— Чего вы хотите?

— Я хочу, чтобы ты сказал мне, если увидишь что-то странное. И в особенности если Дейдре Монаган увидит что-то странное. Мы здесь… — на слове «здесь» он выразительно ткнул пальцем в стол, — не просто так. И мы хотим быть уверены, что такие студенты, как вы с Дейдре, успешно доберетесь до колледжа. Без… помех.

Я потер мурашки руками:

— Зачем вы мне это говорите?

— Мистер Салливан слышал, как ты играешь. Он думает, что ты настолько хорош, что можешь привлечь нежелательное внимание. А Дейдре я слышал сам и сам понимаю ее возможности.

Странно было слышать, как он все время называл ее Дейдре, а не Ди. Как человек, который даже не знает, что ее нужно звать Ди, может разбираться в ее проблемах?

— Я вам сообщу, — сказал я и после длинной паузы добавил: — Это все?

Норманди кивнул, и я встал со своего места. Он поднял глаза:

— Я знаю, ты не хочешь говорить о Них. И не надо. Не мне тебе объяснять, что Их нельзя поминать вслух. Но, пожалуйста, сообщи Патрику — мистеру Салливану, — если ты его увидишь.

Я не сказал ему то, что думал. Я думал, что не то чтобы ему не верю, скорее я не верю, что он может быть полезен. Минувшим летом взрослые, знавшие о феях, сделали только хуже.

— Спасибо за заботу, — вежливо произнес я.

Это был первый и последний раз, когда я приходил к нему в кабинет.

Нуала

У сна свой ритм, мелодия
своя,
и в песнях смерти есть
приливы и отливы,
полузабытая прекрасная
гармония,
полета и падения мотивы.
Стивен Слотер
(стихи из сборника «Златоуст»)

Джеймс много спит. Нетрудно догадаться, что он спит, когда ему скучно, грустно или когда он пытается убедить себя в том, что у него все отлично. Причем засыпает он в самое неподходящее время: утром посреди урока или под вечер, так что потом, когда остальной мир отдыхает, у него сна ни в одном глазу. Круглолицый сосед Джеймса твердо убежден, что режим «сплю-когда-хочу» — признак уверенности в себе, но я-то знаю, что Джеймс просто над собой издевается.

Одним прохладным днем он спал, свернувшись в своей постели, а Круглолицый где-то в другом месте что-то делал с гобоем. Я сидела на краю кровати и наблюдала, как Джеймс спит. Его сон, как и все остальные его дела, выглядел напряженным, как будто он соревновался и ни на секунду не мог ослабить оборону. Он подтянул исписанные руки к лицу, чуть ли не в узел сплетя запястья странным, красивым жестом. Косточки на кистях побелели от напряжения.

Я подвинулась чуть ближе и, не касаясь, провела рукой над его кожей, которая в ответ на мое присутствие моментально пошла мурашками. Я невольно улыбнулась.

Джеймс вздрогнул, но не проснулся. Он летал во сне. Вроде бы люди, которые летают во сне, — самовлюбленные маленькие засранцы. Где-то я это читала.

Ну что ж. Я могу навеять ему незабываемый сон. Я переместилась на другую сторону кровати, балансируя на грани видимости, чтобы не разбудить его, и всмотрелась в нахмуренное лицо. Я бы с удовольствием навеяла ему видение о том, как он случайно лажает перед целой кучей народа, или что-нибудь такое же унизительное, но все дело в том, что я так не умею. Лучше всего мне удаются сны мучительно прекрасные, такие, после которых люди просыпаются и чувствуют себя обездоленными. Я на собственном опыте убедилась, что с этим нельзя слишком усердствовать: один из первых моих учеников покончил с собой после такого сна. Честно. Некоторые совершенно не умеют страдать.

Я осторожно провела руками по волосам Джеймса. Он снова задрожал — то ли от холода, то ли от предчувствуя того, что я собиралась сделать. Я вошла в его сон, приняв свой обычный отвратительно-шикарный вид.

Он дернулся и жалобно спросил:

— Ди?

Я скоро ее возненавижу.

Я резко воплотилась — даже голова заболела — и стукнула его по голове: — Проснись, червяк.

