Вскоре после этого в доме появились всякие новые друзья, прибыли, наступая на пятки заточенным карандашам и Флоберу. Они тоже учились в ОУ, и, сказала Клэр, разве это не здорово, ведь многие из них живут по соседству? Клэр сможет попросить у них помощи с работами, и Майкл сдержался и не сказал: почему не попросить помощи у меня, я, в конце концов, учитель истории. У меня диплом историка и даже диссертация отчасти. Внезапно все эти люди перестали выходить из их дома, со своими конспектами по курсу, стопками листов с курсовыми, папками и разговорами о личностном развитии. Они не были похожи на остальных друзей Клэр: женщин с маленькими детьми и домами, полными кружечек, игрушек, пальчиковых картин, женщин, с которыми она подружилась у ворот школы, или за утренним кофе, или на собраниях Общества домохозяек. Толпа из университета оставляла в доме колючий электрический заряд, висящий в воздухе. И ему, Майклу Фрэнсису Риордану, это не было по душе, совсем.

Он дает себе время собраться, прежде чем подняться по лестнице. Приглаживает волосы, заправляет рубашку обратно под ремень.

Жена возникает перед ним, когда он взбирается в пространство под крышей, которое создал, установив лестницу, закрыв балки дсп, очистив световой фонарь от опавших листьев, возникает, начиная с ног. Голые пальцы, тонкие щиколотки, скрещенные лодыжки, зад на стуле, спина, согнутая над столиком, ничем не прикрытые худые руки, пальцы, сжавшие ручку, голова, повернутая прочь от него.

Он встает перед ней, обозначая себя.

— Привет, — говорит он.

— А, Майк, — отвечает Клэр, не оборачиваясь. — Мне не показалось, что я тебя слышала.

Она продолжает писать. Он на мгновение задумывается над этим «Майк». Годами жена в основном звала его первым и вторым именем, как его знают в семье, как звали, когда он был маленьким. Она переняла эту привычку у его родителей и сестер — и обширной сети кузенов, теток и дядьев. Коллеги зовут его Майком; друзья, знакомые, зубные врачи, но не семья, не те, кого он любит. Но как ей об этом сказать? Как сказать: пожалуйста, зови меня обоими именами, как раньше?

— Что ты делаешь? — спрашивает он вместо этого.

— Я… — она исступленно пишет, — …просто заканчиваю работу о…

Она останавливается, что-то вычеркивает, снова начинает писать.

— Сколько времени?

— Около пяти.

Она поднимает голову, услышав известие, но не оборачивается.

— Задержался на работе, да? — бормочет она.

Мимо них по чердаку проходит образ Джины Мэйхью, словно полтергейст. Бросает на него взгляд из-под прямоугольного лба, потом исчезает в люке. Он сглатывает — или пытается сглотнуть. Горло сжалось и пересохло. Когда он в последний раз пил? Он не помнит. Ему хочется пить, понимает он, ужасно, чудовищно, невыносимо хочется пить. В мыслях мелькают стаканы воды, ряды колонок, выжженные желтые газоны.

— Нет… — выговаривает он. — Последний день четверти, всякие дела и… метро. Задержали… ну, знаешь… опять.

— Метро?

— Да.

Он принимается усиленно кивать, хотя на него не смотрят, и поспешно спрашивает:

— Так о чем работа?

— О Промышленной революции.

— А. Интересно. О чем именно?

Он делает шаг вперед, чтобы заглянуть ей через плечо.

— Промышленная революция и ее воздействие на средний класс, — говорит она, поворачиваясь к нему и закрывая страницу рукой, и у него в животе точно что-то распускается.

Отчасти похоть, отчасти ужас при виде ее коротких волос. Он к ним так и не привык пока, так и не может ей простить, что она подстриглась. Несколько недель назад он пришел домой и открыл входную дверь, еще не ведая, что случилось в тот день, еще веря в то, что жена — тот же человек, которым была всегда. Веер волос, думал он, по-прежнему на месте; мыслить иначе не было причин. Волосы, лежавшие у нее на плечах, волосы цвета меда, если смотреть на просвет, волосы, рассыпавшиеся по подушкам, волосы, которые он брал в руку, как шелковую веревку, ему так нравилось, как они окружают его темным шатром, когда она опускалась и поднималась над ним. Волосы, которые он заметил на первом семестре аспирантуры, на лекции о послевоенной Европе: чистую, гладкую, отражавшую солнце длину этих волос. Он никогда таких не видел и уж точно не трогал. У женщин в его семье волосы были темные или рыжие; непослушные, волнистые, тонкие, требовавшие лосьонов, шпилек и сеток. О таких волосах полагалось сокрушаться, жаловаться на них, оплакивать. Их не славили, как эти, которым позволено было сиять во всей полноте их простого англосаксонского великолепия. Но стоя в дверях ванной на втором этаже, все еще сжимая ключи в руке, он увидел, что волосы, которые он любил, исчезли. Их срезали, откромсали, с ними покончили. Они покрывали линолеум странными, звериными рисунками. А место жены занял остриженный мальчик в платье.

