Другой круг состоял из друзей, знавших еще его родителей или по меньшей мере происходивших из той же среды. Всем им было больше шестидесяти, некоторым даже за семьдесят, а парочке и вовсе перевалило за восемьдесят. Тем не менее они принадлежали к его поколению. Их родителям было примерно столько же лет, сколько родителям Адриана, так как Вейнфельдт был поздним ребенком у пары, долгие годы остававшейся бездетной. Когда он появился на свет, его матери исполнилось сорок четыре. Скоро будет пять лет, как она умерла. Это случилось как раз в год его пятидесятилетия. Она немного не дотянула до девяноста пяти.

Среди сверстников у Адриана друзей не было.

Так вот, тот субботний вечер он проводил в кругу пожилых друзей в Старой красильне — незатейливом ресторане при доме цеховой корпорации в старом городе, до которого не более десяти минут пешком от его квартиры. В компании был и доктор Видлер, домашний врач матери, который в последние месяцы становился все апатичнее, похудел на пару размеров и теперь грозил потеряться в своих больших, сшитых на заказ костюмах. Тем контрастнее на его фоне выглядела жена, бойкая по характеру женщина, которая в свои годы была всегда изысканно причесана и одета, и макияж ее был безупречен. При этом она все еще находила удовольствие в том, чтобы приправлять изысканный светский лоск то крепким словцом, то вульгарным выражением.

Среди друзей толкался Ремо Кальт, недавно овдовевший двоюродный брат Адриана, возрастом за семьдесят, в черном костюме-тройке с золотой цепочкой и короткими ухоженными усами в стиле Томаса Манна, как будто он явился непосредственно с сеанса позирования у Фердинанда Ходлера. Ремо Кальт был доверенным лицом родителей Вейнфельдта и управлял семейным состоянием. То же самое он продолжал делать и для их сына. Адриан мог бы заняться этим и сам, однако не находил в себе сил лишить Кальта этого последнего мандата. Это было бы подло. Средства нельзя было назвать огромными, и все же речь шла о солидном имуществе. При всем при том состояние было организовано по консервативным традициям и на длительный срок.

Они заказали бернерплатте [Традиционное бернское блюдо. Свиные и говяжьи копчености (нарезанные ломтиками колбаски, окорока и т. п.) подаются с овощами на большом блюде. — Здесь и далее примеч. перев.]. Это блюдо в зимние субботние вечера неизменно входило в меню. Д-р Видлер почти не притронулся к еде. Зато его восьмидесятилетняя стройная как тополь, а лучше сказать тощая супруга, фрау Мерет дважды попробовала всего — шпика, языка, колбасы и прочих копченых яств. Кальт не отставал от остальных едоков, а Вейнфельдт ел как человек, которому пока еще не наплевать на свой внешний вид.

Вечер выдался веселым и напряженным. Напряженным потому, что провокационные реплики Мерет Видлер были несколько затасканными, и еще потому, что всем, кто оказался в этот вечер в застольной компании, было очевидно: ее мужа они, скорее всего, видят за общим столом в последний раз.

Видлеры попрощались рано. Вейнфельдт выпил с Ремо Кальтом по последней на посошок, и спустя немного времени, когда темы для разговора были исчерпаны, они вызвали для Кальта такси.

Вейнфельдт остался с ним ждать машину перед входом. Вечер выдался по-весеннему теплый, пожалуй слишком мягкий для февраля. Небо было чистым, почти полная луна парила высоко над островерхими крышами старого города. В переулке не было ни души, не считая пожилой женщины с возбужденным шпицем на поводке. Они молча наблюдали, как женщина беспомощно следует за своей собакой, куда той вздумается: останавливается, если собака вынюхивает что-то на земле, ускоряет шаг, когда та устремляется от одного места к другому, и резко меняет направление, если собаке приходит в голову перебежать на другую сторону переулка.

Наконец сумерки прорезали две полосы света от фар. Это было такси. Машина медленно подрулила к возвышению, где стояли мужчины. Они простились формальным рукопожатием. Вейнфельдт какое-то время смотрел вслед удаляющемуся автомобилю с потушенными шашечками. Автомобиль блеснул фонарями на перекрестке и свернул на главную дорогу.

Часть пути к дому пролегала вдоль реки и «Ривьеры». Но как в это время суток — а на часах было почти одиннадцать — туда не заглянуть? И он зашел в бар, как частенько делал в субботние вечера, когда хотел побыть со своими пожилыми друзьями.

Еще два-три года назад «Ривьера» была заурядной запыленной кондитерской. Потом ее выкупила одна из быстроразвивающихся гастрономических фирм и превратила в коктейль-бар ярко выраженного американского типа. Там в скромных стаканах подавали мартини, «Манхэттен», «Дайкири» и «Маргариту», которые смешивал один из двух барменов, одетый в смокинг кремового цвета. По субботам в баре трио музыкантов негромко исполняло джазовую классику.