Джеймс содрогнулся и, не открывая глаз, сказал:

— Нуала.

Я смотрела на него.

— Еще я известна тем, что я — единственная женщина, которая когда-либо окажется в твоей постели, неудачник.

Он со шлепком закрыл лицо руками:

— Боже милосердный, голова просто раскалывается… Убей меня, злобное создание, и избавь меня от моей доброты.

Я пережала ему горло пальцем, чуть-чуть, чтобы он не мог сглотнуть без моего позволения:

— Не искушай меня.

Джеймс откатился из-под моего пальца и уткнулся лицом в бело-синюю клетчатую подушку. Его голос звучал приглушенно:

— Нуала, ты такая обаятельная. Сколько лет ты уже освещаешь нашу грешную землю ярким светом своей выдающейся личности?

Я заметила, как он мысленно перебирает варианты: сто, двести, тысяча лет. Он думал, что я такая же, как остальные.

— Шестнадцать, — отрезала я. — Ты что, не знаешь, что неприлично задавать такие вопросы?

Джеймс повернулся ко мне, и я увидела, что он хмурится.

— Я часто веду себя неприлично. Шестнадцать — по-моему, совсем недолго. Ты же имеешь в виду годы, а не столетия?

Отвечать было не обязательно, но я не стала упираться:

— Не столетия.

Джеймс потерся лицом о подушку, как будто мог таким образом стереть остатки сна, затем посмотрел на меня, вопросительно подняв бровь. Не отводя глаз и не меняя выражения лица, он проговорил:

— Наверное, феи… как бы это сказать… развиваются намного быстрее людей.

Я соскользнула с кровати и присела на корточки рядом с ним, чтобы наши глаза были вровень:

— Хочешь услышать на ночь милую сказку, человек?

— Бесплатно?

Я зашипела сквозь стиснутые зубы.

Он повел плечами и махнул рукой, чтобы обозначить, что ему все равно, как я реагирую.

— Давным-давно, тринадцать лет назад, в штате Вирджиния объявилась фея. Уже полностью развитая и в сознании, но с совершенно пустой башкой. Она абсолютно ничего не помнила о том, как туда попала, кроме того, что это было как-то связано с огнем. Жила себе, встретила других фей и быстренько сообразила, что она, как и остальные феи, практически бессмертна. Вот только в отличие от прочих, каждые шестнадцать лет на Хеллоуин она сгорает дотла, а потом совершенно волшебным образом восстает из пепла как новенькая, но без памяти, и точно так же проводит следующие шестнадцать лет, и следующие, и следующие. Вот и сказочке конец.

Я отвернулась. Зачем я все это рассказала?

Джеймс помолчал, а потом произнес:

— Ты сказала «феи».

Вот уж чего не ждала…

— И что?

— А я думал, что Они — вы — терпеть не можете, когда вас так называют. — Джеймс сел на кровати. — Я думал, о вас нужно говорить, пользуясь всяческими замечательными эвфемизмами. Ну там, «добрый народ» или «Тот-Кого-Нельзя-Называть». Черт, запутался в фольклоре.

Я вскочила и заметалась по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого или острого.

— Ну я все-таки не одна из Них, правда? Ладно, плевать. Не знаю, зачем я тебе рассказала. Такие эгоисты обращают внимание лишь на свою драгоценную персону.

— Нуала. — Джеймс не повышал голос, но напряжение так возросло, что его слова казались криком. — Давай теперь я расскажу тебе милую сказку. Чуть больше месяца назад я вышел из больницы. Я провел там все лето, пока мне собирали по кусочкам голову и зашивали легкие.

Я перевела глаза на свежий, почти не прикрытый короткими волосами шрам у него над ухом и вспомнила о бессмысленном шраме у меня на тазовой косточке. Для Джеймса в нем был смысл.

— Они разбили мою машину, мою потрясающую машину, которую я всю свою сознательную жизнь доводил до совершенства. Они сломали жизнь моей подруге, почти убили меня, а все, что нам осталось, — это шрамы и ты возле моей кровати.

Он поднялся, посмотрел мне в глаза и скрестил руки на груди. Он выглядел таким печально-смелым. Внутри него так ярко сияли золотые искры, что я чуть не зашаталась от голода.

