Глава 32

Грейс

45 °F

С утра Сэм сказал мне: «Пора пригласить тебя на настоящее свидание». Вообще-то, самые первые его слова были: «По утрам у тебя такая классная прическа», но первое серьезное высказывание (а принимать всерьез его уверения в том, что по утрам мои волосы выглядят классно, я отказывалась) было про свидание. Занятий в школе сегодня не было, у нас образовался полностью свободный день, и это казалось незаслуженной роскошью. Сэм помешивал в кастрюле овсянку и через плечо поглядывал на входную дверь. Хотя мои родители с утра пораньше отправились на какой-то пикник от отцовской работы, он, похоже, опасался, как бы они не появились раньше времени и не спустили его с лестницы.

Я оперлась о столешницу и заглянула в кастрюлю. Перспектива есть на завтрак овсянку меня не прельщала. Я как-то попыталась ее сварить и нашла вкус слишком… здоровым.

— Так что там насчет свидания? Куда ты меня поведешь? В какое-нибудь захватывающее местечко вроде лесной чащи?

Он прикрыл мне рот ладонью. Моя шутка явно не показалась ему смешной.

— На обычное свидание. Будем есть что-нибудь вкусное и развлекаться.

Я повернулась, и его ладонь оказалась на моих волосах.

— Угу, — саркастически буркнула я, потому что он так и не улыбнулся. — А я-то думала, ты не делаешь ничего обычного.

— Достань две глубокие тарелки, ладно? — попросил Сэм.

Я выставила тарелки на стол, и Сэм разложил по ним сладкую кашу.

— Я просто хочу пригласить тебя на нормальное свидание, чтобы у тебя осталось что вспо…

Он осекся и опустил глаза, опершись ладонями о стол так, что плечи у него поднялись чуть не до ушей. В конце концов он повернулся ко мне и закончил:

— Я хочу, чтобы у нас все было по-человечески. Давай попробуем вести себя как обычные люди?

Я кивнула и, придвинув к себе тарелку, отправила в рот ложку каши. Сэм добавил в нее коричневого сахара, кленового сиропа и еще каких-то пряностей. Я ткнула перемазанной в каше ложкой в Сэма.

— Я и так веду себя как обычный человек. Каша слишком сладкая.

— Вот она, человеческая благодарность, — вздохнул Сэм и удрученно взглянул на свою тарелку. — Тебе не понравилось?

— Да нет, все нормально.

— Бек варил мне такую кашу, когда я перестал поедать яйца в безумных количествах.

— А ты их поедал?

— Я был своеобразным ребенком. — Сэм кивнул на мою тарелку. — Если не хочешь, можешь не есть. Заканчивай завтракать, и пойдем.

— Куда?

— Сюрприз.

Больше ничего мне можно было не говорить. Злосчастная овсянка вмиг была съедена, я натянула пальто и шапку и схватила рюкзак.

Впервые за все утро Сэм рассмеялся, и у меня отлегло от сердца.

— Ты прямо как щенок. Я звякнул ключами, а ты уже скачешь перед дверью в ожидании прогулки.

— Гав-гав.

Сэм похлопал меня по голове, проходя мимо, и мы вышли в прохладное белесое утро. Когда «бронко» уже выехал на дорогу, я снова попробовала допытаться:

— Может, все-таки скажешь мне, куда мы едем?

— Не-а. Единственное, что я тебе скажу: притворимся, что я сделал это в первый же день, когда познакомился с тобой, вместо того чтобы схлопотать пулю.

— Моего воображения на это не хватит.

— Зато моего хватит. Я буду воображать это вместо тебя, так убедительно, что тебе придется в это поверить. — Он улыбнулся, чтобы продемонстрировать силу своего воображения, но улыбка вышла такая печальная, что у меня защемило сердце. — Я буду ухаживать за тобой как полагается, тогда моя одержимость тобой не будет казаться такой пугающей.

— А мне кажется, что это я пугающе тобой одержима. — Мы выехали со двора, и я выглянула в окно. С неба медленно падали снежные хлопья. — У меня этот… как же он называется? Когда идентифицируешь себя с тем, кто тебя спас?

Сэм покачал головой и свернул в противоположную от школы сторону.

