— Эта женщина слишком щедра на уверения, мне кажется, — процитировал я «Гамлета», не глядя на нее.
И услышал, как она вздохнула.
— Наверное, всем хочется, чтобы их дети были похожи на них самих. Грейс интересуют только цифры и то, как устроен окружающий мир. Мне сложно ее понять.
— Она могла бы сказать то же самое про вас.
— Согласна. Но ты-то имеешь отношение к искусству. Должен иметь.
Я пожал плечами. За дверью я заметил гитару в чехле, и руки у меня так и зачесались подобрать аккорды к мелодиям, которые звучали в мозгу.
— К живописи не имею. Я немного играю на гитаре.
Повисла долгая пауза; я рассматривал картину, на которой лиса выглядывала из-под стоящей у обочины машины, а мать Грейс наблюдала за мной. Потом она спросила:
— Ты носишь контактные линзы?
Мне столько раз задавали этот вопрос, что я даже перестал поражаться, какое надо иметь нахальство, чтобы его задать.
— Нет.
— У меня сейчас жестокий творческий кризис. Я с удовольствием бы нарисовала с тебя небольшой этюд. — Она застенчиво засмеялась. — Вот почему я так жадно разглядывала тебя в гостиной. Мне просто подумалось, что с тебя с твоими глазами и черными волосами можно написать потрясающий этюд. Ты напоминаешь мне волков из нашего леса. Грейс тебе про них не рассказывала?
Я весь подобрался. Ее любопытство показалось мне подозрительным, как будто она пыталась что-то вынюхать, особенно после того, как ту же тему затронула Оливия. Первым побуждением моего волчьего «я» было метнуться прочь. Промчаться по лестнице, распахнуть дверь и раствориться в лесной чаще. Не сразу у меня получилось подавить желание бежать и убедить себя, что она не может ничего знать и я сам приписал ее словам смысл, которого она в них не вкладывала. Еще дольше до меня доходило, что я слишком долго стою столбом и ничего не говорю.
— Ох… я не хотела поставить тебя в неловкое положение, — сбивчиво принялась извиняться она. — Ты не обязан мне позировать. Многие стесняются, я знаю. А ты, наверное, уже хочешь вернуться к Грейс.
Я почувствовал себя обязанным как-то загладить свою невежливость.
— Нет-нет… ничего страшного. То есть да, я немного стесняюсь. А можно, я буду что-то делать, пока вы будете меня рисовать? Ну, чтобы не сидеть сложа руки и не смотреть в пустоту.
Она в самом буквальном смысле подбежала к мольберту.
— Да! Ну конечно! Может, сыграешь на гитаре? Ох, как же здорово. Спасибо тебе большое. Садись вот сюда, под лампу.
Я пошел за гитарой, а она принялась метаться по студии: принесла мне стул, настроила освещение и задрапировала стену желтой тканью, так что на половине лица у меня заиграли золотистые отблески.
— Я должен сидеть неподвижно?
Она махнула в мою сторону кистью, как будто это могло дать мне ответ на мой вопрос, потом прикрепила к мольберту новый холст и выдавила на палитру черную краску из тюбика.
— Нет-нет, просто играй.
Я настроил гитару и принялся перебирать струны, вполголоса напевая под музыку и вспоминая, как сидел на диване у Бека и пел песни для стаи, а Пол подыгрывал мне на своей гитаре, и наши голоса сплетались в единой мелодии. Время от времени до меня доносилось то царапанье шпателя о палитру, то шуршание кисти о холст, и я задавался вопросом, что она делает с моим лицом, пока я не обращаю на нее внимания.
— Я слышу, ты что-то мурлычешь себе под нос, — сказала она. — Ты умеешь петь?
Я утвердительно буркнул, не прекращая лениво перебирать струны.
Она ни на миг не прекратила работать кистью.
— Это твои песни?
— Угу.
— А есть какая-нибудь про Грейс?
Я сочинил тысячу песен про Грейс.
— Да.
— Я хотела бы ее послушать.
Я не перестал перебирать струны, просто заиграл в мажорной тональности и впервые за год запел в полный голос. Это была самая радостная мелодия из всех, что я сочинил, и самая безыскусная.
Я влюбился в нее летом, в мою прекрасную летнюю девушку.
Она соткана из жаркого лета, моя прекрасная летняя девушка.
Я мечтаю быть с ней и зимой, с моей прекрасной летней девушкой.
Но во мне слишком мало тепла для моей прекрасной летней девушки.
Жарким летом я смеюсь, словно дитя, а она улыбается.
Лето — время, когда мы живем. Ах, как быстро оно кончается!
В ее ладонях все — и жар, и ветер, и дождь, который еще не пролился.
Я был бы счастлив, если бы наш летний день вечно длился.
Она посмотрела на меня.
