ограничивалось антирелигиозной пропагандой и подверстанной в пользу республиканских ценностей историей. Существовал и третий враг народа, который еще не отошел в прошлое, — алкоголь.

Именно в это время вышла «Западня» [«Западня» (1877) — роман Эмиля Золя.] и появились те страшные картинки, которыми были увешаны стены всех школ.

На них было нарисовано по нескольку экземпляров бурой печени, до того неузнаваемой из-за зеленых вздутий и фиолетовых впадин, придававших ей форму земляной груши, что художнику приходилось изображать рядом аппетитную печень образцового гражданина, чья гармоничная масса и победно-красный цвет позволяли осознать всю безысходность представленной на соседних рисунках трагедии.

Будущие учителя, которых всюду, вплоть до дортуаров, преследовал этот страшный орган (не говоря уж о поджелудочной железе в виде архимедова винта или о живописно украшенной узлами аорте), преисполнялись самым настоящим ужасом, и при одном виде стакана вина их начинало трясти от отвращения.

А террасы кафе в предобеденный час, когда француз пьет свой аперитив, казались им чем-то вроде кладбища для самоубийц. Один друг моего отца, захмелев однажды от простой воды, стал крушить в кафе столы, словно какой-нибудь антирелигиозно настроенный Полиевкт [Полиевкт — герой одноименной трагедии Пьера Корнеля (1606–1684).]. Будущие наставники молодежи были убеждены, что несчастные пропойцы скоро начнут видеть, как по стенам лазят крысы, а по знаменитой улице Кур-Мирабо разгуливают жирафы. Приводилась даже история одного талантливого скрипача, которому пришлось перейти на мандолину из-за судорожной дрожи в руках, вызванной тем, что спинной мозг у него плавал в жидкости, состоящей из вермута и смородинового ликера. Но пуще всего они ненавидели так называемые «способствующие пищеварению» настойки: бенедиктин, шартрез и прочие, как известно изготовляемые монахами «с особого королевского разрешения» (так гласили надписи на бутылках), в которых соединялись в ужасную троицу Церковь, Алкоголь и Монархия.