— Ты имеешь в виду синдром Мюнхгаузена? Когда человек идентифицирует себя со своим похитителем?

Теперь уже я покачала головой.

— Это не одно и то же. Синдром Мюнхгаузена — это когда человек выдумывает себе несуществующие болезни, чтобы привлечь внимание.

— Да? Мне просто нравится слово «Мюнхгаузен». Когда я его произношу, у меня появляется такое чувство, что я умею говорить по-немецки.

Я рассмеялась.

— Ульрик родом из Германии, — сказал Сэм. — Он знает уйму захватывающих историй про оборотней. — Он свернул на главную городскую магистраль и принялся высматривать место для парковки. — Говорит, в былые времена люди добровольно позволяли себя укусить.

Я смотрела в окно. Магазинчики всех оттенков серого и коричневого под свинцовым небом казались еще более серыми и коричневыми, а для октября дыхание подступающей зимы было пугающе ощутимым. На деревьях по обочинам дороги не осталось ни одного зеленого листа, а некоторые из них и вовсе лишились листвы, усугубляя безрадостное впечатление от города Повсюду, куда бы ни падал взгляд, был один лишь бетон.

— С чего бы это?

— В сказках они превращались в волков и крали овец и другой домашний скот, когда не хватало еды. А некоторые становились оборотнями просто забавы ради.

Я вгляделась в его лицо, пытаясь понять, шутит он или нет.

— А что, это так забавно?

Он отвел глаза. Наверное, неловко стало за собственный ответ, подумала я, но потом поняла, что он просто пытается припарковаться перед какими-то магазинчиками.

— Некоторым из нас вроде бы нравится, во всяком случае, больше, чем человеческая жизнь. Шелби вон просто в восторге — но я подозреваю, что ее вообще жизнь не баловала. Не знаю. Моя волчья ипостась так срослась со мной, что представить свою жизнь без нее мне сложно.

— В хорошем смысле или в плохом?

Сэм вскинул на меня свои желтые глаза.

— Я скучаю по себе настоящему. И по тебе. Все время.

Я уткнулась взглядом в руки.

— Но сейчас-то не скучаешь.

Сэм протянул руку и коснулся моих волос, погрузил в них пальцы и принялся разглядывать, как будто в их тусклых русых прядях были скрыты какие-то мои тайны. На щеках у него выступил легкий румянец; он до сих пор краснел, когда собирался сказать мне какой-нибудь комплимент.

— Нет, — признался он, — сейчас я даже вспомнить не могу, что такое быть несчастным.

На глаза у меня почему-то навернулись слезы. Я сморгнула, радуясь, что все его внимание поглощено моими волосами. Повисла долгая пауза.

— Ты не помнишь, как на тебя напали? — произнес он.

— Что?

— Ты совсем не помнишь, как на тебя напали?

Я нахмурилась и переложила рюкзак к себе на колени, застигнутая врасплох таким неожиданным поворотом в разговоре.

— Да не знаю. Может, и помню. Там была целая куча волков, я и не представляла себе, что их может быть столько. Я помню тебя — помню, как ты стоял в стороне, а потом ткнулся носом мне в руку… — Сэм коснулся моей ладони, — и в щеку. — Он погладил меня по щеке. — Пока все остальные выдирали меня друг у друга. Они хотели съесть меня?

— Ты не помнишь, что произошло потом? — ласково спросил он. — Как ты осталась жива?

Я напрягла память. Повсюду был снег, и что-то красное, и волчье дыхание било в лицо. Потом я услышала мамин крик. Но что случилось в промежутке? Я должна была каким-то образом добраться из леса до дома. Я попыталась нарисовать в своем воображении картину, как бреду по колено в снегу.

— Я сама дошла до дома?

Он смотрел на меня, дожидаясь, когда я отвечу на собственный вопрос.

— Нет, не похоже. Я этого не помню. Но почему?

Мозг отказывался подчиняться мне, и это вызвало у меня досаду. Казалось бы, чего проще. Однако я помнила лишь запах Сэма, окутывающий меня со всех сторон, а потом как мама в панике металась по дому, пытаясь найти телефон.

— Ладно, выкинь это из головы, — сказал Сэм. — Это неважно.