— Даже не знаю, что сказать. — Она протянула ко мне руку. — Просто мурашки по коже.
Я отложил гитару, очень осторожно, чтобы не зазвенели струны. Мне вдруг стало остро жаль времени, бесценных секунд, которые и без того были у меня наперечет, проведенных не рядом с Грейс.
И тут внизу раздался оглушительный грохот. Он был настолько громким и чужеродным, что мы с матерью Грейс какое-то время недоуменно смотрели друг на друга, как будто не могли поверить, что в самом деле слышали этот звук.
Потом раздался крик.
Следом за ним я услышал рык и выскочил из комнаты, не слушая ничего больше.
Глава 36
Сэм
49 °F
Мне вспомнилось выражение лица Шелби, когда она как-то раз спросила меня:
— Хочешь посмотреть на мои шрамы?
— Какие шрамы? — спросил я.
— От волчьих зубов. Когда на меня напали.
— Нет.
Она все равно мне их показала. На животе у нее бугрился уродливый рубец, исчезавший под лифчиком.
— После того как меня искусали, на животе места живого не было.
Я не желал ничего об этом знать.
Шелби не стала опускать рубаху.
— Наверное, когда мы кого-то убиваем, это ужасно больно. Это, наверное, самая чудовищная смерть.
Глава 37
Сэм
42 °F
Буря ощущений охватила меня, едва я ворвался в гостиную. От пронизывающе холодного воздуха защипало глаза и судорогой свело живот. Я мгновенно отметил развороченную дыру, зияющую в двери на террасу; острые куски стекла угрожающе торчали из рамы, весь пол был усеян мелкими осколками в розоватых разводах, поблескивавшими под ногами.
Посреди комнаты валялся перевернутый стул. Казалось, кто-то разбрызгал по полу красную краску и прихотливо размазал ее по пути от двери до кухни. Потом я почуял запах Шелби. На миг я застыл на месте, помертвев от отсутствия Грейс, леденящего холода и резкого запаха крови и влажной шерсти.
— Сэм!
Это была Грейс, больше некому, вот только голос у нее был странный, как будто чужой, словно кто-то пытался ею притвориться. Оскальзываясь на окровавленном полу, я пробрался ко входу в кухню и застыл на пороге, ухватившись за ручку.
Зрелище, представшее моим глазам в веселом свете кухонной лампы, показалось мне какой-то чудовищной фантасмагорией. Кровавый след на полу вел в глубь кухни, где, припертая дрожащей от возбуждения Шелби к шкафчикам, стояла Грейс. Она отбивалась руками и ногами, но Шелби была массивней, и от нее исходил острый запах адреналина. Она резким рывком переместилась, и в глазах Грейс, честных и широко распахнутых, мелькнула боль. Мне уже приходилось видеть такую картину.
Я больше не чувствовал холода. На плите стояла чугунная сковорода; я схватил ее, и рука у меня заныла от тяжести. Я боялся задеть Грейс и потому с размаху опустил сковороду на крестец Шелби.
Она огрызнулась и лишь крепче сцепила зубы. Не нужно было разговаривать на одном языке, чтобы понять, что значил ее рык. «Не приближайся». Перед глазами у меня промелькнула картинка, отчетливая, яркая, подробная: распростертая на кухонном полу Грейс, бьющаяся в агонии под пристальным взглядом Шелби. Это внедренное в мой мозг извне видение парализовало меня; наверное, так чувствовала себя Грейс, когда я поделился с ней картиной золотого леса. Оно походило на пронзительное воспоминание — воспоминание о Грейс, судорожно борющейся за каждый вздох.
Я отшвырнул сковороду и бросился на Шелби.
Схватив ее за морду, я нащупал челюсти, сжимавшие локоть Грейс, просунул пальцы внутрь и всадил кулак ей в глотку. Шелби захрипела и ослабила хватку, и я ногами оттолкнулся от шкафчиков и оторвал ее от Грейс. Мы покатились по полу, и какое-то время в кухне слышались лишь пощелкивание и скрежет ее когтей о кафель и скрип моих подошв по скользкому от ее крови полу.
Она яростно зарычала подо мной и лязгнула зубами в волоске от моего лица, но кусать не стала. Образ бездыханного тела Грейс, распростертого на полу, снова и снова вспыхивал в моем мозгу.
Я вспомнил, как переламывал куриные кости.
В моем сознании возникла отчетливая картина, как я убиваю Шелби.
Она рванулась прочь, как будто прочитала мои мысли.
— Папа, нет! Осторожно! — закричала Грейс.
Прогремел выстрел.
На краткий миг время приостановилось. Не до конца: оно затрепыхалось и замерцало на месте, свет замигал и померк, потом загорелся снова. Если бы этот миг мог превратиться в живое существо, он стал бы бабочкой, на трепещущих крыльях летящей к солнцу.
Шелби мешком рухнула на пол, и я, потеряв равновесие, спиной приложился о шкафчик.
Она была мертва. Ну или умирала, потому что ее тело содрогалось в конвульсиях. А я почему-то мог думать лишь о том, какую грязь развел на полу. Я смотрел на белые квадратики линолеума и видел кровавые разводы, оставленные моими ботинками, И один четкий красный отпечаток волчьей лапы в центре кухни, который каким-то чудом сохранился в первозданном виде.
Я не понимал, откуда так пахнет кровью, потом взглянул на свои трясущиеся руки и увидел алые потеки на запястьях и ладонях. Усилием воли я заставил себя вспомнить, что это кровь Шелби. Она была мертва. Это была ее кровь. Не моя. Ее.
Мои родители медленно досчитали от трех до одного, и из моих вен хлынула кровь.
К горлу подкатила тошнота.
Тело сковал холод.
Я…
— Нужно унести его отсюда! — разорвал тишину пронзительный девичий голос. — Перенесите его в тепло! Со мной все в порядке. Все в порядке! Я просто… Да помогите же мне перенести его!
Их голоса терзали мой слух, слишком громкие и слишком многочисленные. Они засуетились вокруг меня, перед глазами у меня все кружилось, по коже пробежала мучительная волна, но где-то в глубине души оставался один незыблемый островок.
Грейс. Я уцепился за это имя. Если я удержу его в голове, все будет хорошо.
Я весь дрожал, с меня сходила кожа.
Грейс.
Кости сминались и сплющивались под напором мышц.
Грейс.
Ее взгляд продолжал удерживать меня, даже когда я перестал чувствовать ее пальцы, сжимавшие мои локти.
— Сэм, — попросила она. — Не уходи.
Глава 38
Грейс
38 °F
— Это кем же надо быть, чтобы так поступить с ребенком? — поморщилась мама.
Не знаю, что заставило ее сморщиться: то, что я ей только что рассказала, или больничный запах мочи и дезинфекции.
Я пожала плечами и заерзала на больничной койке. Не знаю, зачем меня вообще сюда привезли. Рану у меня на руке не пришлось даже зашивать. Единственное, что мне было необходимо, — увидеть Сэма.
— Это какая же у него теперь искалеченная психика. — Мама хмуро посмотрела на экран телевизора над кроватью, хотя он был выключен. Моего ответа дожидаться она не стала. — Ну конечно же. Конечно, искалеченная. Иначе и быть не может. Такое никому даром не проходит. Бедный мальчик. У него был такой вид, как будто ему по-настоящему больно.
Я очень надеялась, что к тому моменту, когда Сэм закончит говорить с медсестрой, мама прекратит разглагольствовать на эту тему. Мне не хотелось вспоминать его изломленные плечи, неестественную форму, которую приняло его тело под воздействием холода. И еще я очень надеялась, что Сэм поймет, почему я рассказала маме о его родителях. Это было лучше, чем если бы она узнала правду о волках.
— Я же тебе говорю, мама. Эти воспоминания действительно очень для него болезненны. Естественно, что он психанул, когда увидел у себя на руках кровь. Это же классический условный рефлекс, или как его там. Можешь посмотреть в Интернете.
Мама обхватила себя руками.
— Хотя если бы его там не было…
— Ну да, я бы погибла, и все такое прочее. Но он там был. Почему все вокруг распсиховались куда больше меня?
Отметины, которые оставили на моей руке зубы Шелби, большей частью успели уже превратиться в уродливые ссадины, хотя на мне все заживало далеко не так быстро, как на Сэме, когда его подстрелили.
— Потому что ты лишена инстинкта самосохранения, Грейс. Ты прешь вперед, как танк, воображая, будто ничто на свете не может тебя остановить, пока не столкнешься с танком побольше. Ты уверена, что тебе нужно встречаться с человеком, у которого такое прошлое? — Маме, похоже, по душе пришлась ее собственная теория. — У него может случиться нервный срыв. Я читала, что они могут начаться в двадцать восемь лет. Он может быть почти нормальным, а потом внезапно слететь с катушек. Ты же знаешь, я никогда раньше не указывала тебе, как жить. Но что, если… если я попрошу тебя не встречаться с ним?
Такого я не ожидала.
— Я отвечу, что, поскольку до сих пор ты не слишком часто проявляла обо мне материнскую заботу, никакого права распоряжаться моей жизнью сейчас у тебя нет. Мы с Сэмом вместе. Это не обсуждается.
Мама вскинула руки над головой, как будто пыталась помешать танку-Грейс переехать ее гусеницами.
— Ладно. Как хочешь. Только будь осторожна, хорошо? Бог с ним. Пойду поищу чего-нибудь попить.
