Маргрит закусила губу, не позволив то ли вздоху, то ли стону вырваться наружу. Теперь-то уже ничего не поделаешь. Что произошло, то произошло. Для Густава это рядовой случай, для нее — откровение, потрясшее все ее убеждения. Но она справится с ним, как справлялась до сих пор с любым жизненным кризисом, только сейчас, видимо, придется потрудиться чуточку дольше.

По иронии судьбы молодая женщина чувствовала, что обрела такую силу духа, какой у нее не было уже много лет, и некую личностную завершенность, несмотря на то что завтра ей предстояло пережить чертовски неприятные мгновения, когда все нервы ее будут обнажены.

Минут десять Маргрит простояла под струями горячей воды, прогоняя остатки хмеля.

Выйдя из ванной, она наскоро промокнула себя полотенцем, откопала в чемодане шелковое кимоно персикового цвета и заставила себя сосредоточиться на том, что собирается теперь делать. Ближайшие планы следовало обсудить с Александром. Он улетает завтра, и если бы она не проявила себя излишне независимой, то смогла бы составить ему компанию. А так придется ждать…

Если только еще не поздно это сделать. Маргрит пересекла комнату, приоткрыла дверь и выглянула наружу. В доме стояла кромешная тьма, если не считать ночника в холле. Ей казалось, что Александр и Густав собирались продолжить вечеринку внизу, но она так торопилась исчезнуть, что не была уверена в этом.

Да и в любом случае они уже наверняка легли спать. Она же не меньше часа металась по своей комнате, как львица в клетке. А Густав после вчерашнего акушерского дежурства свалился, должно быть, как убитый.

Потихоньку, чтобы не разбудить никого в доме, Маргрит спустилась по лестнице. Конечно, где-то на втором этаже тоже должен быть телефон, но ей непременно «повезет», и, открыв не ту дверь, она очутится в спальне Густава. Только этого ей и не хватало.

Молодая женщина без особого труда добралась до библиотеки. Чтобы не выдать себя, она вошла и плотно закрыла за собой дверь, надеясь, что точно запомнила, где находится выключатель.

Свет вспыхнул за секунду до того, как она нащупала рукой выключатель. У нее перехватило дыхание и подкосились ноги, когда за письменным столом она увидела Густава. Одна его рука лежала на бронзовой лампе, в другой был бокал с виски, и он не перестал покачиваться даже после того, как сама Маргрит вновь обрела равновесие.

Широко раскрыв глаза, она попятилась.

Но, резко бросившись вперед, Густав оказался позади нее и встал, упершись рукой в косяк двери.

— Ты искала меня, Маргрит?

Он говорил еще более скрипуче и протяжно, чем обычно, и едва ворочал языком. Маргрит не могла понять, это от усталости или от виски.

— Я думала, ты уже спишь.

— Неужели? — Насмешливые искорки в его глазах для нее были сродни языкам пламени, способным сжечь ее дотла. — А ты что здесь делаешь? Забралась в постель к Папе Медведю, а там оказалось ужасно скучно и неуютно?

— Наглец! Не смей так со мной разговаривать!

Маргрит в своем невесомом шелковом одеянии дрожала как в ознобе. Она не знала, что ей делать.

— Наглец! Не смей так со мной разговаривать! — передразнил ее Густав. — Вот, значит, как ты теперь заговорила…

Он нагнулся, поставил бокал на стул и, выпрямляясь, слегка пошатнулся. Маргрит попыталась было, воспользовавшись моментом, улизнуть, но он поймал ее и притянул к себе.

Подняв глаза, она увидела на его лице кривую усмешку, которая, впрочем, не скрывала чувственной полноты его нижней губы. Опрометчиво вскинув глаза еще выше, она встретила его тяжелый взгляд из-под набрякших век и резко отвернулась.

— Значит, я наглец, — повторил Густав с ноткой обиды в голосе, которая прорвала слабое место в ее обороне. — Принцесса и пастух.

Слушайте все, слушайте все! Несравненная госпожа Вестберг совершила смертный грех, переспав с простым смертным.

Он сдавил ее руками и больно прижал к ее макушке свой подбородок.

— Скажи, моя дорогая, на твоей… алебастровой коже остался запах скотного двора? — Густав запнулся на слове «алебастровой». — Боишься, что напыщенный идол, за которого ты собралась замуж, смертельно оскорбится, если из-за какой-то соринки заподозрит, что ты валялась на сене с островным косарем?

Маргрит выгнулась в его объятиях, чтобы взглянуть на него снизу вверх, но, испугавшись, что он сможет прочесть признание в ее глазах, смущенно опустила лицо. По иронии судьбы тот факт, что он захотел напиться — от отчаяния или от смутного ощущения своей неуместности, хотя, Бог свидетель, этого и в помине не было, — делал его в ее глазах неожиданно ранимым.