Но мне показалось, что это очень даже важно.

Я закрыла глаза, и в памяти всплыл запах зимнего леса и ощущение тряски у кого-то на руках. Я снова открыла глаза.

— Это ты меня принес.

Сэм вскинул на меня глаза.

Я вдруг разом вспомнила все, как вспоминаешь горячечные сны.

— Но ты был в человеческом виде, — произнесла я. — Я же помню, что видела тебя волка. А чтобы донести меня, ты должен был превратиться в человека. Как ты это сделал?

Он растерянно пожал плечами.

— Не знаю, как это произошло. Когда меня подстрелили, случилось то же самое. Ведь когда ты нашла меня, я был человеком.

В груди у меня трепыхнулась робкая надежда.

— Значит, ты можешь превращаться в человека усилием воли?

— Не совсем. Так случалось всего дважды. И мне не удалось повторить это снова, ни разу, как бы я ни старался. А старался я изо всех сил, можешь мне поверить.

Сэм заглушил мотор, давая понять, что разговор закончен, и я полезла в рюкзак за шапкой. Пока он запирал машину, я ждала его на тротуаре.

Сэм обошел машину сзади и при виде меня остановился как вкопанный.

— Господи, а это что такое?

Я поправила свою шапку с помпоном.

— Это называется «шапка». Чтобы уши не мерзли.

— Господи, — повторил Сэм и, преодолев разделявшее нас расстояние, обхватил мое лицо ладонями и внимательно меня оглядел. — Какая прелесть.

Он поцеловал меня, взглянул на шапку и поцеловал меня еще раз.

Я дала себе слово, что буду хранить эту шапку всю жизнь. Сэм продолжал держать мое лицо в ладонях; я была уверена, что теперь на нас глазеет весь город. Но мне не хотелось от него отрываться, и я позволила ему поцеловать меня еще раз, на этот раз нежно-нежно, еле ощутимо, а потом он выпустил мое лицо и взял меня за руку.

Дар речи ко мне вернулся не сразу, зато губы неудержимо растянулись в улыбке.

— Ну ладно. Так куда мы идем?

Погода стояла довольно холодная, так что идти, очевидно, было недалеко; долго оставаться на улице нам было нельзя.

Пальцы Сэма переплелись с моими.

— Первым делом — в Грейс-магазин. Именно так должен поступать настоящий джентльмен.

Я прыснула, что вообще-то было совершенно мне не свойственно, и Сэм рассмеялся, потому что знал это. Я была пьяна им. Он привел меня к «Корявой полке», независимому книжному магазинчику; я уже с год сюда не наведывалась. При том, с какой скоростью я поглощала книги, это казалось глупым, но я была всего лишь школьницей, не избалованной деньгами. Я брала книги в библиотеке.

— Это ведь Грейс-магазин?

Сэм толкнул входную дверь, не дожидаясь ответа. В нос ударил восхитительный запах новеньких книг, немедленно напомнивший мне о Рождестве. Родители всегда дарили мне на Рождество книги. Мелодично дзинькнув колокольчиком, дверь магазина захлопнулась за нами, и Сэм выпустил мою руку.

— Ну, куда? Я куплю тебе какую-нибудь книгу. Я ведь знаю, тебе хочется.

Я улыбнулась и снова вдохнула этот запах. Сотни тысяч страниц, которые никто и никогда не переворачивал, дожидались меня. Стеллажи светлого дерева были плотно заставлены разноцветными корешками. На столиках возвышались стопки новинок; на их глянцевых обложках играл свет. За крохотным прилавком, где сидел, не обращая на нас ни малейшего внимания, кассир, виднелась лестница, застеленная толстым ковром цвета красного вина и ведущая в неведомые миры.

— Так бы здесь и поселилась, — вздохнула я.

Сэм с явным удовольствием взглянул на меня.

— Я помню, как смотрел на тебя, когда ты читала на своих качелях. Даже в самую отвратительную погоду. Почему ты не шла читать в дом?

Мой взгляд был прикован к бесконечным рядам книг.

— Когда читаешь на улице, все кажется более реальным. — Я закусила губу; глаза у меня разбегались. — Даже не знаю, с чего начать.

