Вейнфельдт составил Лорене компанию на четыре джина с тоником. Все это время его мартини стоял нетронутым. Когда она захотела джина по пятому разу, он настоял, что проводит ее домой, и вызвал такси.

— Куда? — спросил водитель Вейнфельдта.

— Куда? — перенаправил тот вопрос Лорене.

— Понятия не имею, — ответила она.

— Ты не знаешь, где живешь? — Он подавил в себе сопротивление против «ты».

— Я не знаю, где ты живешь, — откликнулась она, полуприкрыв глаза.

Вот так случилось, что Адриан Вейнфельдт после незнамо скольких лет снова возвратился домой далеко за полночь в сопровождении женщины. То-то люди из охраны повеселятся, когда станут просматривать видеозапись.

Он отпер тяжелую входную дверь, провел Лорену внутрь, прислонил к стене и снова запер дверь, не выпуская из вида гостью, — та в любой момент могла потерять равновесие. Потом извлек свой беджик из бумажника, воткнул его в прорезь считывающего устройства на внутренней предохраняющей двери, отвел Лорену к лифту, которому также нужно было предъявить беджик, иначе он не ехал, и они поднялись на третий этаж.

Квартира Вейнфельдта располагалась в доме, возведенном в период грюндерства [Период в истории Германии после франко-прусской войны (1870–1871), заметно отразившийся на художественной стилистике во всех германоязычных странах (в искусстве Германии получил название «Культуркампф»).], когда страна переживала экономический подъем. Она досталась ему в наследство от родителей. Первый этаж еще при жизни родителей арендовал банк, конторы которого размещались и на остальных четырех этажах. Банковские предохранительные устройства казались жильцам излишне обременительными, однако Вейнфельдт отнюдь не относил их к неудобствам, поскольку хранил дома ценную коллекцию швейцарского искусства XIX — первой половины XX века.

Вейнфельдт старался не реагировать на регулярные демарши со стороны банка, который с удовольствием присоединил бы его апартаменты к своим служебным помещениям. Банковские чиновники снова и снова подсовывали ему соблазнительные варианты обмена его квартиры на другую в тихом местечке. В этой квартире он провел всю свою жизнь за исключением нескольких лет пребывания в интернате и года в Лондоне. В детстве у него была своя комната поблизости от родительских, и чем старше он становился, тем активнее обживался на периферии добрых пятисот квадратных метров жилой площади. Во время учебы его личные помещения переделали в полноценную квартиру с кухней, а экономка получила в свое распоряжение одну из трех гостевых комнат. Вторую гостевую комнату вскоре приспособили для сиделки, так как в свои семьдесят пять больной отец Адриана требовал ухода на дому.

Мать Адриана пережила отца почти на двадцать лет, и все эти годы она прожила здесь. Сразу после ее смерти Вейнфельдт поручил архитектору из более молодого круга друзей провести фундаментальное обновление интерьеров. Архитектор сделал ставку на ультрасовременное дизайнерское решение. Старомодные ванные и туалеты скрывались за матовым, отпескоструенным стеклом, технологичный колорит санузлов подчеркивался матированным хромом и серым гранитом. Потрескавшийся ореховый паркет в комнатах он заменил дубовыми досками, закрасил обои и штукатурку частично белой, частично серой краской и избавил квартиру от вековой плесени.

Вейнфельдт свалил старую мебель на склад, не пожалев даже пары уникальных вещей, и обставил жилье швейцарской коллекционной дизайнерской мебелью двадцатых, тридцатых, сороковых и пятидесятых годов. Коллекция, к слову сказать, к тому времени значительно увеличилась.

И теперь он пригласил войти в эту квартиру, мягко говоря, подвыпившую Лорену, которая сбросила пальто и сумку прямо на паркет и выразила восхищение многозначительным «вау!».

Совершая обход апартаментов, она еще пару раз повторила свое «вау». «Bay! Как в музее». И: «Bay! Ты здесь один живешь?»

Осмотр квартиры, похоже, ее несколько отрезвил. В кабинете Вейнфельдта — большом помещении с выходившей на хозяйственный двор застекленной стеной до потолка, которая появилась здесь также во время реконструкции, — она спросила:

— А здесь что?

— Здесь я работаю.

— Кем ты работаешь?

— Я работаю на «Мерфи'с» экспертом по швейцарскому искусству.

— И чем там занимаются эксперты?

— Делают экспертизы, обслуживают аукционы, составляют каталоги и так далее.

— Звучит скучно.

— На самом деле это не так.

— Найдется в этом дворце что-нибудь выпить?

— Только безалкогольные напитки.

— Ты обманываешь.

— А чего бы ты хотела?

— Того же, чего и ты.

— Тогда вербену.

