Шайлер не выглядела ни отрезвившейся, ни слабой, ни смущенной. Скулящая полукровка, что подпрыгивала от испуга, стоило лишь цыкнуть на нее, исчезла. Как исчезла и та девчонка, что безответно втюрилась в великого Джека Форса. Мими отчетливо видела Шайлер. Перед ней была девушка, уверенная в том, что она любима. Девушка, знающая, что его сердце у нее в руках. На мгновение Мими страстно пожелала, чтобы Серебряная кровь уволокла Шайлер в преисподнюю.

— Ты осознаешь, что ты делаешь с Джеком?

— О чем ты?

Мими крепко схватила Шайлер за предплечье.

— Подумай о своей матери. Как ты полагаешь, почему Аллегра находится в коме? Почему она бессмертна, но не умирает? Она ни на что не пригодна, она уничтожена. Ты хочешь этого для него?

— Не впутывай в это мою мать! — произнесла Шайлер угрожающим тоном и стряхнула с себя руку Мими. — Ты ничего о ней не знаешь!

— Еще как знаю! Я живу куда дольше тебя.

Лицо Мими изменилось, и на мгновение перед Шайлер промелькнули все те женщины, которыми когда-то была Маделайн Форс: египетская царица, французская дворянка, дерзкая переселенка, осваивающая Новый Свет, хозяйка дома в Ньюпорте — все они были так красивы, что дух захватывало, и у всех были все те же зеленые глаза.

— Ты не понимаешь сути уз, — прошептала Мими. Вокруг суетились модельер и члены его команды, внося завершающие поправки в наряды. — Мы с Джеком — единое целое. Отобрать его у меня — это все равно что содрать с него кожу. Он нуждается во мне. Если он возобновит узы, он сделается сильнее и полностью овладеет своими воспоминаниями. Он достигнет расцвета сил.

— А если нет? — с вызовом бросила Шайлер.

— Тогда можешь зарезервировать для него место в той больнице, которую до сих пор продолжает навещать мой отец. Дура! Это тебе не какая-нибудь идиотская школьная игра!

«Это жизнь и смерть. Ангелы и демоны. Узы — это закон. Мы созданы из одной и той же темной материи».

Мими подумала все это, но вслух не произнесла. Она видела, что Шайлер не может — или не хочет — это осознать. Шайлер — новорожденная. Она не понимает строгости и неумолимости бессмертия. Сурового и нерушимого образа действия их народа.

— Я тебе не верю.

— Я и не ожидала, что ты поверишь. — Судя по ее виду, Мими внезапно выдохлась. — Но если ты любишь его, Шайлер, отпусти его. Освободи его. Скажи, что он тебе больше не нужен. Только так он сможет уйти.

Шайлер покачала головой. Вокруг модели выстраивались в ряд, а Рольф то подкалывал кому-то подол, то закреплял складку. В зале погас свет. Шоу должно было вот-вот начаться. Один из костюмеров Шайлер быстро отрезал торчащую из рукава ее жакета нитку.

— Я не могу это сделать. Не могу лгать.

Мими, не спрашивая разрешения, отпила шампанского из бокала Шайлер.

— Тогда Джек погиб.

ГЛАВА 16

В прошлом году во время своей осенней презентации Рольф Морган заставил зрителей расхаживать по подиуму, а модели сидели в первом ряду и делали вид, будто ведут какие-то записи. Этот трюк настолько очаровал прессу, что Морган твердо решил придумать еще какой-нибудь занятный ход. В этом году шоу должно было идти задом наперед: начаться с выхода модельера к публике и показа великолепных бальных платьев, а завершиться повседневной одеждой в спортивном стиле.

Оркестр громоподобно заиграл «Спейс оддити»,[Песня, написанная и исполненная британским музыкантом Дэвидом Боуи. Выпущена на отдельном сингле в 1969 году, затем — на одноименном альбоме.] и на сцену вышел Рольф, сорвав бурю аплодисментов. Он вернулся за кулисы с букетом роз, сияющий и полный энергии. Шайлер увидела, как Сайрес, ведущий шоу, повел Блисс в начало шеренги. Черное кружевное платье с корсетом было гвоздем программы, завершающим показ, но теперь, в соответствии с идеей модельера, оно его открывало. Шайлер помахала Блисс рукой, чтобы подбодрить подругу. Она знала, что Блисс до сих пор немного побаивается подиума, — и действительно, та сейчас напоминала испуганного жеребенка, и ее руки, лежащие на бедрах, чуть-чуть дрожали.

