— В самом деле?

Ее отец взглянул на него, словно ища какое-нибудь физическое проявление сказанного. Майкла охватило острое желание прочесть «Богородице», просто посмотреть, как они отреагируют. «Что есть, то есть, — объявит он за артишоками (жуткие, несъедобные, колючие штуки), — я католик, и я лишил вашу дочь девственности».

— Да, — сказал он вместо этого.

— Из Северной Ирландии? Или из Южной?

У него ушло мгновение на то, чтобы подавить желание поправить отца Клэр: из Ирландской Республики, хотелось ему сказать, а не из Южной Ирландии.

— Из… эээ… — Он сглотнул. — С юга.

— А. Но вы ведь не в ИРА [Ирландская республиканская армия — военизированная группировка, целью которой является достижение полной самостоятельности Северной Ирландии от Соединенного Королевства.], правда?

Его рука, подносившая еду ко рту, застыла. Лист артишока завис в воздухе. Капля растопленного масла упала на тарелку. Он уставился на мужчину, сидевшего перед ним.

— Вы меня спрашиваете, не в ИРА ли я?

— Папа, — пробормотала Клэр.

Тот усмехнулся быстрой тонкой улыбкой.

— Нет. Просто вдруг вы или ваша родня…

— Не состоит ли в ИРА моя родня?

— Просто спросил. Я не хотел никого обидеть.

В ту ночь он взял Клэр на ее цветастом покрывале, на ковре, на подушках сиденья под окном. Собрал пшеничный шелк ее волос и поднес к лицу. Кончил, зажмурившись, и когда понял, что не надел презерватив, обрадовался, злобно обрадовался, и на следующее утро все еще радовался, когда она сидела напротив, такая безупречная в летнем платье с узором из веточек, на стуле с прямой спинкой, накладывала себе яичницу и спрашивала отца, что ему передать.

Радость поугасла три недели спустя, когда она пришла и сказала, что месячные не начинаются. Еще меньше радости осталось, когда через месяц он отправился домой сказать родителям, что женится. Мать бросила на него быстрый оценивающий взгляд, потом села за стол.

— Ох, Майкл Фрэнсис, — прошептала она, прижав руку ко лбу.

— Что? — сказал отец, переводя взгляд с матери на него. — Что такое?

— Как ты мог так со мной?

— Что? — повторил отец.

— Он кого-то обрюхатил, — пробормотала Ифа.

— А?

— Обрюхатил, папа, — повторила она громче, развалившись на диване, перекинув идеальные четырнадцатилетние конечности через подлокотники. — От него забеременели, сунул булочку в духовку, подкинул девушке проблем, сделал…

— Хватит, — приказал отец.

Ифа дернула плечом, потом посмотрела на Майкла, как будто он ее по-новому заинтересовал.

— Это правда? — произнес отец, повернувшись к нему.

— Я… — Он развел руками.

Так не должно было получиться, хотелось сказать. Не на ней я должен был жениться. Я собирался писать диссертацию, спать со всеми, кто даст, потом поехать в Америку. Брак и ребенок в планы не входили.

— Свадьба через две недели.

— Две недели!

Мать заплакала.

— В Хемпшире. Приезжать не надо, если не хотите.

— Ох, Майкл Фрэнсис, — повторила мать.

— Где в Хемпшире? — уточнил отец.

— Она католичка? — спросила Ифа, покачивая голой ногой, и выкусила полумесяц из печенья.

Мать задохнулась.

— Да? Католичка? — Она взглянула на Святое Сердце, висевшее на стене. — Пожалуйста, скажи, что да.

Он откашлялся, бросил на Ифу гневный взгляд.

— Нет.

— А кто тогда?

— Я… Я не знаю. Англиканка, наверное, но я не думаю, что это важная часть…

Мать сорвалась со стула с воем. Отец ударил газетой о ладонь. Ифа произнесла, ни к кому определенному не обращаясь:

— Он взял и обрюхатил протку.

— Рот свой закрой на хрен, Ифа, — прошипел он.

— Что за выражения, — громыхнул отец.

— Это смерть моя! — кричала мать в ванной, гремя пузырьками с успокоительным. — Лучше сразу меня убейте!

— Ладно, — пробормотала Ифа. — Кто начнет?

Родился Хьюи, и жизни Клэр и Майкла Фрэнсиса пошли другим путем. Клэр получила бы диплом по истории и устроилась бы на работу, которая ждала девушек вроде нее после выпуска: могла бы работать в журнале или, может быть, секретарем. Сняла бы пополам с подругой квартиру в Лондоне, завалив ее тряпками и косметикой. Записывали бы друг для друга, кто звонил, принимали молодых людей за ужинами, состряпанными на узкой кухне. Стирали бы трусики в раковине и сушили над газовой плитой. Потом, через несколько лет, она вышла бы замуж за адвоката или бизнесмена, и они бы переехали в дом, как у ее родителей, в Хемпшир или Суррей, и у Клэр было бы несколько ухоженных детишек, и она бы рассказывала им истории о своих девических деньках в Лондоне.