На этом ее родительский порыв иссяк. Она изобразила материнскую заботу: привезла нас в больницу, понаблюдала, как медсестра обрабатывает мои раны, и попыталась отговорить меня встречаться с психом — и упорхнула. Моей жизни определенно ничто не угрожало, так что она могла быть свободна.
Несколько минут спустя дверь со щелчком отворилась, и к моей постели подошел Сэм, бледный и усталый в зеленоватом больничном освещении. Бледный, но в человеческом обличье.
— Что они с тобой делали? — поинтересовалась я.
Губы его искривились в безрадостной улыбке.
— Наложили повязку на рану, которая с того момента уже успела затянуться. Как ты все ей объяснила?
Он покрутил головой в поисках мамы.
— Рассказала о твоих родителях и сказала, что это у тебя из-за психотравмы. Она поверила. Это хорошо. Ты как? Тебе… — Я сама не очень понимала, какой вопрос хочу задать. — Папа сказал, что она умерла. Шелби. Наверное, на ней раны не заживают так, как на тебе. Все случилось слишком быстро.
Сэм положил руки мне на плечи и поцеловал меня, потом уткнулся лбом мне в лоб, так что мы уперлись взглядами друг в друга и мне стало казаться, что у него всего один глаз.
— Я отправлюсь в ад.
— Что?
Он заморгал своим единственным глазом.
— Мне следовало бы переживать из-за ее смерти.
Я отстранилась, чтобы взглянуть на выражение его лица; оно было странно опустошенным. Я не знала, что на это сказать, но Сэм избавил меня от такой необходимости, взяв меня за руки и крепко сжав их.
— Я понимаю, что должен быть расстроен. Но чувствую только облегчение, что сумел увернуться от этого снаряда. Я не превратился в волка, ты цела, а с ее смертью у меня просто одной заботой стало меньше. У меня такое чувство… как будто я пьян.
— Моя мамочка считает, что ты подпорченный товарец, — сообщила я ему.
Сэм поцеловал меня еще раз, на миг закрыл глаза, потом поцеловал меня в третий раз, совсем легонько.
— Так и есть. Ты хочешь дать деру?
Я не поняла, имеет он в виду дать деру от него или из больницы.
— Мистер Рот? — На пороге возникла сестра. — Вы можете остаться в палате, но вам придется присесть, чтобы мы могли кое-что сделать.
Как и мне, Сэму полагалось сделать несколько уколов от бешенства — стандартная процедура в случае беспричинного нападения дикого животного. Мы не стали сообщать медикам, что Сэм был близко знаком с этим животным и что оно было вовсе не бешеное, а просто злобное. Я потеснилась, чтобы дать Сэму место, и он присел на край кровати, с опаской покосившись на шприц, который сестра держала в руках.
— Не смотрите на иглу, — посоветовала женщина, рукой в перчатке закатывая его окровавленный рукав.
Сэм отвернулся, но взгляд у него был отсутствующий и рассеянный и мысли явно блуждали где-то далеко от иглы, которую сестра в данный момент вонзила ему в кожу. Глядя, как она делает укол, я вообразила, что это лекарство для Сэма — сжиженное лето, впрыснутое прямо ему в вены.
В дверь постучались, и в палату заглянула вторая медсестра.
— Бренда, ты скоро? — спросила она первую. — Ты нужна в триста второй. Там какая-то девица буянит.
— Какое счастье, — с глубоким сарказмом отозвалась Бренда. — Все, вы оба можете идти. Выписку я отдам вашей маме, когда закончу, — добавила она, обращаясь ко мне.
— Спасибо, — сказал Сэм и потянул меня за руку.
Мы двинулись по коридору, и на миг меня охватило странное чувство, что мы снова перенеслись в ту самую первую ночь, когда только познакомились.
— Погоди, — сказала я, когда мы проходили через приемный покой, и Сэм послушно остановился.
Я прищурилась, но женщина, которую, как мне показалось, я заметила в многолюдном зале, исчезла.
— Кого ты высматриваешь?
— Мне показалось, я видела маму Оливии.
Я снова прищурилась, но вокруг были одни незнакомые лица.
У Сэма затрепетали ноздри, а брови еле заметно сошлись на переносице, но он не сказал ни слова, и мы двинулись к выходу. Мама уже подогнала машину к дверям, сама не подозревая, какую услугу оказывает Сэму.
За окнами машины кружились снежинки, крошечные кристаллики холода. Взгляд Сэма был прикован к деревьям, которые обступали стоянку с противоположной стороны, едва различимые в свете фонарей. Я не знала, думает ли он о неумолимом холоде, который сочился сквозь щели в дверях, об искалеченном теле Шелби, которому никогда больше не суждено превратиться в человеческое, или, как я, все еще грезит о воображаемом шприце с жидким летом.