Блисс вернулась несколько минут спустя; на лице ее сияла улыбка облегчения.

— Там просто сумасшедший дом какой-то! — выпалила она, обращаясь к Шайлер, прежде чем ее стремительно увлекли прочь, переодеваться в другой наряд.

Шайлер улыбнулась в ответ и подумала, что будет рада, когда все это закончится и она наконец-то сможет снова надеть собственную одежду: мужскую оксфордскую рубашку, черные леггинсы и ботинки с раздвоенным каблуком, которые она отрыла в секонд-хенде.

Девушки в готических прогулочных платьях вышли на подиум, и Сайрес провел Шайлер вперед. Она должна была идти следующей.

— Не забудь: когда дойдешь до конца подиума — одна поза, вторая поза, бам! — и возвращаешься обратно.

Шайлер кивнула. Она глубоко вздохнула и вышла из-за кулис. Подниматься на подиум — это было все равно что подниматься на луну. Ты выходишь из безобразной реальности закулисья, заполненной болтовней, английскими булавками, мешаниной одежных стоек и распотрошенных коробок с аксессуарами под яркий белый свет сцены и слепящие вспышки сотен фотоаппаратов.

Атмосфера в зале наэлектризовалась; там царил истерический шум, достойный лучших рок-концертов. Выкрики и гиканье с задних рядов подзаводили оркестр играть быстрее и громче, а модели напускали на себя максимально надменный вид. Шайлер даже не заметила восседающих в первом ряду мрачных редакторов и принарядившихся знаменитостей. Она была полностью сосредоточена на том, чтобы переставлять ноги, одну за другой, и не выглядеть дурой.

Она добралась до точки поворота в конце подиума и изобразила требуемые от нее позы, сперва повернувшись налево и подав бедро вперед, а затем развернувшись направо. И как раз в тот момент, когда девушка готова была исполнить поворот кругом, в сознание ее проник настойчивый мощный сигнал. Это была бессвязная и свирепая ненависть. Неожиданность и сила этого сигнала были настолько велики, что Шайлер застыла на полушаге, пошатнулась и зацепилась за собственный каблук. Зрители в первом ряду громко ахнули.

Шайлер была сбита с толку и подавлена. Кто-то — или что-то — жестоко вломился в ее сознание. Девушка тут же распознала манипуляцию, но та оказалась еще более мощной и злобной, чем исходившая недавно от Дилана. Это было непростительное злоупотребление; Шайлер почувствовала себя оскверненной и обнаженной. Ее охватил ужас. Ей необходимо было убраться отсюда. На то, чтобы уйти с подиума как полагается, не было времени. Шайлер спрыгнула с помоста и приземлилась в рядах, отведенных для фотографов. Она точно знала, куда отправится сейчас.

— Простите! — бросила Шайлер невезучему фотографу-энтузиасту, которому отдавила ногу.

Она помчалась сквозь толпу, к замешательству персонала и восторгу зрителей, решивших, что это часть представления. На ходу она услышала возглас за кулисами:

— Эй! Что это она придумала? А ну верните ее!

Завтра все газеты разразятся историями о том, как на шоу Рольфа Моргана модель сбежала с подиума, но в данный момент Шайлер было наплевать и на газеты, и на своего букера, и на самого Рольфа.

«Что это было?» — думала она. Ей чудилось, что сердце ее вот-вот разорвется от страха, пока она мчалась по Вест-Сайдскому шоссе, двигаясь быстрее, чем любой здешний транспорт. Что это было?! К тому моменту, как она добралась до обветшалого дома на Риверсайд-драйв, тошнотворное, оскверняющее ощущение слегка ослабело.

Дом уже не выглядел таким запущенным, как прежде, благодаря недавно устроенному Лоуренсом ремонту. Каменные ступени были чисто выметены, граффити на двери закрашены, а к горгульям вернулось былое достоинство.