— Так скажи мне, Нуала, с какой радости я сейчас должен думать о ком-то, кроме своей драгоценной персоны?

Мне нечего было ответить.

Он развернулся и схватил с кровати коричневый свитер с капюшоном.

Я выпалила:

— С такой, что я Их вижу, а ты — нет.

Джеймс замер. Он не дернулся, не отреагировал — просто замер. Надолго. Когда он наконец обернулся, натягивая свитер, он уже справился с собой.

— Еще один твой бесценный дар. Я на вас на всю жизнь насмотрелся. Не обижайся, тут ничего личного.

Я ухмыльнулась:

— А мне кажется, что не насмотрелся. Куда бежишь?

Джеймс с несчастным видом натягивал кроссовки. Мы оба знали, что он бежит навстречу королю терновника.

— Ну чего ты хочешь? — Джеймс протиснулся мимо меня, как будто я — пустое место. Просто очередная знакомая. Ему плевать на знакомых, на всех, кроме этой дуры Дейдре, которой, в свою очередь, плевать на него. — Я никогда не соглашусь.

Он вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь. На его месте я бы хлопнула ей изо всех сил. Да я и на своем месте хотела ей хлопнуть. Несколько долгих минут я стояла в его комнате, воображая, как Джеймс, следуя своему еженощному маршруту, выбирается через окно на первом этаже, чтобы не идти мимо комнаты Салливана.

Я могу сдаться. Могу найти какого-нибудь другого парня, сияющего золотым обещанием, и забрать жизнь у него, но что толку? У меня все равно времени только до Хеллоуина. Я не умру, даже если никого не найду. Мне совершенно нечего терять. Мне нужен Джеймс.

Я вихрем вылетела из окна в темное ночное небо, проплыла на абстрактных человеческих мыслях и нашла Джеймса: маленький теплый огонек, притаившийся в высокой золотистой траве холма. Он наверняка почувствовал, что я приземлилась рядом, но ничего не сказал, когда я медленно проявилась, ощущая кожей холодный вечерний воздух.

Я сердито выдрала пучок травы и начала разрывать каждую травинку на маленькие кусочки. Когда-то я видела, как фея разорвала на куски человека. Он осушил болото за домом и случайно убил фей, которые жили в воде. Фея колодца затащила бедолагу на старое болото и разорвала на части. Я спросила за что, ведь он и не подозревал, что в болотах живут феи. Косматое создание с жабрами прошипело в ответ: «Незнание не оправдывает преступление». Именно тогда я поняла, что я отличаюсь от остальных.

Это называется милосердие. У меня оно есть, а у других фей нет. И еще много чего.

— Можно спросить, зачем ты приходишь сюда каждый вечер? Мог бы в это время строить алтарь в свою честь.

Джеймс заворчал. Я услышала в отдалении первые ноты песни. Он закрыл глаза, как будто звук причинял ему физическую боль, и саркастически прошептал:

— Я получаю физическое удовлетворение от собственной храбрости, когда сбегаю. Я сейчас уже порядком завелся. Пощупай мои соски — они твердые, как камушки.

Я поморщилась:

— Ну, если тебе нравится…

— О да, — ответил он, не отрывая взгляд от горизонта, где вот-вот должна была появиться голова с оленьими рогами.

— Ты понимаешь, что это небезопасно? — спросила я. — Помнишь, я говорила, что бывают и похуже меня? Это как раз тот случай. Ты совсем не соображаешь?

Я увидела огромные рога на мгновение раньше Джеймса, схватила его и потянула в траву, чтобы мы оба спрятались. Мы свернулись в клубки рядом друг с другом, подтянув колени к подбородку, рука к руке, голова к голове. Я чувствовала, как он дрожит от моего присутствия, предупрежденный своим странным даром, но он не отстранялся.

Я зашептала ему прямо в ухо:

— Это Кернуннос. Гвин ап Нидд. Гадес. Гермес. Король мертвых.

Песня стала громче, она плакала и голосила, и я чувствовала, как Джеймс борется с ее притяжением. Он неслышно зашептал, наверное понимая, что я читаю его мысли:

— О чем он поет?