А с этим она справиться не могла. Наглого, презирающего ее Густава Бервальда Маргрит осадила бы без труда. С самовлюбленным сердцеедом, который куражится над очередной жертвой, разговор у нее был бы короткий и действенный. По крайней мере, она на это искренне надеялась: разыграть оскорбленную гордость и праведное негодование было бы несложно.

Но сейчас перед ней был другой Густав Бервальд. И этот Густав Бервальд, покачивающийся на ногах от усталости и от выпитого алкоголя, сжимал ее так, будто боялся, что она вдруг исчезнет, растворится в воздухе без следа, если он разожмет пальцы, и против этого человека у нее никакой защиты не было.

— Густав, отпусти меня. Тебе уже давно пора спать!

— Я не мог заснуть. Слушал-слушал твоего чванливого ублюдка, а потом не выдержал и пришел сюда… Чтобы надраться как следует. Выпил два полных…

Он усмехнулся, глядя на нее сверху вниз. И Маргрит неосознанно подняла руку и погладила его колючий воинственный подбородок.

— Ox, Густав. Кто-то должен тебя уложить, но я одна вряд ли справлюсь. Может, позвать Полин? — Она зачем-то огляделась вокруг. — Нет, пожилой женщине это будет не под силу.

Да и будить ее как-то неудобно, — пробормотала Маргрит.

— Не бойся, с тобой старина Бервальд! Я тебе помогу… Как думаешь, вдвоем мы со мной справимся? — поинтересовался он. За эти несколько минут его речь стала еще более невнятной.

— Нет, я так не думаю! Тащить тебя вверх по лестнице — все равно что вальсировать с бизоном!

Молодая женщина засмеялась, но смех ее был похож на рыдание. Она почувствовала, что обречена, когда попыталась его поддержать, но внезапно обняла его обмякшее тело и прижалась к нему.

— Тащи меня к дивану. Может, хоть туда доберемся. Ты, солнышко, просто свали меня на него и иди спать… Не волнуйся, со мной все будет в полном порядке…

Утомленный столь длинной речью, Густав снова опустил голову ей на макушку. Его пропитанное виски дыхание разметало ей волосы, окутало теплом, и Маргрит закрыла глаза, отчаянно борясь с мучительным и непреодолимым приступом любви к нему.

Все было тщетно! Она любила его теплого, разгоряченного солнцем, пропахшего лошадьми и коровами, любила одетого в потертые джинсы, которые были сейчас на нем, любила, когда он по-свойски ведет себя в доме другой женщины. Она любила ощущения, которые он давал ей… Она любила его таким, как сейчас: в выбившейся из-под ремня рубашке, со взлохмаченными волосами, пахнущего виски и едва стоящего на ногах.

Совместными усилиями они кое-как пересекли тускло освещенную комнату и приблизились к длинному кожаному дивану. Маргрит стукнулась коленями о его край и изготовилась направить тяжелое тело Густава так, чтобы он упал в более или менее горизонтальном положении. Но тот внезапно сам опустился на подушки и потянул ее за собой.

— Густав, — прошептала молодая женщина, упираясь локтями ему в грудь, — дай мне встать.

Но он развел ее локти в стороны, так что она шлепнулась лицом ему на грудь, потом обвил ее ноги своими.

— Густав, — бессильно выдохнула Маргрит.

Он чудесным образом трезвел на глазах. Лениво посмеиваясь, он одной рукой провел сверху вниз по ее спине, плотнее прижимая к себе. Маргрит смотрела на него, едва удерживая голову на весу, и, когда силы молодой женщины иссякли, он аккуратно уложил ее себе на плечо.

— Ну-ну, радость моя, не надо так дергаться. Я не собираюсь тебя обидеть, ни за что на свете. — Проворковав это ей на ухо, Густав на некоторое время затих, лишь тяжелое дыхание нарушало безмолвие ночи.

Заснул? Неужели? Господи, да теперь все возможно! Она только что доказала это своим сумасбродным поведением.

Но внезапно Густав ожил. Той рукой, что в волосах, он пригнул ее голову к своим губам; той, что на спине, плотнее прижал к своему напряженному телу. Но Маргрит упрямо сжала губы.

— Открой же, черт возьми, — проворчал Густав, стискивая ее подбородок. На этот раз в его скрипучем голосе не было и намека на пьяный лепет. Он коротко и ясно приказывал ей, что делать. — Поцелуй меня по-настоящему. Поцелуй так, как раньше. Черт побери, Маргрит, в тебе живет настоящая, живая женщина, и я хочу, чтобы она появилась снова!

Его пальцы скользнули вниз по ее телу, к узлу на поясе кимоно.

— Ну пожалуйста, Маргрит, — прошептал он ей в губы.