— Я кое-что тебе покажу, — сказал Сэм. Он произнес это таким тоном, что я немедленно поняла: это не просто кое-что, а нечто потрясающее, недаром он с утра хотел показать мне это. Он снова взял меня за руку и повел по магазину — мимо равнодушного кассира, вверх по тихой лестнице, которая поглощала наши шаги и не собиралась их отдавать.

Мы оказались в небольшом помещении на втором этаже, раза в два с лишним меньше торгового зала внизу, обнесенном перилами, чтобы никто не свалился на первый этаж.

— Я проработал здесь одно лето. Садись и жди.

Сэм подвел меня к продавленному бордовому диванчику, который занимал большую часть пространства. Я стащила шапку, села, завороженная его властным тоном, и, пока он искал что-то на полках, беззастенчиво разглядывала его задницу. Не подозревая о моем пристальном к себе внимании, он присел и провел пальцами по корешкам книг, как будто они были его старыми друзьями. Я любовалась его плечами, склоненной набок головой, его напряженной рукой, которой он для устойчивости оперся на пол, широко расставив пальцы. Наконец он нашел то, что искал, и вернулся к диванчику.

— Закрой глаза, — велел он и, не дожидаясь, когда я подчинюсь, прикрыл мне глаза ладонью.

Я почувствовала, как прогнулись под тяжестью его тела диванные подушки, когда он присел рядом, услышала немыслимо громкий звук открываемой обложки, шорох переворачиваемых страниц.

Потом его дыхание защекотало мне ухо, и он еле слышно начал читать:

Я в мире совсем одинок, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы каждый мне час был как Бог.
Я в мире и мал, и ничтожен, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы лечь Твоим промыслом, Боже,
во мглу ума.
Вольно мне быть вольным, я Воле позволю
деяньем
стать без помех…

Он умолк, и довольно долгое время тишину нарушало лишь его чуть сбивчивое дыхание, потом он продолжил:

когда же и время замрет, беременное ожиданьем,
быть хочу среди тех,
кто тайн Твоих господин,
или — один.
Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост Тебя
несть,
о, дай не ослепнуть — от вечности глаз
не отвесть,
образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.
Весна среди сада я.
И мне не склониться вовеки.
Ибо там я не с Богом, где я согбен.[Р. М. Рильке. Из цикла «Часослов», книга первая «Об иноческой жизни». Перевод А. Прокопьева.]

Я повернулась на его голос, не открывая глаз, и он коснулся моих губ своими, потом на миг отстранился, положил книгу на пол и обнял меня.

Губы у него были холодные и терпкие, обжигающие, как зимняя мята, но его руки, бережно прижимающие меня к себе, сулили впереди долгую череду дней, лето и вечность. У меня закружилась голова, как будто не хватало воздуха, словно кто-то крал его каждый раз, едва я делала вдох. Сэм слегка откинулся на спинку дивана, притянул меня к себе и принялся целовать, так осторожно и бережно, как будто вместо губ у меня были лепестки роз и он боялся смять их.

Не знаю, как долго мы молча целовались на диванчике, пока Сэм не заметил, что я плачу. Я почувствовала, как он застыл в нерешительности, ощутив во рту привкус соли, и только тогда понял, что этот вкус означает.

— Грейс, ты что… плачешь?

Я ничего не ответила, потому что это лишь сделало бы более реальной причину моих слез. Сэм большим пальцем утер их, потом натянул на запястье рукав и промокнул мокрые дорожки на моих щеках.

— Грейс, что случилось? Я что-то не так сделал?

Его желтые глаза с тревогой оглядели мое лицо, пытаясь определить причину, и я покачала головой. Внизу застрекотала касса. Казалось, это происходит где-то неимоверно далеко.

— Нет, — выдавила я наконец и утерла глаза, пока опять не полились слезы. — Нет, ты все сделал так. Просто…

Я не могла этого произнести. Не могла.

Сэм договорил за меня:

— Этот год для меня последний.

Я больно прикусила губу и смахнула еще одну слезинку.

— Я не готова. И никогда не буду готова.

