Китаец может говорить часами, не сказав вообще ничего. Но бывает, что все как раз наоборот. Каждая фраза имеет значение, иногда не одно. Если она, конечно, помещена не в начало и конец беседы. А иногда и там говорятся очень важные вещи.

Человек, который мгновенно согласился принять меня в Ночь голодных духов, почти со стопроцентной гарантией в некоторые из своих фраз вкладывал серьезный смысл. Вопрос — в какие именно? Пустой болтовни в этом разговоре наверняка было совсем немного.

Что же он все-таки дал мне понять, перед тем как начал выпроваживать с пустыми разговорами о благородной деятельности своих ассоциаций?

Например, что очень хорошо знает, о чем я его спрашиваю.

И еще была эта фраза — город волнуется. Ну, да, это намек, что и сам Леонг мог бы поволноваться вместе с городом.

Еще… он очень ясно заявил мне: палочками для еды войну не выиграешь, палочками мы не убиваем, а едим. И добавил — «и только». В таком разговоре даже эти мелкие добавки выглядят совсем не мелко.

И действительно, если бы было очень нужно, то эти люди могли приобрести хоть пулеметы, хоть пистолеты-автоматы с маленькими смешными дисками под стволом, как в Чикаго. Если они уже не складированы где-то среди китайских улиц.

А страшный колодец? Как понять Леонга, показавшего мне его в ответ на мой невежливый вопрос о том, не знает ли хоть кто-то (кроме него) какие-то секреты Ги Хиня?

Видимо, ответ был очень простым: «никто». Леонг хотел наглядно показать мне, что Ги Хинь — прошлое, и секреты его — прошлое.

И это — притом, что я прямо сказала ему, что хотя бы один секрет уж точно выбрался наружу из колодца, через старую фотографию, например? Нет, он не мог мне не поверить. Весь город знает про палочки для еды. И если бы он считал меня свихнувшейся, то просто вообще не стал бы со мной говорить.

Нет, он меня очень хорошо слышал и все понял. И все же дал свой довольно наглядный и запоминающийся ответ. Что же такой ответ мог значить?

У меня начало возникать впечатление, что смысл в этом ответе был, и, возможно, не один, а два. Или искать мне ничего не следует — потому что все похоронено, или искать надо не там, где я это делаю. Здесь ответа нет, здесь тупик, давно закрытый колодец.

Еще один, с первого взгляда неуловимый, подтекст некоторых слов Леонга начал беспокоить меня.

Примерно так: сегодняшние триады знают, что происходит, и даже заинтересованы в моем успехе. Но дело это не их — их дело благотворительность, литература, спасение жертв опиума и так далее. То есть, по сути, он сказал мне: «Это не мы».

А тогда кто? Какая интересная банда — полиция ее выловить не может, триады трогать не хотят.

А если еще вспомнить, опять и опять, слова Лайонелла Стайна насчет того, что «нет такой банды», с которой у полиции не было бы контакта… Что — все всё знают, но сделать ничего не могут?

И опять дикая, странная версия происходящего стала прокручиваться в моей голове под звуки скрипок. Я поняла, что мне теперь просто придется уделить ей внимание. Даже притом, что моя версия совершенно не объясняла главного — зачем, почему мой противник все это делает? Каким его интересам, как он решил, угрожали англичане из Калькутты, даже если на самом деле они не угрожали ничему?

Что ж, как минимум благодаря Леонгу (и Ричарду Суну) я уже знаю, по какому пути идти не надо. Тоже результат.

Я улыбнулась улыбкой мудрого и хитрого человека. Враг задрожал бы, увидев эту улыбку.

Вспомнив о враге, я на всякий случай оглянулась — кто там, в зале, сидит кроме меня. И обнаружила, что оркестр сыграл уже финальное «Боже, спаси короля», все аплодируют, встают, идут к выходу. Музыка кончилась.

А я поехала в газету, узнать, заслужила ли я респектабельный гонорар.

…На лестнице, по которой я двинулась вверх, к логову великих журналистов, меня ждало прекрасное зрелище — танцующий полицейский.

Лайонелл Стайн, человек с седым ежиком волос, как юноша, вприпрыжку и зигзагом двигался по ступенькам вниз, еле касаясь их подошвами. Неплохо для его возраста. Теннис? Футбол? Охота на тигров?

Сухой приятный щелк его кожаных подметок наводил также на иные мысли — например, что нам в кабаре неплохо было бы найти постоянного степ-дансера, с тростью и соломенной шляпой.

— А, — чуть рассеянно устремил он на меня с верхней площадки прозрачные глаза. — Какой хороший день, госпожа де Соза.

И тут, под этим взглядом, я почувствовала, что надо ведь что-то говорить и делать. В конце концов, с этим человеком мы о чем-то беседовали и даже почти договорились: что Амалия де Соза против Британской империи — это смешно, что, как только у меня мысли придут в порядок, я зайду к нему как к другу и начну обсуждать почетные условия капитуляции Элистера.

Но ситуация с тех пор несколько изменилась. И что мне делать теперь? Знает ли этот человек, что перед ним — доверенное лицо того, кто участвует в увольнении губернаторов и разрешении самых немыслимых кризисов? Стайн — заместитель начальника полиции города. Видимо, что-то про меня он знает. Ведь это он снимал с дежурства констеблей, устроивших себе посты возле моего офиса и дома. И что дальше? Какая глупая ситуация.

А он, все так же танцуя вниз по ступеням, уже был близко, совсем рядом со мной.

— Два-три дня, — сказала я ему, чтобы что-то сказать. — Мне надо еще два-три дня. А потом вы получите то, что я вам обещала.

Стайн удивился. Я с удовольствием наблюдала, как эти серые глаза становятся замкнуто-нейтральными, неподвижными.

— Я ведь обещала фокстрот, — напомнила я. И получила награду: стремительный бег сеточки морщин от углов глаз по всему лицу.

— Я обязательно приду к вам — о многом пора поговорить, — крикнула я уже ему в спину.

Он, не оборачиваясь, поднял вверх ладонь, как римлянин. И продолжил свой летящий спуск по лестнице.

За Стайном осталось облако несильного, но приятного мужского запаха — немножко табака, чуть-чуть хорошего мыла и одеколона, что-то еще очень военное.

С мстительным удовольствием я поняла: он не знает, что мне сказать.

Отлично.

Итак, рано или поздно мне пришлось бы подойти к этой ситуации вплотную: у меня есть два очень, очень странных друга в полиции. Один, Лайонелл Стайн, провозгласил себя таковым недавно, уговаривая меня прекратить заниматься ерундой. Второго, Тамби Джошуа, я считала другом с детских лет. С обоими надо всерьез говорить, потому что вопросов все больше, вот только привести мысли в порядок — и вперед. Может быть, это будет не через два-три дня, а гораздо раньше. А сначала — разобраться, как они оба себя вели во всей этой истории: тут много странностей. И затем — придумать, как вытащить их из здания полиции и вообще сделать так, чтобы разговор прошел на моей территории, на моих условиях, так, как я хочу.

Я задумалась, удивилась множеству пришедших в голову неожиданных мыслей, затем продолжила путь в «Стрейтс Эхо» — оставалось три ступеньки.

— …Вы лишь частично поняли мой призыв к просвещенческой деятельности, госпожа де Соза, — Джордж Биланкин улыбался своей сладкой улыбкой. — Проще говоря, вам надо быть ближе к читателю. Писать тупыми, короткими фразами.

— А они не оттолкнут умных читателей? — успела вставить я.

— Их можно перемежать умными и длинными фразами, но пореже. Тогда лучшая часть читателей поймет, что ваша простота — это уступка иной части аудитории, менее утонченной. И от этого интеллектуальный читатель еще больше преисполнится уважением к себе. Но давайте скажем все же, что иной раз вы ведете беседу сама с собой, не ожидая понимания от прочих. Структура вашего очерка рыхлая, множество повторов, масса лишних эмоций, неясностей и досадных упущений.

Тео сидел на своем высоком табурете, как птица-носорог, с явным удовольствием поводя головой туда-сюда.

— Например, вы даже не написали, что вообще такое тайные общества — а именно, организации, возникшие в Китае для свержения иноземной для китайцев Маньчжурской династии. И что слово «триады» означает единство трех элементов, а именно…

— Боже мой, господин Биланкин, это здесь знает каждый ребенок!

Тут улыбка его стала просто нечеловечески широкой, не до ушей, а чуть ли не шире:

— Госпожа де Соза, если я упомяну официальную, но редко цитируемую статистику, согласно которой больше тысячи белых обитателей Стрейтс-Сеттлментс вообще неграмотны, включая 475 женщин, а вы об этом кому-нибудь расскажете, то у меня будут неприятности…

— Неграмотные не читают газет…

— Да и остальные считают за доблесть успехи в спорте, а не… В общем, не всегда в колонии едут лучшие из жителей Британских островов. Но нам здесь, в газете, надо быть более дружественными к ним. А теперь приятное: я сам внес необходимые улучшения, и утром материал увидит свет. Прошу вас, продолжайте ваше творчество. Масса людей способны рассказать что угодно, но — устно, а перед листом бумаги останавливаются в ступоре.

…Из редакции на раскаленный асфальт Бич-стрит я вышла не в ступоре, а дрожа от бессилия перед редакторским произволом. Уж лучше бы это был произвол полицейский — тут я хоть знаю свои права. Он — лично — вносит необходимые улучшения? У меня — лишние эмоции? А он стоял в Ночь голодных духов на пустой улице перед храмом Богини милосердия?

Кого бы убить, подумала я, озираясь по сторонам. Или, вместо этого, утешить себя какой-нибудь приятной едой, типа щупальцев маленьких осьминогов в остром соусе? Но тут я представила в собственной руке палочки для еды и поняла, что окружающие окажутся в опасности.

Куда отправиться, чтобы успокоиться? В кабаре, где выгрузкой коробок с модным, но ужасным шампанским «Dry Monopole» распорядятся и без меня?

Или — туда, куда отступили в начале нашего века белые жители острова, сдав Нортхэм-роуд китайцам?

То есть — на узкую Грин-лейн, похожую на туннель из-за сходящихся над головой громадных деревьев ангсана? В апреле с них летит золотой дождь цветов. И в те же дни разворачиваются непристойно-розовые цветы тамаринда и пламенные — огненного дерева, по кличке «смерть белого человека»: они — признак прихода настоящей жары.

И еще — на Уэстерн-роуд, Йорк-роуд, Скотланд-роуд, Резиденси-роуд, в этот британский рай: зеленые поля, белые рубашки и шорты, влажный стук мячей о ракетки, смех. С шуршанием каучука по гравию подъезжающие к клубам крошечные «остины», в которые набиваются по 5–6 человек молодежи.

Это они будут читать меня. Я — их просветитель.

«А еще я — агент вашей империи, ведь так?» — молча скажу я, сидя на своем наклонившемся велосипеде возле газонов и кортов.

И что мне ответит на это, например, темнолицый Тамби? Я представила себе его в длинных теннисных шортах, подающего мяч Лайонеллу Стайну. Вот два интересных партнера. Тамби намного моложе. Но Стайн как-то больше похож на человека, который умеет побеждать.

— Эй, ребята, я — тайный агент.

— Не волнуйтесь так, дорогая Амалия, — позвоните мне, когда станет лучше, и мы что-нибудь придумаем (это — Стайн).

Мрачное молчание (это — Тамби).

Куда же мне отправиться? Посмотреть на эпицентр власти недалеко отсюда, на поло-граунде — дом резидента, капитана Фроста, сдержанно элегантный. Неподалеку — небольшое двухэтажное бунгало его начальника, губернатора, сэра Хью. Человек со свисающими усами, который сочиняет малайские стихи, бывает здесь раза два в год, поскольку немолод и нездоров. И вот теперь мы его здесь вообще уже не увидим. Его время кончилось.

И что мне делать среди этих домов с колоннами, в час незаметно подкрадывающихся сумерек?

Тогда — к Эспланаде?

И еще — пройти мимо «Истерн энд Ориентл», где под пальмами на газоне собираются такие же, как на теннисных кортах и поло-граунде, люди в белом. Я вдруг представила себе, как близко от морской балюстрады отеля проходит, сияя загорающимися в сумерках огнями, выгнутый борт лайнера, и звуки оркестра на борту смешиваются с пением кларнетов и веселыми ударами барабана на газоне.

И тогда веселые разговоры стихают.

Корабль, идущий домой. Туда, куда навсегда отправляются отслужившие свои двадцать пять лет ветераны малайской службы его величества. И сюда уже не возвращаются.

Вот они стоят, белые фигуры с холодными стаканами в руках, провожая взглядами огни лайнера.

16. Энтони Дж. Херберт-младший

Лучшее в профессии талантливого сыщика и затаившегося британского агента — это ровно то же самое, что украшает и жизнь скромной администраторши кабаре. А именно, утро на балконе, китайский халат, сигарета в длинном мундштуке, роскошно шуршащая бумагой газета, чашка кофе — да, та самая чашка, веджвуд, пастораль с будущим бараньим карри, мирно гуляющим пока что по холмам.

Впрочем, в это утро я еще размышляла о третьей возможной для себя профессии — директора зоопарка. На такие мысли меня навели не только мои неизменные утренние друзья, Афонсо и Чан (последний подрос, скоро будет говорить — не на китайском ли, с учетом его имени?).

А кроме них был еще крыс Чандрагупта, и именно его толстый серый зад я наблюдала сейчас с балкона — слева, внизу, у забора, отделяющего мой сад от сада соседки, эффектной вдовы из уважаемой сикхской семьи.

Проблема с Чандрагуптой была в том, что он жил (точнее — воровал остатки еды) как бы на два дома. Имя его свидетельствовало о том, что принадлежал он скорее соседке. Но она в жизни не стала бы причинять вред живому существу без серьезных оснований. Значит, борьба с Чандрагуптой была скорее задачей моей (чья религия ничего против этого не имела). Но я, при всем моем католичестве, совершенно не была уверена, что умею бороться с крысом, одним или многими. Может быть, с ними вообще следует не бороться, а просто их уничтожать? Может быть, в Азии они разносят чуму так же, как сделали это когда-то давно в Европе? Но почему противостоять этой угрозе должна именно я (или, точнее, мои домочадцы), если я даже не уверена, крыс это или все-таки крыса?

Пользуясь этим многомесячным замешательством, Чандрагупта, в одиночестве, не приводя никаких друзей или родственников, так и шлялся через забор к соседке и обратно, волоча за собой голый хвост. И чумы от этого ни у кого не возникало.

Примерно так же, как с крысом, обстояли дела с моим расследованием. Три дня до возвращения господина Эшендена из Сингапура. Значит, неделю я занималась непонятно чем и успела стать за это время видным публицистом.

Впрочем, а успела ли?

Со странным чувством я развернула газету, оттягивая момент, когда перелистнется последняя страница, без всяких признаков моего сочинения хотя бы в самом конце газеты. И, будем надеяться, без признаков неких происшествий с пропавшими англичанами.

Итак, материал о проблемах производства каучука на Борнео, рядом статья о британской внешней политике в целом, чья цель — обеспечить мир во всем мире. Некто Г. Х. Далтон, замсекретаря по иностранным делам, на встрече лейбористской партии в Уэлвине заявляет, что желает восстановления полных дипломатических отношений с Россией, предлагает внутреннюю независимость для Египта и эвакуацию военных сил из Рейнланда. Очень поучительно.

Что я вижу — мелькнуло имя Пикфорд? Мисс Лотта Пикфорд, которая была уже замужем дважды, сестра Мэри Пикфорд, подала заявление на брачную лицензию с целью выйти замуж за г-на Рассела Гиларда, занятого в похоронном бизнесе. Она снимается в кино.

