Окно машины с шелестом закрылось, как будто Эшли наконец поняла, что этот разговор не предназначался для ее ушей.

Посасывая разбитую губу, Диклан несколько секунд смотрел в землю. А затем выпрямился и поправил галстук.

— Подумаешь, какая важность, — сказал он и открыл дверцу машину.

Садясь за руль, Диклан предупредил Эшли: «Я не хочу это обсуждать» — и захлопнул дверцу. Колеса взвизгнули, впившись в асфальт, а Ганси и Ронан остались стоять друг возле друга на парковке, залитой странным тусклым светом. Неподалеку трижды пролаяла собака. Ронан коснулся мизинцем брови, чтобы проверить, не идет ли кровь. Но крови не было. Только вспухшая злая шишка.

— Разберемся, — сказал Ганси.

То, что сделал или безуспешно попытался сделать Ронан, вряд ли было легко поправимо, но Ганси твердо знал, что это надо исправить. Единственная причина, по которой Ронану позволялось жить на Монмутской фабрике, заключалась в том, что у него были приемлемые отметки.

— Как угодно, но не позволяй ему оказаться правым.

Ронан тихо сказал:

— Я хочу бросить школу.

— Еще год.

— Я не хочу терпеть еще год.

Он пинком забросил камушек под машину. Его голос не сделался громче, хотя ярости в нем, несомненно, прибавилось.

— Еще год — а потом я удавлюсь собственным галстуком? Я не политик, Ганси. И не банкир.

Ганси тоже не ощущал себя политиком или банкиром, но, тем не менее, школу ему бросать не хотелось. Боль в голосе Ронана означала, что в голосе Ганси ее не должно было быть. Ганси сказал:

— Окончи школу, а потом делай что хочешь.

Они унаследовали от своих отцов столько денег, что могли не работать, если не желали. Они были периферическими частями машины, называемой обществом, и на плечах Ронана это бремя лежало иначе, чем на плечах Ганси.

Вид у Ронана был злобный, но в нынешнем настроении он бы так выглядел при любом раскладе.

— Не знаю, чего я хочу. Я вообще, блин, не знаю, кто я такой.

Он залез в машину.

— Ты мне пообещал, — сказал Ганси сквозь открытое окно.

Ронан не смотрел на него.

— Помню.

— И не забывай.

Ронан захлопнул дверцу, и этот звук эхом разнесся по парковке — слишком громко, как всегда бывает в темноте. Ганси присоединился к Адаму, который стоял и наблюдал с безопасного расстояния. По сравнению с Ронаном, Адам был чистеньким и сдержанным. Воплощенное самообладание. Он откуда-то достал резиновый мячик с изображением Губки Боба и теперь задумчиво его подбрасывал.

— Я убедил их не вызывать полицию, — сказал Адам.

Он хорошо умел улаживать скандалы.

Ганси выдохнул. Сегодня у него не хватило бы сил общаться с копами ради Ронана.

«Скажи мне, что я правильно поступаю. Скажи, что именно так я верну прежнего Ронана. Скажи, что я не погублю его, пытаясь держать подальше от Диклана».

Но Адам уже говорил Ганси, что, по его мнению, Ронану нужно научиться подтирать за собой. Ганси, впрочем, боялся, что Ронан попросту научится жить в грязи.

Поэтому он спросил:

— А где Ной?

— Сейчас придет. Он, кажется, оставляет чаевые.

Адам бросил и поймал мячик. Он почти механически обхватывал его пальцами, когда тот отскакивал от земли. Раз — ладонь была пуста и открыта, два — и она вдруг крепко сжималась вокруг мячика.

Прыг. Хвать.

Ганси сказал:

— Значит, Эшли…

— Да, — ответил Адам, как будто ждал этого.

— У нее много глаз.

Это выражение любил папа. Семейная фразочка, которая означала, что кто-то слишком любопытен.

Адам спросил:

— Думаешь, она здесь ради Диклана?

— А ради кого еще?

— Ради Глендауэра, — живо ответил Адам.

Ганси рассмеялся, а Адам нет.

— Я серьезно.

Вместо ответа Адам размахнулся и бросил мячик. Он тщательно рассчитал траекторию: мячик отскочил от грязного асфальта, стукнулся о колесо «Камаро», взвился в воздух, исчезнув в темноте… Адам сделал шаг вперед как раз вовремя, чтобы подставить ладонь. Ганси одобрительно хмыкнул.

Адам сказал:

— Я думаю, больше не стоит рассказывать об этом всем подряд.

— Это не секрет.

— Может, лучше посекретничать.

Беспокойство Адама было заразительно, но с логической точки зрения Ганси не видел никаких поводов для подозрений. Он четыре года искал силовые линии, открыто признаваясь в этом всем и каждому, кто проявлял интерес, и ни разу не встречал ни малейших доказательств того, что кто-то принялся за поиски параллельно с ним. Впрочем, он признал, что сама мысль о такой возможности была исключительно неприятной.