Он ничего не ответил. Наверное, отвечать было нечего. Он просто снова обнял меня, только на этот раз притянул к себе так, что моя щека оказалась у его груди, и погладил по затылку, неуклюже, но ласково. Я закрыла глаза и прислушивалась к стуку его сердца, пока мое собственное не забилось ему в такт. В конце концов он прижался щекой к моей макушке и прошептал:

— У нас с тобой слишком мало времени, чтобы горевать.

Когда мы вышли из магазина, солнце светило во всю мощь, и я потрясенно осознала, сколько времени успело пройти. Под ложечкой у меня немедленно засосало от голода.

— Я хочу есть, — заявила я. — И без промедления. А не то усохну, и тебя замучает совесть.

— Не сомневаюсь. — Сэм забрал у меня пакет с купленными книгами и двинулся к «бронко», чтобы забросить их в багажник, но вдруг остановился как вкопанный, глядя на что-то позади меня. — Черт. Только этого нам не хватало.

Он повернулся ко мне спиной, открыл дверцу и положил книги на переднее сиденье, пытаясь казаться незаметным. Я обернулась и увидела Оливию. Вид у нее был взъерошенный и усталый. И тут к ней подошел Джон, с широкой улыбкой глядя на меня. Я не видела его с тех пор, как в моей жизни появился Сэм, и теперь задалась вопросом, как когда-то могла считать его симпатичным. По сравнению с черноволосым и золотоглазым Сэмом он казался тусклым и ничем не примечательным.

— Привет, красотка, — бросил Джон.

Сэм стремительно обернулся. Он не сделал ни шагу в мою сторону, но это было и не нужно: его желтые глаза приморозили Джона к месту. Или причиной была его напряженная поза. У меня промелькнула мысль, что Сэм может быть опасен, что, возможно, он сдерживает свою волчью натуру куда чаще, чем дает ей волю.

У Джона на лице застыло странное, непроницаемое выражение, и я подумала, что, наверное, эти его постоянные заигрывания со мной были не таким уж притворством.

— Привет, — поздоровалась Оливия и покосилась на Сэма, который не сводил глаз с камеры, висевшей у нее на плече.

Он тут же уткнулся взглядом в асфальт и потер веки, как будто что-то попало ему в глаз.

Беспокойство Сэма оказалось заразительным, и улыбка у меня вышла неискренняя.

— Привет. Не ожидала вас тут встретить.

— Да мама попросила нас кое-что сделать. — Джон покосился на Сэма и улыбнулся, как-то уж слишком вежливо.

Щеки у меня запылали; этот безмолвный тестостероновый поединок льстил мне, хотя я ни к чему подобному и не привыкла.

— А Оливия решила заскочить по дороге в книжный, — продолжил Джон. — Ну и холодрыга на улице! Вы как хотите, а я иду греться в магазин.

— Туда что, пускают неграмотных? — поддела я его по старой привычке.

Джон ухмыльнулся; обстановка разрядилась, и он улыбнулся Сэму с выражением: «Ну-ну, удачи тебе», прежде чем скрыться в магазине. Сэм даже изобразил какое-то подобие ответной улыбки, впрочем не раскрывая глаз, как будто соринка из них никуда не делась. Оливия осталась стоять на тротуаре перед дверью, обхватив себя руками.

— Вот уж не думала, что увижу тебя в выходной на улице в такую рань, — заметила она. Ее слова были обращены ко мне, но смотрела она на Сэма. — Я думала, по выходным ты впадаешь в спячку.

— Сегодня не впала, — откликнулась я. Мы с ней столько времени не разговаривали, что я, похоже, разучилась делать это. — Решила попробовать, как это.

— Забавно, — сказала Оливия.

Она все еще поедала глазами Сэма; в воздухе висел невысказанный вопрос. Мне не хотелось их знакомить, раз уж Сэму было так неуютно в присутствии Оливии с ее камерой, но я же видела, какими глазами она смотрит на нас, на разделявшее нас расстояние, на то, как оно изменялось, стоило одному из нас сдвинуться с места и привести в действие связывающие нас незримые узы. И на наши мимолетные прикосновения. Ее взгляд не оставил без внимания и то, как легко он коснулся моего локтя, как уверенно, по-хозяйски другая его рука лежала на ручке дверцы машины. Как будто он по-свойски чувствовал себя в «бронко» и рядом со мной. Наконец Оливия спросила: