Вокзалы, сказал один итальянский поэт, это чудовища, пожирающие железных змей. Любой человек мог выйти из такой железной змеи, подняться в мою комнату… потом спуститься обратно, туда, где по красноватой земле расходились сияющие двойные нити рельсов…

— Ричард, — сказала я в телефонную трубку, как только добралась до дома, и как только этот дом затих в вечерней тьме Пенанга. — Ричард, дорогой, посоветуй — где ты останавливаешься, когда оказываешься в Куала-Лумпуре? Я только что провела ночь в весьма сомнительном отеле…

— Как это где останавливаюсь — дома, Амалия, — прозвучал в трубке медленный голос со слишком хорошим оксфордским акцентом, чтобы он был настоящим. — Где же мне еще там быть?

Я сделала глубокий вдох. Ответ оказался слишком очевидным.

— Но, дорогой Ричард, я же не могу жить там в твоем доме. Я хотела узнать, есть ли в городе хоть что-то приличное, кроме «Колониала», куда меня не пустят по известной причине.

— А почему, собственно, ты не можешь там жить в моем доме?

С полуоткрытым ртом я замолчала.

— Я тебе буду за это только признателен, — продолжал Ричард. — Дом стоит пустой и скучает. Слуги бездельничают. Охраннику некого охранять. Да у меня там еще и повар появился, итальянский повар, я его украл из одного ресторана — и ему некого кормить. Значит, так, — я им звоню, говорю, чтобы подготовили тебе пару хороших комнаток, завезли еду и что угодно еще… Отличный домишка, сзади Ампанга, тихий… Хочешь — смени там мебель, занавески, что угодно. А я только начал подумывать — не продать ли его. Я и это свое пенангское бунгало продам, если дела и дальше будут идти так паршиво.

М-да, именно это сейчас и происходило на Нортхэм-роуд в Пенанге — владельцы дворцов или пытались продать их… а кто сейчас может такое купить? — или дворцы как-то незаметно гасили огни, а хозяева их исчезали, переезжая во что-то поскромнее. «Бунгало» Ричарда Суна, великолепный «Сунстед», пока держалось.

— …Стоп, Амалия, — так ты решила снова выйти в свет? А не пора ли тебе исполнить обещание? Я ведь свое держу, пью только в особых случаях, а вот ты…

— Ричард, мне надо быть в Куала-Лумпуре послезавтра. Я помню свое обещание, но…

Секундомер отсчитал не более двух делений.

— Ты вернулась из этого городишки вчера. Тебе надо туда завтра. Ты опять взялась за старое? Мне нанять в дом дополнительную охрану?

— Она у меня есть… Точнее, будет. Так вот, я действительно помню мое обещание…

Тут я замолчала. На пляже, под задними окнами моего нового дома, растет несколько молодых пальм с широкими гребенчатыми листьями, свисающими почти до крупного теплого песка. А где-то поблизости гнездится целая стая птиц, которых я встречала по всему глобусу — в Англии, Франции, Америке. Зовут их воронами. Здесь, на моем пляже, они нашли себе забаву — скатываться по этим длинным листьям вниз, на расставленных когтистых лапах. Придав себе таким образом ускорение, вороны у самой земли распускают крылья и взмывают со своего зеленого трамплина вверх. Честное слово, когда я это вижу, мне так и чудится их мерзкий хриплый хохот.

Я помнила мое слово, данное Ричарду, Ричарду Сун Кей Киму, чтобы быть точной. И в ужасе ждала момента, когда придется это слово держать. Сесть рядом с Ричардом в кабину с плексигласовой крышей, вцепиться в подлокотники кресла, зажмуриться и ждать, когда этот маньяк оторвет свою жуткую машину от земли — а потом когда он ее посадит. И все это время представлять себе мерзко смеющихся ворон, делающих то же самое на моем пляже каждый день.

— Амалия!.. — звучал у меня в ушах его голос. — Эй! Ты опять, чтобы задавать людям вопросы, станешь газетным репортером, вместо того чтобы купить всю газету? Я знаю главного редактора «Малай мейл» в Куала-Лумпуре. Он же — ее владелец. Не продаст.

— Я помню твои советы с прошлого раза, Ричард. И последую им. Только это будет не газета, а нечто более современное. Тебе ли не знать, что пришел новый век?

— Мою взлетную полосу за Ампангом я тебе все равно не продам. Все прочее — твое. Черт, Амалия, чуть не забыл, что ты женщина. Тебе же нужна китайская ама для услуг, да? Сейчас позвоню, чтобы наняли.

— Спасибо, что вспомнил, кто я такая. И если ты серьезно… то спасибо тебе. Это может оказаться отличной идеей.