— Что думаешь? — сказал подменыш голосом супруги. — Симпатично и прохладно, самое то на лето, да?

И засмеялся смехом Клэр, но потом оглянулся на себя в зеркало, резко и нервно дернув головой.

Майкл Фрэнсис смотрит, как она сидит, и снова переживает острую, необратимую потерю, и хочет спросить ее, может быть, она подумает и снова их отрастит, ради него, сколько это займет, будет ли выглядеть, как раньше?

— Какое воздействие? — спрашивает он вместо этого.

— Ну, знаешь, — повторяет она, передвигая руку, чтобы понадежнее прикрыть страницу. — Всякое.

Он понимает, что с остриженными волосами она должна, по идее, выглядеть пацанкой, плутоватым сорванцом, как та девушка в фильме про Париж. Но не получается, не с ее круглым лицом и плоским носом. Она похожа на викторианскую больную, идущую на поправку.

— Не забудь про массовую миграцию из сельской местности в город, — слышит он свой голос, — появление больших городов и…

— Да, да, знаю, — отвечает она, поворачиваясь обратно к столу.

Кажется, или она говорит сквозь зубы? Позволь я тебе помогу, хочется ему произнести, позволь попытаться. Но он не знает, как это сказать, чтобы не выглядеть, как назвала бы это Ифа, «безнадежным дурнем». Ему просто хочется, чтобы их что-то объединяло, чтобы была часть жизни, в которой они стояли бы плечом к плечу, как раньше, до…

— И железные дороги, — слышит он свой голос; кажется, или он включил глубокий властный голос, который использует в классе — зачем он делает это здесь, на чердаке собственного дома, говоря с собственной женой? — То, как они облегчили и ускорили транспортное сообщение, построили их, конечно, ирландцы, и…

Она чешет голову быстрым раздраженным жестом, заносит ручку, чтобы сделать пометку на странице, но потом отводит руку.

— И еще я советовал бы прочесть…

— Может, ответишь ему? — перебивает она.

— Кому отвечу?

— Хьюи.

Он обращает слух за пределы чердака, на что-то, кроме жены, и до него доходит голос сына, зовущий:

— Папа, паааап, ты скооооооро?

Когда Клэр познакомила его со своими родителями, то он был поражен, как они все друг с другом милы. Как необычайно вежливы, предупредительны. Родители называли друг друга «солнышко». За обедом ее мать спросила, можно ли его потревожить, не затруднит ли его передать масло? Он не сразу расшифровал грамматику этого предложения, пробравшись ощупью вдоль мудреных семантических петель. Отец принес матери шарф (шелковый, с узором из медных замочков), когда она заметила, что похолодало. Брат охотно обсуждал игру в регби, которая в тот день была в школе. Родители расспрашивали Клэр, зовя ее медвежонком, про курсовые, лекции, про даты экзаменов. Еду подавали на фарфоровых блюдах, каждое со своей крышкой, накладывали друг другу, потом предлагали добавки.

Его это изумило. Хотелось расхохотаться. Ни крика, ни ругани, никто не вскакивал из-за стола, никто не дулся молча, не пихался, чтобы получить порцию картошки. Здесь не кидались ложками, никто не хватал разделочный нож, не подносил его к горлу и не кричал: «Мне что, зарезаться прямо здесь и сейчас?» Он не думал, что кто-то в его семье смог бы смутно обозначить направление его диссертации, тем более взять календарь и записать даты и подробности экзаменов, не говоря уж о том, чтобы развернуть список книг, которые могут оказаться ему полезны, а о том, чтобы кто-то принес эти самые книги из библиотеки, можно было забыть.

Он обнаружил, что их расспросы о том, что он изучает, сколько часов преподает, хватает ли ему времени на то, чтобы заниматься наукой, вызывают у него легкую панику. Он бы предпочел, чтобы они не обращали на него внимания и он мог бы съесть как можно больше, поразглядывать масляные картины, висевшие на стенах, окно с эркером, выходившее на широкую лужайку, освоиться с откровением, что он спит с девушкой, которая все еще называет родителей мамой и папой.

Но они не отступали. Сколько у него братьев и сестер? Чем они занимаются? Где он вырос? То, что его отец работает в банке, их, казалось, удовлетворило, но известие о том, что на лето он собирается в Ирландию, похоже, вызвало удивление.

— Родители Майкла ирландцы, — сказала Клэр; показалось, или в ее голосе прозвучало что-то вроде предупреждения, окружающая среда слегка подернулась рябью?