Мег Розофф
Как я теперь живу
1
Меня зовут Элизабет, но меня так сроду никто не называл. Когда я родилась, отец, наверно, с первого взгляда решил, что я похожа на старомодную королеву или еще на кого-то гордого и печального — прямо из прошлого. Но я выросла совершенно заурядной, смотреть не на что. И жизнь у меня заурядная. Во всех отношениях скорее Дейзи, чем Элизабет.
Все изменилось тем летом, когда я приехала в гости к своим английским кузенам. Отчасти так получилось из-за войны, война вообще многое изменила, но я почти не помню жизни до войны, так что в этой книге — моей книге — довоенная жизнь не в счет.
Почти все изменилось из-за Эдмунда.
Вот как это случилось.
2
Выхожу я из самолета — потом объясню почему, — стою в лондонском аэропорту и озираюсь, ищу пожилую женщину, которую знаю только по фотографиям, — мою тетю Пенн. Фотографии старые, но, похоже, она из тех, кто носит массивные бусы, туфли без каблуков и черное, а может серое, платье в обтяжку. Но это все мои домыслы, на фотографиях видно только лицо.
Гляжу я вокруг, народ расходится, мобильник молчит — сеть не ловит. Приехали, называется, бросили меня в аэропорту, сразу двум странам нет до меня дела. И тут замечаю — разошлись не все, какой-то мелкий идет ко мне и говорит, ты, наверно, Дейзи? Меня отпустило, его, похоже, тоже. А я Эдмунд.
Привет, Эдмунд, отвечаю, рада тебя видеть. Таращусь на него, пытаюсь понять, какой будет моя жизнь с новыми кузенами.
Дайте же мне описать его, пока не забыла, потому что выглядел он совсем не как типичный четырнадцатилетний юнец. Во рту СИГАРЕТКА, лохмы торчат, похоже, сам стригся садовыми ножницами, да еще с закрытыми глазами и в темноте. Похож на дворняжку, знаете, такую из собачьего приюта — тычется бедняга носом вам в руку, надеется, но достоинства не теряет, и вы сразу же понимаете, что притащите его домой. Вот таким и был Эдмунд.
Только это он притащил меня домой.
Сумку давай, говорит он, хотя сам на полторы головы меня ниже и руки тощие, как палки. Хватает мою сумку, я тяну обратно. Мама твоя где, спрашиваю, в машине?
Он улыбается, затягивается, знаю я, что никотин убивает и все такое, но это вроде как круто, хотя, может, в Англии все подростки курят? Решаю промолчать, вдруг всем известно, что тут разрешено курить, скажем, лет с двенадцати. Не хочу гнать волну и выглядеть идиоткой в первые пять минут пребывания в Англии. А он говорит, мама не смогла приехать по очень важной причине — она работает, а когда она работает, мешать ей опасно для жизни, так что он приехал сам.
У меня челюсть отпала.
Ты приехал один? САМ ВЕЛ? Тогда я императрица китайская.
Он пожимает плечами, слегка наклоняет голову, ну точь-в-точь собака из собачьего приюта, и показывает на черную развалюху-джип. Чтобы открыть дверь, просовывает руку в открытое окно, тянет ручку вверх и дергает. Швыряет мою сумку на заднее сиденье, хотя нет, скорее втаскивает, сумка довольно увесистая, и говорит, залезай, кузина Дейзи, и мне ничего не остается, как сесть в машину.
Пока я пытаюсь понять, что вообще происходит, Эдмунд, игнорируя надпись ВЫЕЗД, выруливает на газон. Конечно, он едет прямо под знак ПРОЕЗДА НЕТ, резко сворачивает влево через кювет, и вот мы на шоссе.
Не поверишь, парковка стоит тринадцать пятьдесят в час, говорит он мне.
Честно говоря, поверить во все это просто невозможно. Тощий парнишка с сигаретой катит по неправильной стороне дороги, и кто же знал, что Англия такое жуткое место.
И тут он смотрит на меня собачьим взглядом и говорит, ты привыкнешь. Что странно, ведь я ничего не сказала вслух.
3
В машине я засыпаю — до их дома не близко, а на скоростном шоссе меня всегда тянет закрыть глаза. Просыпаюсь и вижу — нас пришла поприветствовать целая компания. Через стекло таращатся на меня четверо детишек, коза и две собаки, позже выяснится, что их зовут Джет и Джин, а на заднем плане несколько кошек гоняются за стаей уток, которые неизвестно зачем ошиваются на газоне.
Хорошо еще, что мне пятнадцать и я из Нью-Йорка. Не то чтоб я видела Все на Свете, но кое-что повидала. И лучше всех в нашей тусовке умею придать лицу нужное выражение — Не Учи Ученого. Вот такую физиономию я и делаю, а то вдруг подумают, что английские дети круче нью-йоркских, большое дело — ну, живут они в огромных старинных особняках с кучей коз, собак и всякой другой живности.
