Маша Мокеева
Магаюр
Аукцион
Петербург. Почти все в зале — мужчины. Среднего возраста, в рубашках и пиджаках, в очках. У одного кожаный портфель шириной полметра — видимо, решительно настроен. Кто-то пьёт вино, свет ламп отражается в бокалах.
— Присаживайтесь, пожалуйста, мы начинаем аукцион. Итак, первый лот — Мережковский, имеются заочные биды… Восьмой лот — Бальмонт, «Тишина» (две секунды ведущая, девушка по имени Агата, ждёт) — снят!.. Одиннадцатый лот — Бунин, «Полевые цветы»! Восемнадцать тысяч, девятнадцать, двадцать, двадцать одна — раз! Двадцать две! Двадцать три! Двадцать три — раз! Двадцать четыре! Двадцать пять! — Считает до сорока. — Продано!
— Лот шестнадцать — «Азбука в картинах Александра Бенуа»! Есть заочные биды, озвучиваю самую большую цифру — сто пятьдесят тысяч!
Кто-то сзади во весь голос:
— Забирайте, у всех она есть!
— Продано заочно!.. Лот двадцать девять — Бальмонт, «Жар-птица»! Продано за семь тысяч, спасибо! Лот тридцать… О, опять «Жар-птица»! Только с автографом автора! Пятьдесят! Шестьдесят! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать! Сто сорок! Сто шестьдесят! Сто восемьдесят!.. Продано за триста сорок покупателю под номером семь, спасибо!.. Лот пятьдесят — Брюсов, рукописи стихотворений! Двадцать пять! Двадцать шесть! Продано за двадцать восемь, спасибо!
— Халява какая… — бормочет сосед.
— Лот шестьдесят один! Четыре тысячи! Пять!
Поднимавшему руку друг говорит:
— Давай борись, сражайся, я тебе одолжу!
Хохочут.
— Лот шестьдесят четыре — Каменский, «Землянка»! Тридцать! Сорок! Пятьдесят!
— Очень хорошая книжка, — комментируют сзади.
— Шестьдесят! Семьдесят!
— Да хватит уже! — слышится где-то слева.
— Продано за восемьдесят пять! Спасибо!.. Лот шестьдесят семь — Ахматова, «Вечер», с автографом автора! Четыреста! Пятьсот! Шестьсот!
— Семьсот даёте? Восемьсот даёте? — шепчет Агата в трубку.
— Восемьсот! Девятьсот, чтобы выполнить свои обещания! Девятьсот — раз! Девятьсот — два! Миллион! Миллион — раз! Миллион — два… Продано за один миллион, спасибо!
Мой сосед тяжело вздыхает и утирает пот со лба.
— Лот восемьдесят один — Цветаева, «Волшебный фонарь», есть заочные биды, поэтому сто восемьдесят тысяч! Двести! Двести двадцать!.. Триста!
— Кто же это торгуется? — Мужчина, сидящий впереди меня, поворачивается и всматривается в задние ряды.
— Продано за триста сорок, спасибо!.. Лот сто один — Блок, «Стихотворения»! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать! Сто сорок!
— Смотри-смотри, кто-то повёлся, — ухмыляется один другому.
— Лот сто пять — Мандельштам, «Камень»! Пятнадцать! Шестнадцать! Семнадцать! Продано!
— А, погодите, мне тоже надо!
— Лот сто сорок один! Ахматова! «У самого моря»! Сорок! Пятьдесят! Семьдесят! Девяносто!
— Господи Иисусе!
— Не поминайте всуе!
— Продано за девяносто пять тысяч, спасибо!.. Лот сто шестьдесят пять — Бальмонт, «Марево»! Шестьдесят! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать!.. Двести! Триста! Четыреста!
— Пятьсот даёте? — тихонько говорит девушка в телефон.
— Агата, прекрати! Агата, перестань! — кричат ей из зала.
— Пятьсот, чтобы выполнить свои обещания!
— О каких обещаниях она всё время говорит? — озадаченно спрашивает мужчина с тросточкой.
— Продано за шестьсот тысяч, спасибо!
Сосед оборачивается назад, и ему кто-то говорит:
— Это не я! Ты что!
— Лот двести восемнадцать — Маяковский, «Париж»! Семьдесят! Восемьдесят!
— Книжка же максимум тыщу стоит!
— Раньше стоила.
— Да… Толь, а Рахманинов был хорош…
— Настя, — говорит муж жене, — опусти руку, опусти!
Она держит руку и выигрывает «Париж» за сто тридцать тысяч. Многие одновременно вздыхают, и этот общий вздох гулко разносится по залу.
— Лот двести восемьдесят восемь — Шагинян, «Тайна трёх букв»!
— Какая же там тайна, в трёх буквах-то?
— Так это же она Сталину, Сталину написала! Про три буквы!
— Ох…
— Ахматова, «Стихотворения»! 1946 год! Уничтоженное издание! Есть заочные биды, называю самую большую цену! Восемьсот тысяч! Девятьсот! Миллион! Миллион сто! Миллион двести! Миллион триста! Четыреста! Пятьсот! Миллион пятьсот — раз!
— Миллион шестьсот даёте? — бормочет Агата в трубку, раскрасневшись.
— Эх, — сосед опускает руку и в изнеможении разваливается на стуле.
