И она упрямо тряхнула кудрявой головой.
Мы с Вилли в самом деле побрели в общежитие, деля на двоих его дождевик.
— Я уверен, — сказал Вилли немного невпопад. Мы только что перешли шоссе, и я неловко наступил в особенно глубокую лужу, так что кроссовки заново набрали воды и захлюпали. Но Вилли этого, кажется, даже не заметил. — Я уверен, — продолжил он, — что Алёна Алексеевна просчитала все варианты и другого выбора просто не было. Алёна Алексеевна не допустила бы…
— Слушай, — перебил я, — что ты заладил: Алёна Алексеевна то, Алёна Алексеевна сё, вскакиваешь при ней, краснеешь. Ты влюбился, что ли? Так она лет на десять тебя старше, наверняка замужем, и вообще ты для неё ещё сопля. Слышал, как она… — Тут я выпрямил спину и, мне показалось, очень похоже изобразил мурлыкающие интонации Алёны: — Мальчики, идите домой, утрите носики.
Вилли остановился и вытолкнул меня из-под дождевика.
— Знаешь, Ёжик, — сказал он, при этом его мокрые уши горели огнём, я почти видел, как от них шёл пар, — ты — дурак.
Развернулся и пошёл в общагу быстрым шагом.
Я остался стоять под струями холодного осеннего дождя, совершенно с ним согласный.
Глава 3. Помидорка
Когда я, насквозь промокший, добрался до нашей с Вилли комнаты, он сделал вид, что не знаком со мной.
Я снял с себя мокрую одежду, залез под душ, но долго там не продержался — голова закружилась. Кое-как вытерся, пошёл в комнату и залез в постель. Помню, смотрел из-под одеяла на читающего Вилли и думал, что надо бы как-то попросить у него прощения, потому что виноват. В чём конкретно, я к тому моменту уже позабыл — в голове всё перемешалось, как будто мозги взболтали ложечкой. Ухватишь одну мысль, думаешь её, а она — раз — и оборвалась, перед тобой уже другая… Потом мне стало казаться, что Вилли обрастает шерстью и превращается в зверя, в огромного чёрного пса. Он скалился, рычал, а у меня не было ни защитного костюма, ни электрошокера или плети, с которыми зоотехники, вроде Савы, обычно входят к крупным животным.
Выплыл я из кошмара, когда почувствовал прохладную руку на лбу.
— Ах, глупый Ёжик, — сказала Маша ласково, — зачем же ты под дождём бегал? Просыпайся, я тебе чай с малиной сделала.
— Это я виноват, — сказал Вилли, — оставил его без куртки. Он меня дразнил.
Я открыл глаза, приподнял голову:
— Нет, я и без этого был уже мокрый с самого утра. Со мной всё в порядке, проспал только весь вечер.
Маша всё-таки заставила меня напиться чаю прямо в постели. Утверждала, что её бабушка варит особенное варенье из особенной малины, которая растёт только у них на даче и больше нигде. Моя бабушка варенье варит не хуже, но спорить про такое глупо, согласитесь. Чай, как по мне, был чересчур сладкий, но я подчинился. Вскоре пришли близнецы и принесли пирожков со шпинатом, Вилли сделал бутерброды с колбасой, сыром и огурцом. И в общем, собралось что-то вроде вечеринки вокруг постели «больного».
Анка и Ксанка рассказывали про своего доктора Павла Осина, какой он замечательный, знающий и весёлый. Он провёл почти два часа в третьем блоке, помогая Алёне с енотами, а близнецы оставались у себя за старших. У них в блоке были обычные лабораторные животные: мыши, крысы, морские свинки и кролики — никаких оборотней.
— Как там всё прошло, в третьем? — спросил у них Вилли, покраснел и покосился на меня. Я сделал вид, что ничего не замечаю.
— Павлуша сказал, что непросто. Тем более что теперь и вторая енотка под подозрением, — ответила Анка.
Ксанка добавила:
— Ещё он вашу Алёну нахваливал, какой она грамотный специалист и как всё чётко сработала. Кажется, он в неё влюблён.
Вилли смутился ещё больше.
— Ну, Алёна Алексеевна в самом деле отличный специалист, — сказал я, — разве поставят плохого доктора на блок с оборотнями?
Все со мной согласились, и разговор перешёл на другое.
— Как хотите, а вы всё-таки должны рассказать нам про вашего гризли, — сказала Маша. — Сегодня после обеда меня послали с бумагами из лаборатории на административный этаж, и я слышала, как в кабинете Медузы профессор Громов и профессор Сухотин кричали друг на друга и на неё из-за этого медведя.
— Что за ерунда? Почему именно из-за медведя? — удивился я.
— Серьёзно, так и было. Там целая толпа собралась у кабинета, и одна девочка, секретарь, рассказала мне, что за медведя Контора заплатила круглую сумму и ещё неизвестно, когда будет следующий. Поэтому все и ругаются. А ещё слышала, что он проблемный, это правда?