…А дальше надо было решить одну интересную проблему, которую я обдумала еще по дороге от Куала-Лумпура в Ипо, а потом между горных склонов над Ипо и по равнине к Баттеруорту.

Каким образом я могла обнаружить китайского агента, единственным следом которого были китайские стихи, которые он посылает в китайскую газету?

Выход был только один, и я подошла к телефону.

— Моя дорогая, если бы ты знала, как я тебе завидую — ты путешествуешь по экзотическим городам с непроизносимым названием, а я все дую в свой саксофон и заодно пытаюсь сделать нормальных музыкантов из этих двух новичков, — произнес в трубке бас Магды.

Я начала смеяться.

Потом предложила Магде разделить со мной тяготы и радости путешествий.

— А этот возвращенный тобой к жизни персонаж останется дома и будет оплакивать мое отсутствие в одиночестве? То есть я его попросту брошу без присмотра? — мгновенно отозвалась она.

Я снова засмеялась. Происходило настоящее чудо. Все отвечали мне сегодня именно теми словами, которых я ждала от них.

— А скажи-ка мне, Магда, — поинтересовалась, наконец, я. — У персонажа не утрачены его навыки переходить в самый неожиданный момент на один из многочисленных китайских диалектов, чтобы пояснить свою мысль?

— Да он начал даже выписывать китайскую газету, и не жди, что я могу повторить тебе ее название, — отозвалась она.

— Видишь ли, Магда, мне как раз может понадобиться в ближайшие дни или даже недели человек, который будет читать для меня одну китайскую газету, общаться с китайцами и так далее… Более того, если бы вы могли выехать в Куала-Лумпур послезавтра, вместе со мной, я была бы очень рада. Ну на день-другой позже.

— А риск будет оплачиваться по особой ставке? — мгновенно отреагировала она.

— Это какой же риск? Разве я что-то говорила про риск?

— Ах, дорогая моя, не нужно быть потомственной ведьмой, чтобы сделать выводы: если ты носишься, как сумасшедшая, туда-сюда по полуострову, то ты занята чем-то серьезным. Для несерьезных вещей на этом полуострове есть другие люди. Все как в тот раз, правда?

— А ты еще и ведьма?

— Я же сказала, не нужно ею быть. Я просто мирный музыкант, который также обращает внимание на тот простой факт, что мы с Тони нужны тебе уже послезавтра. Знаешь-ка что, нам нужно продумать вопрос о достаточном количестве патронов…

После этих слов я уже не удивилась, когда господин Робсон начал толкать ко мне через стол браунинг, завернутый в газету. Какая там секретность! Все в колонии уже знают, что я веду поиск сбежавшего поэта — и что это исключительно опасное дело. Все знают, кроме меня.

Возрожденный мною к жизни Тони на самом деле был спасен совершенно другими людьми. Доктором У Льен Те из Антиопиумной ассоциации Пенанга и присланными им санитарами. И что это были за санитары! Вежливые молодые китайцы, по виду способные убить буйвола одним ударом кулака, прямо на рисовом поле. Не знаю, на каком диалекте они объяснялись с пациентом, но Тони воспринимал их очень всерьез.

Санитары эти поили Тони сонными травами, кормили его какими-то жидкими и пахнущими лекарством кашами и супами — но при этом попросту не выпускали его из отельной комнаты месяц, другой, третий, спали поперек порога в коридоре, как и положено верным слугам. А за стеной этой комнаты жила Магда, сначала реагировавшая на происходившее грустно-скептически, а потом… потом Магда вдруг поверила, что чудо возможно.

Через четыре месяца в чудо поверили друзья Тони, которые уже похоронили его живьем. Через полгода Тони, не похожий на себя, был предъявлен публике в моем «Элизе», Магда продирижировала в его честь тремя маршами подряд. Он сидел в кресле, похожий на скелет — но с совершенно осмысленными глазами и розовыми щеками. Был очень немногословен, скромно благодарил меня, оплатившую весь этот медицинский эксперимент.

И Тони не только ни разу не был обнаружен с тех пор в опиекурильне, но, вдобавок ко всему, не пил с тех пор больше одного виски за вечер. А также не играл на рояле в кабаре «Трех поросят», короче говоря, покончил со всеми пороками одновременно.

Казалось, он собирается с силами для чего-то важного. И вот оно пришло.

…И вот он, этот куала-лумпурский дом, носящий скромное имя «Кокосовая роща». Небольшой — просто двухэтажное бунгало, меланхоличный, со слегка облупившейся краской. Желтые стены, белые колонны, бурая черепица. Большой гараж сзади, там же — помещения для слуг. Вот он, главный бой Суна — по фамилии Онг, улыбающийся во весь рот, передние зубы золотые — атрибут моды, предмет гордости. В жаркий полдень носит котелок и очень этим гордится. Принес мне в комнату — главную комнату, над входом — граммофон. Граммофон пока молчит, слышна тихая музыка из помещений для слуг — судя по характерному шипению, у них там радио, настоящее радио, бакелитовый увесистый предмет, шкала которого светится мистическим желтым светом.

Вот итальянский повар, по фамилии — а что вы думали? — Чунг, толстый человечек со счастливой улыбкой, отлично делает чисто итальянское блюдо «чоп суй», это чуть поджаренные овощи с кусочками рыбы и креветками, он готовит эту штуку как-то необычно — чисто по-французски, видимо.

И юная ама, ее зовут А-Нин, она явно подружка Онга, очень довольна возможности подработать в приличном доме.

В гараже, большую часть которого занимает, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит — что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», которые ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил — ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил в Америке стоила 250 долларов. Где Ричард ее взял — боже ты мой, этой модели уже двадцать три года? Зачем она ему нужна — возить овощи с базара?

А вот и та самая кокосовая роща — пять пальм в рядочек на похожей на зеленую подушку лужайке, у самой каменной ограды: это мой вид из окон.

Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанным посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне всегда о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.

Впрочем, зачем о ней думать — вот она, жизнь, продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней — в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.

Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой, — а в того, который проделывал то же самое со мной.

Элистер, танцующий со мной в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда», — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте лихорадочно ищущий выход, еще не заблокированный нашими противниками.

«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»

«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»

«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»

Элистер Макларен, шпион из Калькутты.

И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?

Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я уже собиралась с силами, чтобы написать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать, — пока вдруг с изумлением не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.

Собственно, это было все. Вот так просто.

С тех пор — с того, последнего, письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер, а потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.

Мир стал грустным и каким-то другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились.

Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу. И долго, задумчиво стояла, размышляя о том, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.

3. Душитель китайской революции

Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, скрывающийся в толпе. Гонка по вымершим улицам…

Я и представить себе не могла, что такое произойдет через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, здесь есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.

А теперь — пора браться за дело.

— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас я не смогла бы сделать ровным счетом ничего.

Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.

— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее.

— Сейчас я расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали, но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…

— А что я сам знаю о себе, госпожа Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.

— Для начала — майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.

— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими аксельбантами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…

— А я и так на нем играю, — прервала его Магда, показав крупные зубы. — Тони, объясни бедной неграмотной женщине — какой, к черту, император? В смысле — который? Понятно уже, что китайский, но мальчика же свергли. Когда я была еще почти девочкой, извини за выражение.

— Для меня ты и сейчас почти девочка, дорогой мой птенчик. Что касается мальчика — то он уже здорово вырос, зовут его как простого человека — Пу И, живет где-то в Тяньцзине, регулярно наведывается в Шанхай, этот притон сладких грехов, со своими двумя женами. И скупает там все подряд целыми рикшами — часы, платки, золотые очки, трости, бриллианты. Мальчик не бедствует, как вы понимаете, уважаемые дамы. И, честно говоря, хорошо, что его, этого гаденыша, свергли, — но мы отвлекаемся. Нет, я был майором у того, кто его низложил — художественно выражаясь, конечно. У того, с кем вела переговоры об отречении мать мальчика — императрица Лун Юй. У тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом — у генерала Юань Шикая.

Магда неприлично громким звуком прочистила горло:

— У вот этого? У душителя китайской революции? Вот теперь я все поняла. Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам — видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?

Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться — да, возможно. Все прочее — нет.

Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но — по множеству печальных причин — почти с ним не общалась и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.

Я попробовала вспомнить: Юань Шикай? Это было так давно. Китайская революция началась, когда мне было 12 лет, а до Великой войны оставалось еще два года. Сейчас, к моему изумлению, мне уже 31 год — значит, революция случилась девятнадцать лет назад.

Кинохроника: серые дергающиеся пятна и полоски, кривоногий человечек в сапогах, с большой саблей, в мягкой фуражке, с седой бородкой, как у английского короля Джорджа, — отдает честь, поворачивается спиной к киноаппарату, лицом к строю солдат, затянутых ремнями через грудь. Да, конечно, это Юань Шикай. И что-то в нем не так, сильно не так. А, вот — голова, очень большая и тяжелая, почти без шеи. Но — вот и все, в кинозале играет музыка, ах, это же было до говорилок, кино еще молчало… а китайского генерала на экране сменяет кто-то другой — германский кайзер, что ли. Так давно…

Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук — довольно сильных на вид рук, надо заметить, — по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.

— Я сдерживаю гнев, — объяснил он нам. — Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней, — объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция — это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя нет — есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…