* * *

— Вы давно в браке? — Людмила Никандровна сделала еще одну попытку.

— Да, давно. По нынешним временам — просто неприлично давно. Вышла замуж в двадцать один год. Родила в двадцать три.

«Двадцать три плюс тринадцать, — подсчитала про себя Людмила Никандровна. — Значит, тридцать шесть. Прекрасный возраст».

Замигал телефон. Пришла эсэмэска, и через секунду — сообщение в вотсап. И тут же завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим.

— Простите, — сказала Людмила Никандровна.

— Ответьте, вдруг что-то важное, — улыбнулась Анна.

Нажимая на кнопку и чувствуя себя до отвращения неловко, Людмила Никандровна думала про эту завораживающую и одновременно успокаивающую улыбку Анны. Никогда в жизни доктор Морозова не позволила бы себе ответить на звонок во время приема, но Анна так улыбнулась и таким тоном произнесла про «что-то важное», что хотелось подчиниться. Причем с облегчением и радостью. Будто кто-то наконец взял на себя ответственность и отныне будет говорить, что тебе делать, чтобы жить долго и счастливо. Кстати, мечта многих женщин и даже мужчин — переложить ответственность на кого-то, не важно, кого именно — врача, батюшку в храме, собственного мужа или жену, мать и даже ребенка. Людмила Никандровна тоже мечтала найти такого человека, но понимала, что в ее случае это совершенно, категорически невозможно. А Анна — да она будто гипнозом владела. Людмила Никандровна посмотрела на часы — прошло пятьдесят минут, но она, убей бог, не понимала, как такое могло произойти. И непонятно, что с этой Анной делать дальше. Надеяться, что больше сама не придет? А что сказать Нинке, если спросит?

Звонила дочь Людмилы Никандровны, тридцатилетняя Настя.

— У меня прием, — отчего-то шепотом, прикрывая рукой трубку, ответила Людмила Никандровна. — Да, заберу Марьяшу, конечно. Куда ты уезжаешь? Когда вернешься? Это же через две недели. Да, хорошо, спасибо, что предупредила. Да, могла и не ставить меня в известность, естественно.

— Еще раз простите, — сказала Людмила Никандровна уже Анне. — Дочь решила уехать. Неожиданно. Впрочем, как всегда. Может, и не уедет. С ней никогда не знаешь, что будет. Знаете, многим родителям хочется, чтобы их дети не взрослели и подольше оставались маленькими. А я вот уже мечтаю, чтобы моя дочь наконец перестала вести себя даже не как трудный подросток, а как шестилетка с вдруг проявившимся самосознанием.

* * *

Настя успела выйти замуж, родить дочь Марьяну, развестись, но так и не нашла времени повзрослеть. Марьяшу воспитывала Людмила Никандровна, пока Настя разбиралась с личной жизнью. Причем делала это так, как делают подростки, — бурно, каждый раз на всю жизнь, до потери сознания и желания выйти в окно. Людмила Никандровна не знала названия препарата, который помог бы ее дочери повзрослеть. Ее знания в этом случае оказались ненужными. Настя переживала сразу все кризисы, вместе взятые, — от трехлетнего до подросткового. Ее тянуло на крайности, подвиги, отрицание всего разумного и поиски смысла жизни.

— Настя, очнись, тебе уже тридцать лет. Не шестнадцать, — пыталась привести дочь в чувство Людмила Никандровна. — У тебя ребенок, ты уже разведена. Не пора ли повзрослеть? Ну сколько можно?

— Да ты в мои годы… — огрызалась Настя и повторяла жест, которым обычно оперируют дети, которые уже чувствуют себя взрослыми, но все еще вынуждены слушаться родителей. Людмила Никандровна видела этот жест, когда забирала внучку с подготовишек и какая-то бабушка выговаривала девочке лет десяти-одиннадцати, что та задержалась на продленке, опять потеряла перчатку, а ведь нужно еще успеть сделать уроки. Девочка сложила ладонь клювиком и сопровождала бабушкину речь этим клювиком, который то складывался, то раскрывался. Девочка «каркала» ладонью и приговаривала «бла-бла-бла». Бабушка собирала за внучкой сменку, искала перчатку и спрашивала, почему опять куртка грязная…

Когда Настя «чудила» в детстве, Нинка всегда предлагала один способ — «дать по жопе и отправить на сборы». Конечно, она была права. А Людмила Никандровна так и не нашла в себе силы заставить дочь заниматься спортом и уж тем более не могла поднять на нее руку. Нинкины сыновья, которым прилетало от матери-волейболистки редко, но метко, ходили шелковыми. Один раз Людмила Никандровна стала свидетельницей воспитательных методов Нинки. Ее старший восьмилетний сын Ярик на просьбу матери пойти помыть руки и идти ужинать ответил:

— Да пошла ты.