Две Пикфорд? Не знала.

А вот… теперь понятно, зачем Лайонелл Стайн появлялся вчера в редакции. «Полицейский источник» сообщает, что выявлена преступная банда, которая совершила ряд нашумевших недавно преступлений в нашем городе. Банда происходит из другого города Стрейтс-Сеттлментс, где сейчас проводятся соответствующие операции по ее полному уничтожению.

М-да. Ну, успокаивать народ иногда тоже надо.

Моего очерка нет. Вот я уже дошла до передовой статьи про судьбы христианства в колониях. Британия держит за правило неизменное уважение к иным вероисповеданиям, напоминает нам не поставивший подпись господин Биланкин (хотя все знают, что передовые пишет именно он — каждый день). Но уважение это не значит, что англичане отказываются от своего долга нести в мир факел мудрости христианства. Нетрудно заметить, что те, кто учился в Англии, и здесь, в колониях, начинают посещать Церковь Англии. Чтят ее выходцы из Малайи, Индии и с Цейлона, также давно уже соприкоснувшегося с британским стилем жизни. Но нельзя не отметить, что вы чаще видите на Востоке театральные труппы с Вест-Энда, которые везет сюда продюсер Эдгар Уорик, или труппу Гранта Андерсена, чем какого-нибудь вдохновенного проповедника нашей церкви. А ведь множество местных жителей восприимчивы к слову мудрости — свидетельство тому — растущий успех нового санта в храме сикхов, или уже двух вместо одного мохамеданских проповедников в мечети Капитана Клинга. Где выход? Он тот же, что у первых строителей империи. А именно подавать пример местным жителям всем своим поведением, включая даже такие мелочи, как аккуратность одежды.

Господин Биланкин, вы пишете почти каждый день, и это не событие — но где же… Где…

Не может быть, оказывается, я ее пропустила — она так огромна. И снабжена несуразным заголовком «Белые тени навеки ушедшего прошлого». Что за бред?

Боже ты мой, где лучшие мои строки, откуда появились эти нудные, кондовым языком изложенные пояснения — что они сделали со мной, как можно было так кромсать мой труд?

И тут я увидела в самом конце, на газетной бумаге, выглядящее чужим и куцым «А. де Соза». И ощутила что-то сложное, необъяснимое, щекочущее.

Вскочить, показать хоть Мануэлу.

Боже мой, как глупо.

Я бросаю этим очерком вызов весьма опасному человеку, которого так пока и не знаю. Где, где те строки, которые должны стать для него ударом по голове? А вот они. И у меня всего один день, в течение которого этот человек начнет нервничать и снаряжать против меня каких-то убийц. Более того, если ничего подобного не произойдет, то, кажется, я напишу еще одну такую же статью-вызов. И вот я сижу и, вместо того чтобы волноваться, думаю о том, как странно и сладко быть автором очерка в газете.

А до приезда Эшендена, вновь напомнила я себе, осталось совсем немного. Написать ему, что следует сделать, если меня угрохают? Оставить это послание в отеле у усатого Гинденбурга с пометкой «У. Эшендену от покойной А. де Соза»?

Не напишу. Потому что сама пока ничего всерьез не знаю, и потому, что не так-то просто будет меня убить.

Я свернула газету. Нет, конечно, тут никаких сообщений про исчезнувшего, а сейчас вот обнаруженного англичанина. И, скорее всего, не будет. Хоть что-то я придумала хорошо.

Я помахала мундштуком, вычертив дымный зигзаг в воздухе. Не дать ли объявление в ту же самую газету? «Милый Э., тебе пишет твоя чуть грустная возлюбленная — продержись еще немного там, где ты есть, и постарайся получить удовольствие. Скоро все решится, злодей уже почти в ловушке. А. де Соза».

Вряд ли Элистер это прочитает. Зато прочитает кое-кто другой. Все что угодно, чтобы вывести моего врага из равновесия и заставить наделать глупостей. А все-таки кто этот злодей — тот самый, главный, а не его вольные или невольные помощники, которых я уже примерно себе представляла?