Когда Шайлер вошла в дедушкин кабинет, Лоуренс укладывал папки с бумагами в кожаный дипломат. Девушка заметила, что за тот месяц, что они пробыли в разлуке, дед постарел. В львиной гриве прибавилось седины, а вокруг глаз пролегли новые морщины.

Лоуренс был Бессмертным, одним из тех редких вампиров, которые не отдыхали, не проходили сквозь цикл перевоплощений. Он сохранял одну и ту же физическую оболочку на протяжении столетий. Он способен был выглядеть таким же юным, как Шайлер, но сегодня вечером сутулился так, словно на плечи его давило бремя тысячелетий. Впервые за все то время, что Шайлер знала его, он выглядел древним. Он не походил на человека двадцать первого столетия. Если судить по его виду, он вполне мог бы присутствовать при том, как Моисея положили в корзину и пустили по водам реки.

— Шайлер! Какой приятный сюрприз! — произнес Лоуренс, хотя не похоже было, чтобы появление внучки удивило его.

— Куда ты собрался? — спросила она вместо ответа, заметив рядом со столом потрепанный чемодан Лоуренса, набитый вещами и перетянутый ремнями.

— В Рио, — отозвался он. — Там произошло сильное землетрясение. Ты видела новости? — Лоуренс махнул рукой в сторону телевизора, недавно установленного в его кабинете.

Камеры показывали город, охваченный пламенем; целые дома превратились в груды обломков. При виде подобного опустошения Шайлер вознесла короткую молитву.

— Дедушка, со мной что-то случилось. Всего несколько минут назад.

Она описала свои ощущения, уверенность в присутствии некоего неимоверного зла. Оно длилось лишь краткий миг, но этого оказалось достаточно, чтобы Шайлер почувствовала себя оскверненной с головы до ног.

— Так значит, ты тоже это почувствовала?

— Что это было? — Шайлер передернуло. — Это было… омерзительно, — произнесла она, хотя «омерзительно» казалось слишком слабым словом для той невнятной враждебности, что обрушилась на нее.

Лоуренс жестом велел ей сесть, а сам продолжил просматривать бумаги.

— Ты во время занятий еще не добралась до Корковадо?

— Я знаю, что она находится в Рио… в Бразилии, — нерешительно произнесла девушка.

Она не очень-то продвинулась в изучении тех материалов, что задал ей Лоуренс. Это было глупо, но в глубине души Шайлер казалось, что дедушка отчасти виноват в том, что она оказалась в нынешней ситуации, и в раздражении она отмахнулась от его указания освежить в памяти историю Голубой крови. Лоуренс всучил ей для прочтения копии древних, некогда запрещенных текстов: историю Кроатана, до последнего времени исключенную из официальных хроник.

Если Лоуренс и рассердился, он никак этого не показал. Вместо этого он терпеливо — как университетский профессор, которым некогда был, — объяснил:

— Корковадо — это место силы, источник энергии, изначальный источник, из которого мы, вампиры, черпаем силу земли. Наше бессмертие проистекает из гармонического слияния с изначальной субстанцией жизни. Это дар, который мы сохранили даже после изгнания.

На экране телевизора тем временем появилась знаменитая статуя Христа Спасителя, возвышающегося над городом на своем пьедестале на горе Корковадо. Шайлер поразилась тому, что изваяние осталось стоять, при том что по всему городу множество зданий превратилось в развалины.

— Землетрясение. Сигнал, который я ощутила. Они связаны? Ты из-за этого уезжаешь? — спросила Шайлер, уже понимая, что права.

Дедушка кивнул, но уточнять ничего не стал.

— Тебе лучше пока не знать, как именно они связаны.

— Ты уезжаешь сегодня ночью? — спросила Шайлер.

Лоуренс кивнул.

— Сперва я встречусь с командой Кингсли в Сан-Паулу. Потом мы вместе отправимся к Корковадо.

— А Совет?

— Они обеспокоены, что вполне объяснимо, но лучше, если они пока будут не в курсе подробностей моей поездки. Ты же знаешь, что мы с Корделией всегда питали подозрения касательно Совета.

— Что одно из величайших семейств предает нас? — уточнила Шайлер, глядя, как дедушка тщательно завязывает узел галстука.

Лоуренс всегда одевался очень официально, вне зависимости от обстоятельств.