Вряд ли он полностью отдавал себе отчет в том, что значит это выражение, принесенное из детского коллектива. А если и понимал, то в силу возраста не мог оценить степень дозволенности употребления подобных слов. И уж тем более мальчик не собирался вот так прямо хамить матери. Но последствия не заставили себя ждать. Нинка развернулась и ударила Ярика по губам так, как обычно лупила мячом при подаче. Мальчик даже ойкнуть не успел, как, впрочем, и Людмила Никандровна. Он даже не заплакал. Поднес руку к губе и потом долго и с удивлением разглядывал кровь — губу Нинка сыну разбила. Людмила Никандровна кинулась к аптечке за перекисью, бинтами и успокоительным.

— Иди умойся! — рявкнула Нинка.

Ярик пулей метнулся в ванную.

— Зачем ты так? — Людмила Никандровна накапала себе валокордин, поскольку Нинка спокойно продолжала вытирать посуду.

— Затем, — ответила та.

Так было и раньше, в их спортивной молодости. Если возникал вопрос, зачем разыгрывать ту или иную комбинацию, Нинка отвечала «затем», не считая нужным пускаться в объяснения. И оказывалась права — они выигрывали именно благодаря придуманной ею схеме.

Так вышло и на сей раз. Ярик с тех пор ни разу не посмел даже ругнуться при матери. Не говоря уже о том, чтобы пропустить мимо ушей просьбу вынести мусор или помыть за собой посуду. Мать он обожал и уважал. И младший брат, Гарик, который видел поведение старшего, относился к матери с не меньшим благоговением.

Подростковый период сыновья Нинки спокойно пережили на спортивных сборах, где все гормоны выгонялись кроссами, диетами и двумя трехчасовыми тренировками в день. Мальчишки росли красивыми, самостоятельными, немногословными и, можно сказать, беспроблемными. Ну а если что-то случалось, Ярик с Гариком умоляли тренера или учителей не сообщать матери. Лучше отцу. У Нинки было аж трое мужчин, которые ее обожали, не хотели расстраивать, берегли, заботились и мечтали лишь об одном — чтобы она была счастлива.

Людмила Никандровна по-доброму завидовала подруге. Она понимала, что ни о каком везении речи нет, хотя многие говорили про Нинку, мол, «повезло ей — замуж вышла, таких сыновей родила». Подруга сама выстроила свою семью так, как выстраивала игру. И держала удар. Каждый день, каждую минуту. Она была и стратегом, и тактиком, и, естественно, капитаном. У Людмилы Никандровны играть на личном фронте не получалось. Она проиграла еще на отборочных играх. Задним умом понимала, конечно, что Нинка была миллион раз права, но, как напевал на манер песни Аллы Пугачевой их тренер Димдимыч после проигрыша, «фарш невозможно провернуть назад».

Людмила Никандровна трезво оценивала физические данные дочери. Настя не была феноменально одарена, но не без способностей. Вряд ли она стала бы баскетболисткой или волейболисткой — все-таки ростом пошла в отца, — но у нее были достаточно длинные для девочки ноги, пропорциональный торс, узкая кость. К тому же она отличалась миловидностью. Но, к сожалению, путь в гимнастки и фигуристки тоже ей был заказан — Настя природной гибкостью не обладала, чем тоже пошла в отца. Мышцы кондовые. Еще у нее оказался низкий болевой порог — совершенно не терпела боль. При попытке растянуть ее на шпагат Настя начинала орать сразу же, и это оказалось не капризом. Она действительно не могла терпеть. Так что Людмила Никандровна решила, что девочка может найти себя в другом — петь, танцевать, рисовать, играть на музыкальных инструментах, сочинять стихи, наконец. Дочь начинала заниматься вроде бы с увлечением, но теряла интерес, если занятия требовали хотя бы минимальных усилий. Людмила Никандровна не заставляла Настю, не могла надавить, отправить на занятие насильно, не обращая внимания на слезы и сопли. Девочка быстро поняла, что матерью можно манипулировать, и находила многочисленные, проверенные временем и многими поколениями детей отговорки: «спать хочу», «учительница кричит, и голос у нее противный», «живот болит».

— По жопе, — хохотала Нинка, когда Людмила Никандровна жаловалась подруге на дочь, которую невозможно было ничем увлечь. — Она лентяйка!

— Ну а вдруг ей и вправду не интересно? — Людмила Никандровна пыталась найти оправдание не столько Настиному, сколько собственному безволию.

— Ага, можно подумать, мы с тобой балдели от волейбола. Прямо спали и видели, как мяч через сетку будем кидать. Интерес приходит во время игры, как говорил наш Димдимыч.

Людмила Никандровна действительно не помнила, чтобы мечтала стать профессиональной спортсменкой и всю жизнь играть в волейбол. Да ни у кого из их команды не было такой страсти, разве что у Светки. Та — да, просто бредила волейболом. Но Нинка точно его в гробу видала.