Майкл защитил бы диссертацию. Перебрал бы всех самых красивых женщин в городе, — а их, казалось, были толпы в Лондоне середины 60-х, — женщин с подведенными черным глазами, женщин в водолазках и в летящих платьях, и других, что носили невообразимо короткие юбки и высокие сапоги, и тех, что были в шляпах и темных очках, или с шиньонами и в твидовых пальто. Он бы их всех перепробовал, одну за другой. А потом получил бы место профессора в Америке. Он думал о Беркли, или о Нью-Йоркском университете, или об Университете Чикаго или Уильямса. Он все распланировал. Покинул бы эту страну и никогда бы не вернулся.

Но вышло так, что ему пришлось бросить диссертацию. На грант невозможно было содержать жену и ребенка. Он нашел работу учителя истории в грамматической школе в пригороде. Снял квартиру недалеко от Холлоуэй-роуд, где провел детство, и они с Клэр по очереди грели младенцу бутылочки на газовой конфорке. На выходные они ездили в Хемпшир и без конца спорили, должен ли Майкл позволить тестю одолжить им денег, чтобы купить «какое-нибудь приличное жилье».

Он мешает в сковороде деревянной ложкой, потом вываливает кольца спагетти на две тарелки.

Иногда, заметив отстраненное выражение на лице жены, он гадает, не думает ли она о доме, в котором могла бы жить. В Сассексе или Суррее, с мужем-юристом.

Он следит за тем, чтобы спагетти не коснулись тоста на тарелке — Хьюи не станет даже пробовать, если одна еда соприкоснулась с другой. «Чтобы не касалось!» — заверещит он. Спагетти для Виты он кладет кучкой поверх тоста с маслом. Она будет есть что угодно.

Он как раз ставит тарелки перед их стульями, когда чувствует, как что-то бодает его в ногу, что-то твердое и теплое. Вита. Пришла из сада и тычется кудрявой головой ему в бедро, как козочка.

— Папа, — мурлычет она. — Папа, папа, папа.

Он наклоняется и берет ее на руки.

— Вита, — говорит он.

Он снова на мгновение становится тем, кем хочет быть: мужчиной, который у себя на кухне поднимает дочку высоко-высоко. Он кладет деревянную ложку. Отставляет сковородку. Обнимает малышку. Его переполняет — что? Что-то большее, чем любовь, большее, чем нежность. Что-то настолько острое и стихийное, что напоминает животный инстинкт. На мгновение он задумывается о том, что единственный способ выразить это чувство — каннибализм. Да, он хочет съесть дочь, начиная со складочек на шее, продвигаясь вниз, к гладкой перламутровой коже ее ручек.

Она выгибает спину и сучит ногами. Вита всегда была приземленным ребенком; ей не нравится, когда ее обнимают. Любимая форма выражения чувств — обхватить ноги. Она терпеть не может, когда ее поднимают в воздух. В ней с самого начала была основательность, телесная плотность, которой напрочь лишен Хьюи. Хьюи — эльф, легкое, как тростинка, создание, длинноватые волосы полощутся у него за спиной, он просвечивает насквозь. Он — дитя воздуха, а Вита, скорее, животное, обитающее на земле. Барсук, она напоминает ему барсука или, может быть, лису.

Он со вздохом опускает ее, и она принимается гоняться вокруг кухонного стола, необъяснимо выкрикивая:

— Долго и счастливо, — снова и снова, меняя интонацию.

— Вита, — произносит он, стараясь говорить обычным голосом сквозь шум. — Вита, сядь. Вита?

Хьюи входит и плюхается на свое место за столом. Берет вилку и начинает играть со спагетти, на которых остывает и густеет рыжий соус. Хьюи хмурится, накручивая одну, потом две, потом три макаронины на зубцы вилки, и Майкл Фрэнсис разрывается между желанием извиниться перед сыном за то, что на обед опять спагетти, и велеть ему есть сейчас же.

В последний раз, когда приезжала в гости мать, — она приезжает каждые две недели, но только на чашку чая, не больше, и отказывается остаться, потому что не хочет «злить Клэр», — она заметила за обедом, не удивительно ли, сколько мужчине с полной ставкой учителя приходится готовить? Клэр была в гостиной, но все слышала. Он знал, что слышала, по тому, как она захлопнула книгу, которую читала.

— Вита, — делает он еще одну попытку.

Вита скачет вокруг стола голышом, в пыли, распевая:

— Долго и СЧАстливо. Долго и счастЛИВО».

Хьюи хлопает себя ладонью по лбу и с грохотом бросает вилку.

— Вита, заткнись, — шипит он.

— Сам заткнись! — кричит в ответ Вита. — Сам заткНИСЬ, САМ заткнись, сам!..

Майкл хватает дочь, когда она проносится мимо него танцуя и поднимает над головой, а Вита лягается и воет. Он знает, у него сейчас два пути. Можно повести себя строго, велеть ей слушаться, сесть сию же секунду. В этом есть своя прелесть, так он отчасти сбросит досаду, которая копилась целый день, но есть опасность, его ждет отпор, и Вита устроит концерт посерьезнее. Или можно превратить все в шутку. Он решает выбрать второе. Так быстрее и риска меньше.