Ага, вот и просительные интонации. Как будто для него это имеет значение. Как будто она для него имеет значение.

— Густав, пусти меня, — взмолилась Маргрит, сумев наконец отвернуться.

В борьбе, которую она вела с ним — а скорее, даже с собой, — появились первые потери.

Он попытался раздвинуть ее губы, а когда это не удалось, зацепил пальцем нижнюю губу — проверить, плотно ли стиснуты зубы.

— Откушу, — предупредила она и, к своему ужасу, почувствовала, что сейчас разрыдается.

Ощутив, как содрогнулось ее тело, Густав заподозрил неладное и встревоженно спросил:

— Ты что, плачешь?

— Вот еще, — всхлипнула Маргрит и, шмыгнув носом, стала ощупывать его бедра в поисках кармана с носовым платком.

Густав услужливо повернулся, чуть не столкнув ее с дивана, но рук при этом не разжал.

Так что, утирая лицо белым квадратным куском ткани, Маргрит безуспешно пыталась обрести свободу.

Более того, решив рискнуть, Густав стал медленно поглаживать ее округлые ягодицы, едва прикрытые тонким шелком.

— Нет, Густав… Не надо, пожалуйста…

Но едва шевелящиеся губы шептали одно, а тело действовало совсем по-другому. И когда Густав, приподняв, усадил ее на себя верхом, она послушно прижалась бедрами к его бедрам.

А когда услышала тот самый гортанный смех, который ее давно уже покорил, сдалась окончательно.

— О, Густав, — простонала Маргрит и неожиданно рассмеялась вместе с ним, не имея ни малейшего понятия, отчего они так веселятся.

Смех незаметно перешел в плач, и она, уткнувшись ему в шею, залилась слезами, которые, смешавшись с его потом, превратились в соленый эликсир. Густав обнял ее и стал успокаивать, шепча нежные слова и щекоча губами то щеки, то мокрые глаза.

— Радость моя, шиповник колючий, не надо, не плачь. Ты прекрасна, как лунный свет, Маргрит… как принцесса изо льда, которая спустилась сюда, чтобы мучить меня.

Руки Густава колдовали над ее телом, раскрывая тайны, спрятанные от нее самой и ждавшие искусного мага, который вызволит их своим прикосновением.

— Нет, Густав, нет, нет, нет… — говорила она нараспев, стаскивая с него джинсы.

— Да, любовь моя, да, да, да, — вторил он ей, поглаживая нежные плечи.

И когда Маргрит поняла, что вот-вот не выдержит переполняющего ее искрящегося напряжения, подобного электрическому разряду, она почувствовала, как Густав приподнял ее и невыносимо медленно опустил на себя.

Потом провел руками по ее бокам, и свободное кимоно, легко соскользнув, обвилось вокруг бедер Маргрит.

Тогда он стал нежно пробираться обратно вверх, по крайне чувствительной внутренней поверхности ее рук, и, добравшись туда, где его уже ждали истомившиеся груди, ладонями медленно провел по соскам.

Словно во сне, Маргрит во всем слушалась его, повинуясь малейшему приказу умелых рук, пока он наконец не отпустил поводья и не позволил ей выбрать собственный темп. К тому времени она давно уже миновала точку, где еще можно было остановиться.

Густав ее подбадривал, направлял, и Маргрит безотчетно двинулась в ту сторону, куда ведет только чистый инстинкт. И он ее не обманул…

Прошло много времени, прежде чем Маргрит с трудом оторвала голову от твердой подушки его плеча. Щека была мокрая — от слез или от напряжения, а может быть, и от того, и от другого. Кончиком языка она прикоснулась к шее Густава и с наслаждением ощутила ее солоноватый вкус. Он не шевельнулся. Дыхание его выровнялось, тело равномерно вздымалось под ней.

Маргрит осторожно выпрямилась. Густав что-то пробормотал, и она замерла, спустив одну ногу на пол, но он не проснулся. Для верности она прошептала его имя. Ответа не последовало. Бессонная ночь все-таки сказалась, хоть днем он и вздремнул немного.

Господи, это в самом деле был тот день?

Или она забрела в какую-то странную временную зону и осуждена обретаться там до скончания веков?

Телефон стоял на письменном столе в другом конце библиотеки. Маргрит смотрела на него, пока он не стал расплываться перед глазами. Только тут ее разум снова включился. Хорошо бы вылить в себя недопитое Густавом виски. Что угодно, лишь бы не думать больше ни о чем.

Впрочем, алкоголь тут не поможет. На терзающие ее вопросы нелегко отыскать ответ, но она должна это сделать, ибо зашла уже слишком далеко, чтобы поворачивать назад.