Ганси сказал:

— Это всё открытая информация, Адам. Почти всё, чем я занимаюсь, лежит в общем доступе. Слишком поздно секретничать. Уже много лет как поздно.

— Брось, Ганси, — с жаром произнес Адам. — Ты разве не чувствуешь? Не чувствуешь?..

— Что? — Ганси терпеть не мог ссориться с Адамом, но это уже походило на ссору.

Адам безуспешно пытался перевести мысли в слова. Наконец он произнес:

— За нами наблюдают.

На другом конце парковки наконец появился вышедший из ресторана Ной. Сгорбившись, он побрел к друзьям. В машине виднелся силуэт Ронана, который лежал, откинувшись на спинку и склонив голову набок, как будто спал. Ганси впервые в этом году почуял запах роз и скошенной травы. Издалека доносился аромат сырой земли, которая оживала под слоем прошлогодней сухой листвы, и воды, которая бежала по камням в горных расселинах, где никогда не ступала нога человека. Возможно, Адам был прав. Эта ночь что-то сулила. Нечто незримое открывало глаза.

Адам в очередной раз бросил мячик, Ганси вытянул руку и схватил его первым.

— Думаешь, был бы смысл шпионить за нами, — сказал он, — если бы мы не напали на след?

8

Когда Блу медленно вышла из ресторана, тревога сменилась усталостью. Она сделала глубокий вдох и втянула прохладный вечерний воздух. Казалось, это была совсем иная субстанция, нежели та, что текла по вентиляционным трубам в «Нино».

Она запрокинула голову, глядя на звезды. Здесь, на краю делового района, уличных огней было недостаточно, чтобы полностью их затмить. Большая Медведица, Лев, Цефей. По мере того как Блу находила знакомые созвездия, ее дыхание становилось всё ровней и спокойней.

Цепь велосипедного замка была холодной. В дальнем конце парковки слышались какие-то приглушенные разговоры. Где-то рядом, за спиной у Блу, зашаркали по асфальту шаги. Даже когда люди передвигались тихо, они всё равно страшно шумели.

Однажды она поселится там, где сможет, выйдя из дома, увидеть одни только звезды — никаких уличных огней. Там она будет как никогда близка к тому, чтобы разделить материнский дар. Когда Блу глядела на звезды, что-то взывало к ней — нечто, что понуждало ее увидеть большее, осмыслить эту хаотическую россыпь, принять послание. Но у нее никогда не получалось. Блу видела только Льва и Цефея, Скорпиона и Дракона. Возможно, мешал недостаток горизонта и избыток города. А главное, Блу, в общем, и не хотела видеть будущее. Она хотела увидеть то, что было навеки скрыто от остальных — и, возможно, для этого во всем мире недостало бы магии.

— Простите, э, мисс… привет.

Голос был мужской, осторожный и местный — гласные казались словно сточенными по краям. Блу обернулась без особого рвения.

К ее удивлению, перед ней стоял Элегантный Парень, и при свете далекого фонаря его лицо казалось костлявее и старше. Он был один. Ни Делового Типа с Мобильником, ни грязнули, ни их агрессивного друга. Одной рукой он придерживал велосипед, другая лежала в кармане. Его неуверенная поза как-то не гармонировала со школьной эмблемой на груди, и Блу успела заметить протершийся шов, прежде чем парень поднял плечи под самые уши, как будто от холода.

— Привет, — сказала Блу, гораздо мягче, чем было бы, не заметь она прореху.

Она и не знала, что некоторые ученики Агленби носят подержанные свитера.

— Адам, если не ошибаюсь?

Он нервно и смущенно кивнул. Блу посмотрела на велосипед. Она и не знала, что некоторые ученики Агленби ездят на велосипедах, а не в собственных машинах.

— Я как раз ехал домой, — сказал Адам, — и заметил здесь тебя. Я должен извиниться. За то, что случилось. И я хочу, чтоб ты знала, что я не просил его об этом.

От Блу не ускользнуло, что его голос с легким местным акцентом был таким же приятным, как и внешность. Этот голос содержал в себе вечера в Генриетте, нагретые солнцем качели на крыльце, стаканы с холодным чаем, треск цикад, заглушавший мысли… Адам посмотрел через плечо, заслышав шум машины в переулке. Когда он вновь взглянул на Блу, его лицо оставалось настороженным, и она поняла, что это выражение — складка над бровями, сжатые губы — для него нормально. Оно идеально подходило чертам Адама, сочеталось с черточками вокруг глаз и рта. «Этот парень нечасто радуется», — подумала Блу.

— Очень приятно, — сказала она. — Но не тебе нужно извиняться.

Адам ответил:

— Я не хочу, чтобы вся вина падала на него. То есть… он был прав. Я действительно хотел поговорить с тобой. Но не… просто попытаться тебя снять.

Тут нужно было его прогнать. Но Блу озадачил румянец Адама. Его искреннее лицо, с иголочки новенькая, неуверенная улыбка. Его лицо было ровно настолько странным, чтобы ей хотелось на него смотреть.