Я поглядел на Вилли. Тот кивнул, как бы соглашаясь с тем, что придётся всё-таки им сказать. И тогда я рассказал всё про Саву, про оборот прямо в нашем присутствии и даже про то, что мне показалось: он понимает речь.
Маша слушала очень внимательно, но, когда я про понимание речь завёл, только поморщилась.
— Даже если бы он умел распознавать слова людей, — сказала она, — он же гризли, медведь из Америки, слова были бы английские или французские.
Логично.
— И если всё так, как вы говорите, — сказала Маша довольно, — то, скорее всего, медведя отдадут нам, то есть Громову. Буйного зверя не станут отдавать для исследования зоопсихологам.
В этом тоже был резон…
— Знаешь, — ответил я, немного помолчав, — от твоей малины меня что-то снова в сон потянуло.
Я забрался под одеяло и отвернулся к стене. На самом деле спать мне не хотелось, просто расхотелось разговаривать. В лаборатории Громова изучали регенерацию, которая у оборотней происходила во много раз быстрее человеческой. Проводили разные, очень полезные для науки эксперименты, пересаживали лабораторным животным искусственные органы, например, изучали приживление: ломали кости и не давали перекидываться в аниму, чтобы срасталось у гомункула, а потом смотрели, остаются ли костные рубцы в зверином обличье и так далее. Это всё были очень важные для человечества исследования… Я вспомнил, как зарычал на меня медведь, когда я скомандовал ему «укусить». Эх, честно говоря, если совсем крепко подумать, то это и вправду скорее было похоже на реакцию на меня самого — ведь я видел его оборот — и на интонацию голоса, а не на понимание слов.
Папа часто говорит, что человечество воспринимает мир не объективно, а в силу своих представлений и эмоций. Как по мне, так это какая-то чушь, ведь когда на улице идёт дождь или светит солнце, это от меня не зависит. Но тут, с этим медведем, я был готов согласиться — возможно, мне просто хотелось, чтобы он понимал больше, чем думают остальные…
На следующий день от моей простуды остался только жестокий насморк. Уж теперь я, наученный горьким опытом, надел и дождевик, и резиновые сапоги вместо кроссовок, и вместе с самым пунктуальным на свете человеком — Вилли — мы стояли у дверей бокса ровно без пяти восемь.
— Вот увидишь, — сказал я гнусаво, вглядываясь в ещё тёмные окна, — Алёны ещё нет, а дежурный техник вообще спит.
Алёны и в самом деле не было. Зоотехник, правда, не спал, а сидел у себя в «каптёрке». Это странное слово, похожее на словечки моей бабушки, я впервые услышал именно от него. Был он гораздо старше Савы, такой же широкий в плечах, хотя и пониже ростом. Седую голову он держал чуть наклонённой вправо, присматриваясь, словно большая хищная птица. Звали его Петром Симеоновичем.
Когда мы заявились, он ещё не кормил животных, хотя те уже ждали — вон, лисы так и шныряли в анимах около двери — за мутным стекликом мелькали их быстрые тени. Техник не торопился — пил чай из большой фаянсовой кружки и нас с Вилли пригласил.
— Давайте, ребятки, — сказал он. — А то чтой-то вы раненько. Напьёмся чаю перед трудовым деньком, самое милое дело.
Он налил нам чай и придвинул пачку песочного печенья. Мы с Вилли сели на кушетку, такую же, как в боксах, но застеленную стареньким одеялом в сине-белую клетку.
Я отхлебнул и тут же обжёг нёбо и язык.
— Вот то-то, — сказал Пётр Симеонович, словно продолжая уже начатый разговор, — а доктор-то наша, наверность, придёт не скоро, умаялась вечор. Зверюшка-то вроде плёвенькая, а учудила.
— Что учудила? — спросил я.
— Меня-то не было, — ответил он, — сменщик сказывал. Алёнка к ней со шприцем, в котором яд, значится. Та уже в лихорадке, даже не реагировает, зато вторая как почуяла: принялась верещать, кусаться, в шкуру оделась. Сава её огрел, да бесполезно. Кое-как оттащили, стала доктор колоть, а та возьми да и начни перекидываться в самый тот момент: кишки, рёбры наружу, так и издохла на серёдке. Игла, говорит, там в грудине и осталась, сама по себе не зверь, не человек, а так — месиво, только ручка тоненькая, как у малой девчоночки, торчит…
Меня затошнило, чай завонял рыбьей тухлятиной. Я отодвинул кружку.
— Спасибо, — сказал и пошёл к боксам.
— А вы в Красноярске с Савой работали? — спросил Вилли за моей спиной.
— Точно так, в Красноярске.
— Я потому догадался, — пояснил Вилли, — что у вас на кружке написано «Красноярск».
— И верно, ловкий ты какой! — восхитился Пётр Симеонович. — Работали вместе в охотхозяйстве, в отстойнике, то исть в дисциплинаторе — так по-правильному. Я вообще со зверьём с малых лет…