Я тихо переводила:


Я смотрю за мертвыми, а они смотрят за мной.

Мы — холод и тьма, мы — одно и множество,

Мы ждем и ждем, так поют мертвые.

Так пою я: взрасти, восстань, иди.

Так пою я: те, кто не на небесах и не в аду, взрастите, восстаньте, идите.

Некрещенные и неблагословленные, придите ко мне из своих убежищ в дубовых ветвях.

Жалкие полудемоны, свернувшиеся в грязи, пойманные моей силой, восстаньте и идите.

Ваш день близится.

Услышьте меня. Готовьтесь к празднеству.


Джеймс трясся, опустив голову, прикрывая ее руками. Он так и сидел, прижав к затылку руки с побелевшими костяшками, пока песня не затихла и солнце не зашло, погрузив нас в темноту. Затем медленно сел и посмотрел на меня так, что я поняла: между нами что-то изменилось. Вот только что именно?

— У тебя бывают предчувствия, что произойдет ужасное? — спросил Джеймс, в сущности не ожидая ответа.

Я тоже села:

— Обычно ужасное — это я.

Джеймс натянул капюшон и встал. Затем — о чудо! — протянул руку, чтобы помочь встать мне, как будто я — человек, и хрипло произнес:

— Ты сама говорила — бывают и похуже.


от: ди

кому: джеймсу

текст сообщения:

это дайне сиды с кот живет люк. я узнала брендана. не

знаю чего он хочет, они ждали меня после уроков.

он спросил хочу ли я еще раз увидеть люка.

отправить сообщение? да/нет

нет

сообщение не отправлено.

сохранить сообщение? да/нет

да

сообщение будет храниться 30 дней.

Джеймс

Вашингтон находится за тысячу миль от Торнкинг-Эш. Ну, может, не за тысячу, но, по ощущениям, не меньше. Мне казалось, что автобус, везший нас в театр «Марион», — это космический корабль, который доставил нас с отдаленной планеты, усыпанной осенними листьями, на закатанную в асфальт луну, украшенную редкими декоративными деревьями и населенную пришельцами в деловых костюмах.

Пол устроился за мной, у окна, а я разбирал ручки и пытался удержать все запчасти на лежащей у меня на коленях тетради. Где-то впереди сидела Дейдре, и рядом с ней болталась большая часть моего мозга.

За окном то и дело мелькали полосы полуденного света, прорывающиеся между высокими зданиями. Там, где свет касался верхушек домов, они сияли кроваво-красным светом. По тротуару шли сотни людей: туристы, бизнесмены, бездомные… Все заглядывали в автобус голодными, усталыми или отстраненными глазами, и все выглядели одинокими. Одинокие люди в волнах человеческого моря.

— Я хочу нажраться, — глубокомысленно произнес Пол.

Он много чего говорит задумчиво, с усилием, но такого я еще не слышал. Обычно Пол употребляет фразы вроде: «Не понимаю, что тут имеют в виду», — если смотрит в книгу или в конспект. Или: «Мне надоело, что никто не понимает нюансов игры на гобое». Нюансы игры на волынке тоже мало кто понимает, и я бы, пожалуй, мог обсудить с ним эту тему, если бы гобой не был таким дурацким инструментом.

Я перевел взгляд с людей на улице на аккуратно уложенные на моей тетради разобранные ручки. Они тихонько задребезжали, когда автобус тронулся на светофоре.

— «Нажраться» — это слишком грубо. «Утопить печаль в вине» звучит гораздо романтичнее. Ну или просто «напиться» на худой конец.

— Если я не нажрусь сейчас, мне может больше не представиться возможности.

Пол взглянул на мою тетрадь и отдал ручку из своего рюкзака. Я ее тоже разобрал и присоединил ее внутренности к общей коллекции.

— А когда еще? Родителей нет, за общагой практически никто не следит…

— Ну, не знаю. Может, в колледже удастся? Говорят, некоторые особо счастливые выпускники старшей школы, вроде нас с тобой, потом туда поступают.

Я принялся случайным образом собирать ручки обратно, чтобы получилось три ручки-Франкенштейна.

— А вдруг я умру раньше? Умру, ни разу не нажравшись? И предстану перед небесными вратами трезвым девственником?

Меня это зацепило. Я взял одну из ручек и написал на тыльной стороне руки «святой».

— Думаю, многие тебе сказали бы, что только такие и войдут в небесные врата. Чего вдруг тебе захотелось напиться?

Пол пожал плечами и посмотрел в окно:

— Не знаю.

Наверное, ответственный взрослый объяснил бы ему, что глупо напиваться для самоутверждения. Но я скучал, а еще я в целом — безответственный тип, то ли от природы, то ли намеренно, поэтому я сказал:

— Я тебе его достану.

— Кого?

— Пиво. Пол, сосредоточься. Ты же этого хочешь? Алкоголя?

Глаза Пола за стеклами очков округлились еще больше.

— Серьезно? Но как…

— Т-с-с-с… Не забивай голову моими поразительными возможностями. Я — на то и я. Ты раньше пиво пил?

Я написал на указательном пальце «пиво», потому что на руке место уже закончилось.

Пол рассмеялся:

— Очень смешно. Мои родители говорят, что пиво оскверняет душу.

Я улыбнулся в ответ. Отлично. Будет невообразимо весело. Неделя налаживается.

— Чему радуешься, Джеймс? — спросил Салливан, развернувшись на своем месте за несколько сидений впереди и с подозрением меня разглядывая. — У тебя довольно зловещая улыбка.

Я несколько умерил пыл, но продолжал улыбаться. Интересно, долго он слушал? Впрочем, для моих коварных планов это несущественно.

Салливан продолжал наблюдать за мной, подняв бровь. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть шум автобуса.

— Так лучше, но все равно зловеще. Не могу отделаться от ощущения, что ты замышляешь нечто на грани дозволенного, вроде переворота в небольшой латиноамериканской стране.

Я снова расплылся в улыбке. Салливан единственный из всех преподавателей говорит на моем языке.

— Сейчас не до того.

Салливан с недовольной гримасой посмотрел на Пола, потом на меня:

— Надеюсь, все будет в рамках закона.

Пол замигал, а я безразлично пожал плечами:

— В большинстве стран это разрешено.

Салливан печально улыбнулся:

— А в этой стране?

— Мой дорогой наставник, зря вы занимаетесь дедукцией. Лучше почитайте какие-нибудь английские стихи.

— Я за вами наблюдаю, мистер Морган. — Он направил палец на мои покрытые каракулями руки. — Запишите и запомните, — закончил он и отвернулся.

У меня на руках уже не осталось места, поэтому я не стал записывать. Голоса вокруг меня стали громче — автобус въезжал на огромную стоянку.

— Кого мы будем слушать? — спросила Меган откуда-то рядом с Салливаном.

— Ансамбль Райли-Боттса, — ответил он.

Опять название с дефисом. Плохой знак. Остается только ждать кровавого дождя и полчищ саранчи.

Салливан добавил:

— Замечательный ансамбль, который сыграет множество произведений, и я уверен, что миссис Тивс потом будет вас о них спрашивать.

— Обязательно буду! — возвестила миссис Тивс. — Так что не выбрасывайте программки!

Автобус остановился, и Салливан вместе с миссис Тивс направили нас через стоянку к театру. Я увидел, как Салливан шевелит губами, пересчитывая нас по головам.

— Сорок шесть. Тридцать четыре, — сказал я, впрочем скорее для проформы.

— Замолчи, Джеймс, — добродушно ответил он, — ты меня не собьешь.

Путем неимоверных усилий со стороны Салливана и миссис Тивс мы добрались до вестибюля. Там было дико холодно, пахло хвоей, а пол от стены до стены устилал бордовый ковер. Все деревянные части отделки были снежно-белые и покрыты завитками.

Внутри обнаружилась еще одна группа студентов — из колледжа. Мы по сравнению с ними выглядели как дети. Девушки из колледжа встряхивали волосами и хихикали. Они на два года ближе к семейным машинам, аэробике и ботоксу, чем наши девчонки.

— Привет. — Ди смущенно улыбнулась, прижимая к груди тетрадь. Этюд в красном, черном и белом: ковер, ее волосы, ее лицо. — Будешь со мной дружить?