Теперь при свете видно, что сарай совсем старый и хлипенький. Тут есть газонокосилка, лестница, несколько сломанных великов. Я встаю с пола; ноги затекли из-за того, что всю ночь просидела свернувшись клубочком. Глаз я так и не сомкнула — боялась, что дяденька вернется.

В какой-то момент ночью пошел дождь. Он стучал по крыше сарая, и время от времени мне на руки и на лицо падала капелька-другая. Я хотела собрать воду в ладошки и попить, однако капелек было слишком мало. В горле совсем пересохло. Я столько дней не пила… Губы тоже высохли, потрескались; я их облизывала и чувствовала вкус крови.

Когда дождь шел, я еле сдержалась, чтобы не выйти из сарая и не запрокинуть голову с открытым ртом. Правда, я до смерти боялась, что снаружи меня дожидается дяденька.

От бега теперь все тело болит. На руках и ногах засохшая кровь — это когда я о дерево запнулась да упала. Ступни тоже все в крови, в занозах и мелких камушках. Наступать очень больно. На свету я еще заметила у себя на руках шрамы, не понять от чего. Наверное, от того, что тетенька хлестала меня ремнем, или от того, что однажды облила какой-то жгучей водой, которая пахла бассейном. Потом то жутко больно было, то чесалось до полусмерти.

Я подхожу к дверям, выглядываю, осматриваюсь. Не знаю, где я, не знаю, есть ли тут кто еще, не следят ли за мной.

Вижу дом. Большой, белый, почти разрушенный. Стоит под наклоном, крыльцо перекошено, разбитое окно заделано красной лентой. Из трубы идет дым — значит, кто-то там живет.

Хоть дождь и стих, на улице все равно мокро. Солнце только начинает вставать, и по небу плывут пушистые розово-голубые облака. Я аж ахаю от восхищения — миллион лет не видела цвета. Приходится даже на секундочку задуматься, чтобы вспомнить названия. Под облаками виднеется желтое — это там, где небо касается земли, выглядывает солнце.

Мир вокруг огромный и пугающий. Я вдруг начинаю скучать по темноте закрытого подвала. Хоть это и худшее место на планете, там, взаперти, было как-то спокойно, безопасно. Только один вход, только один выход, и никто на тебя не смотрит; вообще никого посторонних. А тут опасности могут поджидать на каждом шагу. Солнце делается все ярче и ярче, я еле-еле могу открыть глаза. Кажется, что зло повсюду, где-то прячется, подстерегает…

Вот в сарае хорошо, прямо как в подвале. Я не прочь закрыться тут и сидеть. Немалых трудов мне стоит заставить себя выйти.

Делаю первый нерешительный шаг — ставлю босую ногу на влажную траву. Рядом лужа, грязная, теплая, но я все равно первым делом плюхаюсь на землю и жадно хлебаю эту мутную воду.

В дом, который тут стоит, я точно не пойду стучаться. Откуда мне знать, что за люди там живут, способны ли они схватить и оставить у себя чужого ребенка…

Я незаметно прошмыгиваю через двор и перехожу на другую сторону улицы. Тут совсем никого. Есть дома, правда все одинаковые: большие, белые и полуразрушенные. Стоят они не вплотную, между ними расстояние. Иду я не прямо по улице, а по канаве вдоль нее, и когда время от времени мимо пролетает машина, я, прячась, падаю в грязь.

Понятия не имею, где я и куда иду. Насколько помню, я тут никогда не была. Не знаю, где именно находится дом, в котором дяденька с тетенькой меня держали, не знаю, как он выглядит снаружи. Вчера, убегая, я заплутала, и теперь мне ни за что не найти дорогу обратно, а значит, дяденька с тетенькой могут оказаться в любом из этих домов, значит, Гус может оказаться в любом из них, и сарай, в котором я ночевала, тоже запросто может оказаться их.

Я переживаю за Гуса, но что делать, ума не приложу. Ясно, что сначала мне нужно спастись самой, а уже после спасти его. Правда, от этой мысли внутри все переворачивается. Совестно как-то бросать Гуса, хотя понимаю, что вернись я к дяденьке с тетенькой — нам с ним обоим крышка.

По пути я стараюсь запоминать то, что вокруг. Раз я собираюсь потом найти дорогу обратно, надо все хорошенько запомнить — коричневый заваливающийся забор по пояс высотой; вон те торчащие невдалеке дымовые трубы; старые дома с облупленными стенами. По одну сторону дороги — деревья, а вот по другую — поле с урожаем. Я подбегаю к нему и, сорвав початок кукурузы, приседаю. Не помню, когда последний раз ела, и тем более не помню, когда ела что-то кроме тетенькиной жижи. Кукуруза сырая, твердая, но плевать — я так сильно хочу есть, что съела бы и грязь, если б ничего другого не было.

Доев, я встаю. Усталость валит меня с ног, однако спать времени нет. Я тащусь вдоль края кукурузного поля, которое немножко меня скрывает. Передвигать ноги по мягкой после дождя земле очень нелегко, и вскоре они почти целиком перемазаны грязью.