Когда он вернулся с подносом, ее уже не было в кабинете. Не нашел он ее и ни в одной из гостиных. Наконец, он обнаружил ее в спальне. Она лежала в трусиках и бюстгальтере на его кровати и, по-видимому, спала.

Вейнфельдт отправился в ванную, принял душ и надел свежую пижаму. Так у него было заведено каждый вечер. У Адриана было четырнадцать пижам, все пошиты его личным портным, на каждой красовалась его монограмма — всего шесть голубых для четных дней, шесть бело-голубых в полоску для нечетных, две белые — для выходных. Одно из маленьких чудачеств, которые он себе позволял и которые добавляли в его жизнь толику роскоши и некоторую упорядоченность. И все потому, что он верил, будто упорядоченность продлевает жизнь.

Существует и другая теория, согласно которой упорядоченность превращает все дни в похожие друг на друга, и чем больше в жизни будет повторяющихся событий и привычек, тем более однообразными будут дни и даже годы. В конечном счете вся жизнь сливается в один год.

Вейнфельдт был убежден в обратном. Чем чаще делаешь одни и те же вещи, бываешь в одних и тех же местах, встречаешься с одними и теми же людьми, тем меньше проявляются различия. А чем незаметнее различия, тем незаметнее последствия времени. Тот, кого мы встречаем хотя бы раз в месяц, а не раз в год, в наших глазах не стареет. Соответственно, и для всех остальных ты все время пребываешь как бы в одном возрасте.

Упорядоченность замедляет бег времени. В этом Вейнфельдт не сомневался. Перемены насыщают жизнь событиями и эмоциями, но они же, несомненно, ее укорачивают.

Он вернулся в спальную. Лорена лежала на пуховой перине в том же положении. Он смог разглядеть ее повнимательнее. Девушка была хрупкого телосложения, можно сказать чуточку худощава. Справа чуть повыше паха маленькая татуировка, чем-то напоминавшая китайский иероглиф. На пупке поблескивал пирсинг. Камень алмазной шлифовки игриво сверкнул. Пришлось Вейнфельдту вытащить из шкафа вторую перину. Он лег рядом с Лореной и накрыл обоих одеялом.

— А потрахаться? — спросила она сонным голосом.

— Завтра, — ответил он, — если тебе захочется.

— Ладно.

Он погасил лампу на ночном столике.

Она вытянула руку и небрежно положила ему на грудь. Никаких движений не последовало. Скоро ее дыхание снова успокоилось и приобрело упорядоченный ритм.

«Красивая и чокнутая», — успел подумать Вейнфельдт, прежде чем погрузиться в сон.

Говорить, говорить, о чем-нибудь говорить, только не останавливаться. Вейнфельдт видел в кино, как полицейский пытался таким способом удержать самоубийцу от рокового шага. Или это был переговорщик, уговаривавший похитителя заложников? Если получится отвлечь ее от страшного намерения, считай, полдела сделано. Однако ему ничего не приходило в голову. Как во сне, когда хочешь убежать, но не можешь сделать ни шагу, так и он стоял вблизи самоубийцы и не мог выговорить ни слова.

Все было как тогда, почти тридцать лет назад. Тогда Дафна произнесла: «Я ухожу». А у него не хватило духу сказать в ответ: «Пожалуйста, не надо!» Или, на худой конец, просто: «Нет!» А она ждала, что он что-нибудь скажет, он это чувствовал. Она стояла с чемоданчиком, давая ему шанс ее удержать.

Дафна приехала сюда студенткой по обмену. Он познакомился с ней на семинаре по истории искусств. Все были в нее влюблены, и почему она остановила выбор на нем, для него до сих пор оставалось загадкой. Дафна вернулась в Англию, и он последовал за ней. Вопреки воле смирившегося, но все еще молча протестовавшего отца и неистовому сопротивлению матери. Они сняли маленькую квартирку в Челси, в которой прожили год. Этот короткий период жизни в памяти Адриана с каждым годом становился все более счастливым.

Почему их отношения закончились, он, наверно, уже никогда не поймет. Возник какой-то спор по мелочной причине на почве ничем не обоснованной ревности. При всем желании он не мог сейчас вспомнить подробности. Однако в чем он был уверен, так это в том, что они и сейчас были бы вместе, скажи он тогда хотя бы одно короткое слово.

Вот так, молча и бездействуя, ему пришлось смотреть, как она уходит. И причиной тому была нерешительность или гнев. Он был подавлен и лишен воли. А Дафна до самого последнего момента ждала, что он ее удержит.

Она сказала, что через пару дней заберет свои вещи. Прошла неделя, а она не появилась. У него вновь загорелась надежда. Через десять дней он позвонил ее родителям и от них узнал, что спустя два дня после их расставания она попала в автомобильную катастрофу. Смерть наступила на месте аварии.