Пока бар был наполовину пуст, однако через четверть часа, когда закончится сеанс в кино, ситуация изменится. Вейнфельдт устроился у барной стойки на своем постоянном месте — первой табуретке от стены. Отсюда можно было наблюдать за всем, что происходит в заведении, и при этом у тебя рядом всегда будет только один сосед. Бармен знал Вейнфельдта и, не спрашивая, налил ему мартини, из которого тот извлечет и съест только оливки. Вейнфельдт употреблял алкоголь весьма умеренно.

Он и впредь не собирался нарушать свои привычки и принципы. Если по дороге домой он заглянул в бар, то сделал это не по причине, какая движет всеми прочими холостяками, которым недостает компании, человеческого тепла, секса. Он не страдал от одиночества. Напротив, он умел им наслаждаться. Кто-то вопреки этому заметит, что он все время ищет компании. Но это скорее для того, чтобы противодействовать своей индивидуалистической натуре.

Что же касается потребности в сексе, то после одного случая — лучше сказать, удара судьбы — эта часть жизни играла для него второстепенную роль.

И поэтому дальнейшее развитие событий этим вечером можно было назвать чем угодно, но только не типичным для Адриана Вейнфельдта.

Едва бармен успел подать ему мартини, как в «Ривьеру» вошла женщина и направилась прямиком к стойке. Она сложила пальто и сумочку на табурет рядом с Вейнфельдтом, села на соседний и заказала джин с тоником.

На ней была зеленая шелковая блузка китайского покроя. Из коротких плотно прилегавших рукавов выступали белые руки. Ансамбль завершали черная юбка и туфли-лодочки на высоких каблуках, более-менее сочетавшиеся с зеленым тоном блузки. Длинные рыжие волосы были заколоты на макушке, обнажая тонкую шею, которую облегал узкий стоячий воротничок блузки.

До этого момента женщина как будто не замечала Вейнфельдта, но когда бармен поставил перед ней напиток, она взяла бокал с коктейлем и мимоходом подняла за здоровье Вейнфельдта. Она не стала дожидаться, пока он ответит тем же. После того как незнакомка в один прием ополовинила свой коктейль, она все же посмотрела в его сторону и улыбнулась.

О, эта улыбка была знакома Вейнфельдту, она испугала его так сильно, что он поднес свой бокал к губам и… выпил до дна. Улыбнувшаяся ему женщина обладала поразительным сходством с Дафной, и он бы не поверил, если бы она не заговорила по-английски со своим мелодичным валлийским акцентом. Но женщина всего лишь шепнула с безукоризненным швейцарским акцентом: «Ваше здоровье!» Ее речь разрушила чары и несколько ослабила первое впечатление от схожести с Дафной. Не в последнюю очередь еще и потому, что джин с тоником был для нее далеко не первой дозой алкоголя в этот вечер, — у женщины слегка заплетался язык. Дафна никогда не пила.

— Оливки, — сказала она, — если вы их не любите, я помогу вам от них избавиться.

Вейнфельдт протянул ей бокал. Незнакомка выудила зубочистку и с ее помощью отправила оливку в рот. Все это время она бесцеремонно разглядывала Вейнфельдта. Затем выплюнула косточку на ладонь и стряхнула ее в его пустой бокал. Следующим движением она лихо опустошила свой и представилась:

— Лорена.

— Адриан Вейнфельдт, — в свою очередь назвался он. Адриан не любил спонтанного панибратства.

Лорена взяла свою сумку — очевидно дорогую вещь лаконичной формы из черной кожи без фирменных надписей — и достала оттуда помятое портмоне. Раскрыв его прямо на барной стойке, незнакомка вполголоса пересчитала деньги и сунула бумажник обратно в сумку.

— Сколько стоит джин с тоником? — поинтересовалась она у бармена.

— Восемнадцать, — ответил тот.

— В таком случае хватит на три.

— Если вы позволите, — вмешался Вейнфельдт, — я заплачу за напитки.

— Я позволю. Но я не пью сверх того, за что в состоянии сама заплатить. Старое правило для одиноких девушек.

— Весьма благоразумно.

— Если это благоразумно, то я забираю свои слова обратно. Благоразумие старит. Ты угостишь меня еще одним?

Вейнфельдт заказал джин с тоником.

— И один мартини для господина.

Бармен вопросительно посмотрел на Вейнфельдта. Тот пожал плечами и кивнул.

— Тебе совсем не обязательно его пить, — сказала Лорена. — С благоразумием у мужчин все нормально.

— И оно вдобавок их не старит?

— Ты так и так старый.