— Да. Но я не знаю, в чем именно. И не знаю почему. И уж конечно, у нас никогда не имелось доказательств подобного предательства. Однако же последнее нападение подтвердило, что кто-то из Серебряной крови выжил и вернулся, чтобы охотиться на нас. Что, возможно, сам Князь тьмы все еще ходит по земле.

Шайлер содрогнулась. Когда Лоуренс говорил о Люцифере, ей казалось, будто кровь в ее жилах превращается в лед.

— А теперь, Шайлер, я вынужден с тобой попрощаться.

— Нет! Позволь мне поехать с тобой! — воскликнула Шайлер, вскочив со своего места.

Эта темная, ужасная, полная ненависти злоба! Нельзя, чтобы дедушка столкнулся с этим — что бы это ни было — в одиночку!

— Мне очень жаль. — Лоуренс покачал головой и сунул бумажник в карман пиджака. — Ты должна остаться здесь. Ты сильна, Шайлер, но еще очень молода. И ты все еще находишься на моем попечении.

Он задернул шторы и накинул старый дождевик. В дверях появился Андерсон, его проводник.

— Вы готовы, сэр?

Лоуренс подобрал свои сумки.

— Не надо так огорчаться, внучка. Тебе следует оставаться в Нью-Йорке не только ради твоего собственного блага. Если я хоть что-то могу сделать для твоей матери, так это оберегать тебя от беды и держать как можно дальше от Корковадо.

Архив аудиозаписей

Хранилище истории

КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ ДОКУМЕНТ

Только для Альтитронуса

Расшифровка доклада венатора, зарегистрировано 28 февраля

Запись приглушенная. Слышны два голоса, венатора Мартина и Чарльза Форса, региса.

Венатор Мартин: Она клюнула.

Чарльз Форс: Вы точно уверены?

ВМ: Да. Я нимало не сомневаюсь, что она попытается провести инкантатион демоната.

ЧФ: Но чтобы сущий ребенок пытался лезть в такую темную магию… Возможно, если вы сможете открыть ее мне…

ВМ: Вы знаете, регис, что я не могу произнести ее имя, пока это не будет подтверждено испытанием. Но не волнуйтесь, я не позволю ей завершить заклинание.

ЧФ: Но вы должны позволить.

ВМ: Простите? Я вас не понял, регис.

ЧФ: Это испытание, венатор. Инкантатион демоната должен быть исполнен. Если она потерпит неудачу, вы возьмете нож и прольете собственную кровь.

ВМ: Комитет об этом знает? Совет одобрил?

ЧФ: Не волнуйтесь насчет Совета. Это мое дело. Венаторы преданы мне.

ВМ: Но, регис, — инкантатион… Вы уверены?

ЧФ: Уверен. Когда придет время, исполните это. По моему приказу.

ГЛАВА 17

Во времена детства Блисс ее семья жила в одном из тех мегаособняков, что наводнили собою Ривер-Оукс, богатый пригород Хьюстона. Их дом был живым воплощением техасского стремления к крайностям — двадцать восемь тысяч квадратных футов. Блисс часто шутила, что их дому требуется собственный почтовый индекс. Ей было неуютно в этом доме, и она всегда предпочитала дедушкино ранчо в глухом уголке Западного Техаса.

Несмотря на то что в их родословной имелись янки, семейство Блисс считалось аристократией Одинокой Звезды.[Прозвище штата Техас.] Они делали деньги на нефти, крупном рогатом скоте и… ну, в основном на нефти. Ллевеллины любили рассказывать историю о том, как патриарх их семейства шокировал свою аристократическую родню, бросив Йель и отправившись работать на нефтяное месторождение. Он быстро изучил местные тонкости, прикупил несколько тысяч акров нефтяных полей и стал самым везучим нефтяным бароном во всем штате. Теперь Блисс было любопытно, что же это было на самом деле — везение или вампирские способности?

Форсайт был младшим сыном младшего сына. Дедушка Блисс, бунтовщик по натуре, после окончания пансиона остался на востоке, женился на своей возлюбленной из Андовера, коннектикутской дебютантке, и вырастил сына в семейном доме на Пятой авеню, прежде чем невезение на фондовой бирже вынудило семейство отправиться обратно в родной Техас.