— Миллион пятьсот — два! Шестьсот! Миллион шестьсот — раз! Миллион семьсот! Миллион семьсот — раз! Миллион семьсот — два! Миллион семьсот — три, продано! Спасибо!
— Ох, не могу, пойду покурю, — сосед слева берёт куртку, оставляет на стуле полуметровый портфель и уходит.
Через пятнадцать минут:
— Аукцион окончен, всем спасибо! — говорит ведущая и кладёт молоток из красного дерева на обтянутую чёрным бархатом подставку.
Когда все разошлись и в зал проникал только свет уличных фонарей, в коридоре меланхолично мыла мраморный пол пожилая уборщица с двумя высшими образованиями. Из-за тяжёлых дубовых дверей аукционного зала послышались вздохи, смешки и звон бокалов.
— Раздавайте, Анна Андреевна!
— Ох, Иван Алексеевич, что ж вы делаете?..
— Вам, дорогая, сегодня грех жаловаться, сорвали куш! Сколько процентов-то берёте?
— Стесняюсь сказать…
— Что вы, здесь все свои! Да, Валерий Яковлевич?
Брюсов согласился.
«Неужели сидят ещё? И так уже всю Россию купили», — подумала уборщица и со всей силы принялась выжимать половую тряпку.
Зазвучали другие голоса, будто за покерный стол сели новые игроки.
Уголья
Дьякон вологодского кафедрального собора Михаил в последнее время чувствовал, что жизнь его петляет на месте, как потерявшийся в лесу грибник. И всё из-за епископа Максимилиана, который любил слушать, как он поёт на богослужениях. Михаил уже давно семинарию окончил, но никак не удавалось ему стать священником. Стоило завести разговор об этом с настоятелем, тот вздыхал и повторял: «Ну, ваше громогласие, пока сверху распоряжений по этому вопросу не поступало».
Михаил знал, крепко знал, что дело в епископе. Было в нём что-то бандитское. Сухонький, крепкий, деспотичный мужичок, который до поступления в духовную академию работал учителем физкультуры. Имелась у него неприятная манера: если он слышал что-то неугодное, то опускал подбородок, поднимал брови и смотрел на собеседника по возможности не мигая. Когда Михаил пел, епископ Максимилиан блаженно улыбался, и губы его шевелились, повторяя слова молитв. Но стоило дьякону заговорить с ним о своих идеях и литературных трудах, тот опускал голову, поднимал брови и смотрел на него как на пропавший салат.
Жизнь у Михаила шла в общем-то всегда неплохо. У него была семья, старик-отец в деревне, куда он любил ездить, встречи «Свитка» — литературного объединения вологодских писателей. Но в тот год всё стало исчезать, как в густом вечернем тумане. Сначала погиб отец — задохнулся во сне из-за не открытой по рассеянности заслонки печи, потом жена уехала жить к сестре в Ростов, а сын завёл подругу и тоже съехал. И остался Михаил один, продал свою двушку, купил совсем маленькую квартиру. Жил просто. В шкафу у него висел стихарь для богослужений, брюки да голубые рубашки, которые Михаил любил носить. Они и правда шли к его бледно-синим глазам, в которых, как говорили его знакомые, всегда сидела грустная смешинка, к его бороде, широким плечам и высокому росту. Ещё в комнате стоял письменный стол у окна, на котором царила старенькая пыльная лампа и лежал недорогой корейский ноутбук; кресло из отцовского дома; узкая кровать. На кухне тоже не было ничего лишнего. Окна выходили на школьную спортивную площадку.
Половину оставшихся от продажи квартиры денег Михаил отдал сыну, а свою часть потратил на ушатанную, но ещё передвигавшуюся чёрную «девятку», чтобы ездить на ней в отцовский дом. Дел там было много: комната, где случился пожар, пришла в негодность — предстояло залатать дыру в полу, поклеить новые обои, покрасить пол и побелить потолок, позвать печника сложить новую печь. Старый дом стал заваливаться набок: положи мячик на пол — и он покатится, набирая скорость. Нужно было вызвать бригаду с домкратами, чтобы они приподняли дом и выровняли фундамент. На всё это требовались деньги.
А Михаил распоряжался более чем скромными финансами. На жалованье дьякона, даже такого, который однажды удостоился чести петь на службе в присутствии патриарха, можно было жить, но не тужить было сложновато. Хорошо ещё перед Новым годом Михаил поддался на уговоры одного доброго знакомого и подработал Дедом Морозом. Дети его обожали, а пьяненькие счастливые родители вкладывали ему в ладонь шальные тыщёнки. За неделю он и заработал на ноутбук, на котором увлечённо настукивал воспоминания, краеведческие записки и стихотворения в прозе, в которых продолжал традиции почитаемых в вологодских краях писателей-деревенщиков.
Но в конце весны, когда пора было приступать к ремонтным работам, денежный вопрос встал, как говорят председатели жилищных кооперативов, ребром. По вечерам Михаилу становилось грустно оттого, что он, пятидесятилетний образованный мужчина с могучей бородой, не может привести в порядок отчий дом. В разгар его страданий в храм приехал епископ Максимилиан. Хитро зыркнув на Михаила, он что-то сказал настоятелю, тот закивал и тоже посмотрел на Михаила. В голове дьякона послышался вкрадчивый и настойчивый голос, призывающий к мстительному неповиновению, и во время богослужения он нарочно фальшивил и даже дал петуха, а затем с тяжёлым удовлетворением наблюдал, как хмурился и морщил нос епископ.