Тети Пенн по-прежнему не видно. Эдмунд представляет меня остальным кузенам — Айзеку, Осберту и Пайпер — ну и имечко, где такое откопали. Айзек и Эдмунд близнецы и похожи как две капли воды, только у Айзека глаза зеленые, а у Эдмунда — цвета неба, которое сейчас как раз серое. Больше всех мне нравится Пайпер, она первая говорит, добро пожаловать, Элизабет.
Дейзи, поправляю я, и она торжественно кивает, мол, запомнила, не беспокойся.
Айзек собирается отнести мои вещи, но Осберт, старший, с важным видом отбирает сумку и исчезает в доме.
Прежде чем рассказывать, что было дальше, я должна описать дом, но это почти невозможно, потому что раньше я жила только в нью-йоркских квартирах.
Во-первых, дом разваливается на глазах, что не мешает ему быть необыкновенно красивым. Он сложен из больших кусков желтоватого камня, построен в виде буквы Г, с двускатной крышей и мощеным двором. В меньшей части — арочная дверь, это была конюшня, а теперь тут огромная кухня. Пол из выложенного елочкой кирпича, большие окна по всему фасаду и вечно распахнутая дверь. Если только снег не идет, поясняет Эдмунд.
Стена увита плющом, стебли такие толстые, что кажется — он тут уже не один век. Цветов на плюще не видно, наверно, еще слишком рано. Позади дома — окруженный высокой кирпичной стеной квадратный садик, туда надо подниматься по нескольким каменным ступеням. Вот тут — множество цветов всех оттенков белого. В углу — маленький потрескавшийся каменный ангел со сложенными крыльями. Пайпер сказала, здесь похоронили ребенка, жившего в этом доме сотни лет назад.
Потом-то я смогла оглядеться и обнаружила, что внутри все гораздо более запутано, чем кажется снаружи. Странные коридоры, ведущие в никуда, крошечные спаленки со скошенным потолком, таящиеся под лестницами. Ступеньки скрипят, ни на одном окне нет занавесок, парадные комнаты больше, чем можно себе представить, повсюду старая, громоздкая, но удобная мебель, картины, книги, огромные камины — человек поместится, и животные на каждом шагу — от всего так и веет Старым Светом.
В ванных комнатах тоже царит дух настоящей старины, даже, я бы сказала, древности. Любое сугубо личное дело неизбежно сопровождается страшным шумом.
За домом — необъятный приусадебный участок. Часть земли — это просто луг, часть засажена картофелем, а рядом какая-то ботва ядовито-зеленая как раз начинает цвести. Эдмунд говорит, эта ботва пойдет на силос. Какое насилие? Про насилие у нас в газетах по десять раз на дню, но на эти сообщения и внимания не обращаешь, ну разве что насильник — священник или кто-то из телевизора.
За растениями ухаживает один фермер, потому что тетя Пенн вечно занята Очень Важной Борьбой за Мир, да и все равно она, по словам Эдмунда, ничего не смыслит в сельском хозяйстве. И овцы, и козы, и кошки, и собаки, и цыплята у нас просто для красоты, слегка презрительно объясняет Осберт. Кажется, он единственный из кузенов напоминает моих знакомых в Нью-Йорке.
Эдмунд, Пайпер, Айзек, Осберт, Джет и Джин, черно-белые собаки, и куча кошек первым делом отправляются на кухню и рассаживаются вокруг деревянного стола. Кто-то подает чай, и вся компания смотрит на меня, как на какое-то чудо из зоопарка. Они задают кучу вопросов, и это куда более вежливо, чем обычно бывает в Нью-Йорке. У нас детишки просто ждут, пока взрослые подадут печенье на тарелочке и жизнерадостно попросят сказать, как кого зовут.
У меня кружится голова. Боже, думаю я, даст мне кто-нибудь холодной воды, может, мозги прочистятся? Гляжу, Эдмунд протягивает мне стакан воды со льдом и сам улыбается слегка, а Айзек смотрит на него как-то странно. Хотя тогда я значения этому не придала.
Тут Осберт встает и выходит. Ему шестнадцать, и он самый старший, кажется, я этого еще не говорила. Ему на год больше, чем мне. Пайпер спрашивает, хочу ли я посмотреть животных или предпочитаю прилечь ненадолго. Пожалуй, что лечь, у меня страшный недосып. Жалко ее разочаровывать, но в любом случае я так устала, что мне не до вежливости.
Она ведет меня вверх по лестнице в комнатку в конце коридора, маленькую и пустую, как келья монаха. Толстые белые стены, немножко кривые, не такие, как в новых домах. Громадное окно, частый переплет, желтоватые и зеленоватые стекла. Большая полосатая кошка под кроватью. Нарциссы в старинной бутылке. Внезапно эта комната кажется мне самым безопасным местом на свете, что доказывает, как сильно человек может ошибаться в своих предположениях. Но я снова забегаю вперед.
Мы заталкиваем мою сумку в угол, Пайпер приносит стопку старых одеял и застенчиво объясняет, что их соткали давным-давно из шерсти здешних овец, и черные одеяла — из шерсти черных овец.