Дедушку Блисс особенно любила. Он сохранил техасский протяжный выговор даже после долгой жизни на северо-востоке, и ему свойствен был ироничный и дерзкий юмор. Он любил говорить, что его место нигде, а потому везде. Дед тосковал по своей нью-йоркской жизни, но когда никто не захотел заняться ранчо — все предпочли стеклянные метрополии Далласа или Сан-Антонио, — он впрягся и потащил семейный бизнес. Блисс очень хотелось, чтобы Пап-Пап был рядом. Ну что пользы быть вампиром, если тебе все равно приходится жить столько же, сколько люди, а потом ожидать, пока тебя призовут на следующий цикл?

Блисс выросла в окружении множества кузин, и до того, как они переехали в Нью-Йорк и ей исполнилось пятнадцать, ей и в голову не приходило, что в ней есть что-то особенное или сколько-нибудь интересное. Возможно, она просто не хотела ничего знать. Ведь определенные признаки были, как она осознала позднее: намеки старших кузин на какую-то «перемену», чуть приметные смешки тех, кто уже был посвящен в тайну, постоянно меняющиеся отцовские секретарши, служившие, как теперь понимала Блисс, ему фамильярами. Девушке лишь недавно пришло в голову, насколько же это странно, что никто и никогда ни слова не сказал о ее настоящей матери.

Блисс не знала другой матери, кроме Боби Энн. У нее сложились натянутые отношения с ее невзрачной, склонной к гиперопеке мачехой, которая выказывала Блисс всяческую приязнь и при этом совершенно игнорировала собственного ребенка, единокровную сестру Блисс, Джордан. Боби Энн, со всеми ее мехами, бриллиантами и нелепой манерой одеваться, из кожи вон лезла, стараясь заменить Блисс мать, которой та никогда не знала, и Блисс не могла ненавидеть ее за это. Но с другой стороны, и любить ее за это она тоже не могла.

Форсайт женился на Боби Энн, когда Блисс еще лежала в колыбели, а Джордан родилась четыре года спустя. Молчаливое и странное дитя: пухленькая и нездорово бледная рядом с худенькой Блисс, нежная кожа которой была цвета слоновой кости; к тому же трудная в общении — не сравнить с легким характером Блисс. И все же Блисс не могла себе представить жизни без младшей сестры, и, когда Боби Энн принималась дразнить или оскорблять собственного отпрыска, Блисс с неистовством кидалась защищать Джордан. Джордан же, со своей стороны, обожала сестру — ну, когда не насмехалась над ней. В общем, это были нормальные отношения двух сестер: множество мелких ссор и перебранок при верной и прочной взаимной привязанности.

«Но отчего-то самые важные вещи в жизни зачастую воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся».

Так подумала Блисс, когда через несколько дней после показа мод она взяла такси и отправилась в самую дальнюю часть Манхэттена. Она велела водителю ехать к Колумбийской пресвитерианской больнице.

— Вы родственница? — спросил сидевший за столом охранник, передавая ей на подпись лист посетителя.

Блисс заколебалась. Она прикоснулась к фотографии, спрятанной в карман куртки — как талисман. Это была копия той фотографии, которую ее отец носил в бумажнике; копия, которую она нашла в шкатулке с ожерельем и оставила себе.

— Да.

— Последний этаж. Последняя комната в конце коридора.

Блисс пожалела, что не взяла никого с собой, но она не знала, кого можно было бы позвать. Шайлер явно потребовала бы объяснений, а Блисс не смогла бы сказать ничего внятного. «Э-э… я думаю, мы с тобой можем оказаться сестрами» — звучало как-то абсурдно.

Что же касается Дилана, Блисс отодвинула все мысли о нем подальше. Она знала, что должна бы проверить, как он там, особенно теперь, когда он оставил свои попытки связаться с ней, но ее гнев и унижение были слишком велики, чтобы возвращаться в ту ужасную комнату в «Челси». А странные судороги Дилана, гортанная речь, пронзительный смех, бормотание на непонятных языках лишь заставляли девушку еще больше бояться его. Она пообещала Шайлер и Оливеру, что все уладит — сдаст Дилана Комитету и Совету, — но пока что она продолжала придумывать для себя отговорки, позволяющие не делать этого. Хотя Блисс и решила, что с влечением к Дилану покончено, она все же не находила в себе сил сдать его.