Солнце поднимается все выше, подсушивая лужи. Оно согревает так, что становится уже не холодно, а жарко. Поле понемногу исчезает, то тут, то там появляются деревья, и вскоре я уже топаю по лесу. Деревья, как и кукурузные стебли, тоже меня хорошо прячут; правда, невдалеке слышно улицу, шум машин. В лесу натыкаюсь на ручеек и останавливаюсь попить. Брызгаю себе на лицо, чтобы охладиться, смываю засохшую кровь, тру водой руки. Приятно, только шрамы никакой водой не смыть.

Солнце делается совсем жарким, режет глаза, и я гляжу в землю, потому что поднимаю взгляд — и сразу очень больно. Глаза у меня к солнцу не привыкли.

Не замечаю, что по лесу ко мне идут женщина с девочкой и собакой. Первой меня видит собака, и на ее лай я резко оборачиваюсь с мыслью бежать. В ногах неожиданно появляются силы, и я почти срываюсь с места.

Но собачка маленькая, беленькая и не лает, а скорее тявкает. Язык набок, хвостик виляет так, будто она рада меня видеть больше всех на свете. Девочка говорит: «Привет!» Раз сто это слово повторяет, будто только его выучила и теперь испытывает на деле. Я немного успокаиваюсь и никуда не убегаю, ведь девочка с собачкой мне страшно рады.

Женщина, разинув рот, глядит на меня круглыми глазами, тянет за поводок собачку, чтобы та не рвалась. Вдруг поводок выскальзывает, и собачка несется ко мне. Я сперва вздрагиваю, ведь уже очень давно не видела собак, и тут она на меня прыгает, облизывает, писается…

— Это Коди, — говорит женщина добрым голосом. — Не бойся, он тебя не обидит. Просто Коди всегда очень радуется новым знакомым, — объясняет она и подходит к поводку, но не подбирает, потому что песик ласковый и я уже совсем его не боюсь.

Женщина глядит на меня каким-то странным взглядом. Понятия не имею, как я вообще выгляжу. Вижу руки, ноги, живот, волосы тоже, потому что длинные, но только те, что свисают, а как уж там на голове — не знаю. Волосы у меня, пока я была в доме дяденьки с тетенькой, почему-то клочками выпадали.

— Ты недавно сюда приехала? — спрашивает женщина, ведь раньше-то она меня тут не видела.

Я качаю головой. Женщина опускает взгляд на мои босые окровавленные ноги. По ним очень быстро бежит струйка крови, коленки на штанах тоже в крови, а сама я уже много недель не умывалась. Дыхание и подмышки у меня вонючие, так что я прижимаю к себе руки, чтобы женщина не почувствовала запах. Девочка тем временем все продолжает говорить «привет».

— Ты ранена? — спрашивает женщина и сама отвечает на свой вопрос, ведь и так все прекрасно видно: — Ну конечно ранена! Вон, вся в крови. — И показывает на мои ступни и колени. — Здесь и здесь… Сколько тебе лет? — Я не отвечаю, и тогда женщина начинает гадать: — Одиннадцать? Двенадцать? Четырнадцать?

Я киваю, потому что сама не представляю, сколько мне — может, четырнадцать.

И стоять, и шагать очень больно, потому что ступни все разодраны, ноги устали, живот ноет.

Женщина не сводит с меня глаз. У нее золотые, прямо как солнце, волосы. Она улыбается мне, хотя видно, что улыбка не настоящая, веселая, а тревожная. Женщина не знает, что и думать обо мне, разглядывает теперь не мое лицо, а руки, ладони, коленки, ступни.

— Ты потерялась, милая? — спрашивает она, снова глядя мне в глаза. Мне нравится ее голос — ласковый, добрый. Я ничего не говорю, и тогда она задает другой вопрос: — Ты живешь где-то неподалеку?

Я пожимаю плечами и открываю рот, чтобы ответить, но слова выдавить получается с трудом, приходится несколько раз начинать по новой.

— Не знаю, мэм, — произношу я наконец, ведь действительно не представляю, где я живу. Знаю только, что дом голубого цвета, но найти его в жизни бы не смогла.

— Милая, не нужно звать меня «мэм», — говорит женщина. — Зови меня просто Энни.

Так, конечно же, нельзя, ведь если не говорить «мэм», то либо побьют, либо будут морить голодом.

— Ты, похоже, и правда потерялась… Что с тобой случилось? — спрашивает женщина про шрамы у меня на руках.

Я просто стою и молча гляжу на нее, а в глазах уже собираются слезы.

— Давай я позвоню твоим родителям. Ты номер знаешь?

Я снова трясу головой. Я вообще ничего не знаю.

В глазах женщины беспокойство. Она все оглядывает меня сверху донизу, и мне от этого неловко, поэтому я опускаю взгляд на собственные руки. В ладошках застряли мелкие камушки, и я принимаюсь выковыривать их грязными ногтями, только бы не глядеть в глаза этой хорошей женщине.