Неторопливо и любовно Маргрит укрыла Густава пледом, который обнаружила на спинке одного из кресел, и, прежде чем бесшумно направиться к телефону, долго-долго смотрела, как он спит…

Она, оказывается, совсем забыла, каким невыразимо прекрасным и шумным бывает на острове рассвет. Стоя в своей спальне у открытого окна, Маргрит смотрела, как солнце взбирается по верхушкам растущих вдоль ручья деревьев и как сотни влажных от росы паутинок начинают сверкать, подобно бриллиантам.

В кронах собралась на завтрак стайка молодых соек и тут же затеяла громкую перебранку.

Из боковой двери появился Густав. Молодая женщина молча смотрела, как он забирается в грузовичок и поворачивает в сторону коровника. Только когда он миновал второе заграждение, Маргрит решилась спуститься вниз и позвонить дяде.

Затем сообщила Александру, которого встретила в холле, что летит вместе с ним.

— Я заеду за тобой через полтора часа, — сказала она. — У тебя будет куча времени, чтобы собраться.

Он рассеянно кивнул, в седьмой раз взглянул на часы и поинтересовался, не проснулась ли уже, по ее мнению, Валери Норен…

Спустя сорок пять минут Маргрит с Мартином Вестбергом уже сидели в его старом верном автомобиле.

— Ты не хочешь ничего мне сказать, девочка? И почему ты решила лететь самолетом, а не отправиться домой по морю? — выпытывал он у племянницы, но она только страдальчески качала головой. По телефону Маргрит сказала лишь, что ей нужно в Зюдерхольм, и чем быстрее, тем лучше.

Дома Биргитта и Мартин упорно напрашивались в провожатые.

— Милая, я почти совсем уже отдалился от людей и никого не вижу, кроме Биргитты да врача. Так дай мне хоть попереживать, глядя, как другие улетают в неизведанные края, — просил ее дядя, едва не плача.

— Это Стокгольм-то неизведанные края? — удивилась Маргрит, любовно обнимая его за талию. — А, впрочем, почему бы и нет? Может быть, где-нибудь в дебрях парков я наткнусь на викингов…

— Держись подальше от дебрей, — с шутливой строгостью предупредил ее дядя. Дома тебе всегда найдется работа, дорогая. Он внимательно посмотрел на ее бледное лицо. — У меня в этих краях до сих пор еще немало связей.

Маргрит отвернулась, чтобы не потерять самообладания и скрыть внезапно навернувшиеся слезы.

Подъезжая, как и обещала, через полтора часа к дому Густава Бервальда, она суеверно скрестила пальцы, пожелав, чтобы тот еще не вернулся. И удача ей улыбнулась. Только бы не вспоминать о нем, пока она не окунется с головой в работу: тогда справиться с болью будет легче. Но если она сейчас же отсюда не уберется, то может невзначай натолкнуться на Густава, и ей уже не выдержать укоризненного взгляда его синих глаз…

Маргрит напомнила Александру, — что пора идти на посадку. Было еще рано, но она надеялась, что никто этого не заметит, поскольку рейсы все равно не объявляли.

Когда они произносили последние прощальные слова у стеклянной двери перед барьером, Маргрит внезапно почувствовала, как по спине пробежал холодок. Обреченно повернув голову, в другом конце переполненного зала ожидания она увидела Густава. Наверное, от автостоянки до здания местного аэропорта он бежал, потому что до сих пор не мог отдышаться.

Поймав его обвиняющий взгляд, Маргрит нагнула голову и запечатлела поцелуй на тетиной щеке, а потом повернулась к дяде, обняла его за шею и позволила на мгновение выплеснуться невыносимо распирающей ее любви.

Старик, как будто все поняв и приняв на себя роль заместителя, легонько потрепал ее по плечу и пробормотал:

— Ну, будет, будет, милая, все наладится.

Потерпи — и увидишь небо в алмазах.

Схватив сумку со всякой домашней снедью, которой ее снабдила тетя, Маргрит бросилась к стеклянной двери и, распахнув ее, зашагала по коридору, не замечая, поспевает ли за ней Александр.

Он готов был ее ударить! Он готов был схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока эти точеные кости не посыпятся из нее, как семечки из высушенной тыквы!

Но Густав Бервальд стоял и беспомощно смотрел, как женщина в зеленоватом платье удаляется по коридору, а за ней трусит Александр Болиндман, похожий на кроткого пуделя. Нет, черт бы его побрал, скорее на афганскую борзую — показушную, дорогую и непроходимо глупую. Александр ничего не сможет понять в такой женщине, как Маргрит, не сможет ее оценить по достоинству. И тем более не сделает счастливой.

— Я дам ей месяц, — с болью в голосе пробормотал Густав, вглядываясь сквозь стеклянный барьер. — Самое большее — месяц, а потом приеду за ней.