Бобби часто будили среди ночи и вытаскивали в гостиную, и он никогда не знал, сделают ли из него боксерскую грушу или придумают какую-нибудь дурацкую шутку. Мать выживала благодаря государственному пособию и воровству, особенно в тучные годы, когда строили стадион и стройматериалы валялись повсюду, но чаще она работала в местных салонах красоты, где выметала волосы, а иногда подвизалась в качестве нелегальной косметички, что ее вполне устраивало, поскольку позволяло смотреть мыльные сериалы, прикарманивать часть наличных и безапелляционно оценивать внешность других женщин.

Когда Бобби пошел в школу, и он, и мать испытали облегчение. Бобби в школе поначалу понравился четкий распорядок и то, что кормят не только сэндвичами с консервированным свиным фаршем, а вскоре он сообразил, что умнее всех остальных учеников и большинства учителей. Он понял, что может получить все, что захочет, просто рассказав правду о своей матери или о своей нищете, причем особенно хорошо это работало с молодыми училками: их глаза наполнялись слезами, и они тут же покупали ему фастфуд и обещали, что скоро все изменится. Ничего, естественно, не менялось. Худшее, что могло случиться, — это визит кого-то из благодетелей в дом Бобби, но смутить мать было невозможно, поскольку понятие стыда было ей неведомо, и приходивших чиновников или учителей она обычно встречала в растянутой не то майке, не то ночной рубашке или в старом халате.

Большую часть времени Бобби проводил в одиночестве. Тяжелее всего бывало летом, когда дом наводняли нарики, а телевизор можно было смотреть только с выключенным звуком. Тогда он спускался к реке, замусоренной сломанной бытовой техникой и старыми шинами, и думал о том, какой он одинокий и несчастный, потому что «тоже ощущал себя выкинутым на помойку», как однажды сказал ему тюремный психолог.

На самом деле его ничего не интересовало, кроме животных. Он воспринимал их как людей, считал такими же глупыми и беззащитными, в особенности сбитых машинами зверушек, которых собирал на дороге и прятал в гараже, чтобы потом повнимательнее рассмотреть. О собственном могуществе Бобби узнал по чистой случайности, когда увидел птицу, залетевшую в оконный вентилятор, включил его и стал наблюдать, словно завороженный, за тем, как лопасти рубят ее тельце, а капли крови разносятся воздушной струей.

Бобби бросил школу и нашел работу в большом магазине хозтоваров, где в его обязанности входило загружать фургоны, а позже, когда он научился управлять автопогрузчиком, еще и складывать штабелями палеты. Он по-прежнему жил дома, только приладил к двери своей комнаты большой висячий замок и в свободное от работы время смотрел телевизор, пил водку и слушал бессмысленные разговоры и взрывы смеха друзей и любовников матери во время их стихийных ночных сборищ.

Иногда у них завязывалась драка, и он тогда выходил на улицу, чтобы посидеть на крыльце или прикупить в угловом магазине еще пива. Часто на своем крыльце сидела и девушка из дома напротив, известная как Чичи [В переводе с американского сленга — что-то вроде «классная телка».], он считал, что она очень красивая и только ищет предлог с ним заговорить. Однажды особо пасмурным субботним днем он пересек мостовую, прошел совсем рядом с ней и сказал: «Славный солнечный денек, а?» Она улыбнулась в ответ, а он обрадовался, что смог произнести одну из тех фраз, которые обычно говорят люди.

2

С появлением Хизер жизнь Марка не сильно изменилась. В самом начале от него мало что зависело. Карен взяла все заботы на себя, и это было разумно, ведь грудью кормить он не мог, менять подгузники не рвался, а во время прогулок и купания был на работе. Вскоре ему стало казаться, что Карен и Хизер живут в общем, наглухо закрытом от всех остальных пространстве, а он существует как бы снаружи, вне его. Попытки поучаствовать в их жизни заканчивались провалом — из-за его неумелости, естественно, — а Карен было проще все сделать самой, чем наблюдать, как он сражается с детскими одежками, пытаясь натянуть их на едва начавшую ходить малышку, или собирает сумку перед прогулкой в парке.

Он злился не на Карен, а на себя, воспринимая тот факт, что его отодвигают на позицию наблюдателя, как следствие тех же недостатков, которые к этому времени стали очевидными всем сослуживцам. Марку никогда не удавалось выйти на первые роли, стать заметным в финансовых кругах. Он хорошо работал и зарабатывал больше, чем мог когда-либо мечтать, и тем не менее на его глазах многочисленные гораздо менее достойные коллеги обходили его по карьерной лестнице, в большей мере благодаря светским, чем деловым талантам, и он в конце концов поставил крест на мысли, что однажды будет руководить департаментом или даже летать корпоративным самолетом.

Хизер была очаровательным ребенком. Белокурая, хотя со временем волосы могли и потемнеть, с большими голубыми глазами, она начала улыбаться очень рано, всего в месяц от роду, и часто с восторгом хлопала в свои маленькие пухлые ладошки. Карен одевала ее в вязаные комбинезончики и считала, что, хоть Хизер и девочка, голубой цвет больше подходит и к ее внешности, и к характеру. Хизер притягивала взгляды прохожих, а ее щебет, улыбки и смех покоряли даже самых мрачно настроенных ньюйоркцев.

Она была такая хорошенькая, что неизбежно оказывалась в центре всеобщего внимания и в парке, и в магазине. Новые знакомые смотрели на Карен или на Карен вместе с Марком, не в силах скрыть удивления, что подобный ребенок мог появиться у такой пары. Родителей Хизер это никогда не огорчало, и они пожимали плечами со смиренной гордостью: оба они независимо друг от друга пришли к одному и тому же выводу, которым друг с другом, однако, не делились. Они были уверены, что их внутренние сущности реализовались в их чудесном биологическом творении. Марк даже однажды шепнул Карен, что, если «у них так хорошо получаются дети», может, стоит подумать еще об одном ребенке.

* * *

Карен, конечно, любила родителей и считала свое детство в зеленом пригороде Вашингтона идиллическим, но тем не менее чаще вспоминала этот период как годы одиночества. Она всегда мечтала о брате или сестре, но подозревала, что, поскольку ее мать была зациклена на контроле рождаемости, она сама появилась на свет, скорее всего, по чистой случайности. В течение некоторого времени она воображала себе брата, который был на десять лет старше и водил ее, например, в кафе-мороженое или на уроки классического танца. Однако ей хватало ночевки у одной подруги и возвращения из школы вместе с другой подругой и ее братьями-сестрами, чтобы сообразить, как ей повезло, ведь единственному ребенку не нужно сражаться за каждый пустяк.

С другой стороны, ситуация, когда не нужно драться за любую мелочь, имеет свои минусы. Карен была послушной, легко поддавалась чужому влиянию и не любила рисковать. Она никогда не прыгала первой в бассейн, а предпочитала сначала посмотреть, как это сделают другие. К тому же мать вернулась на библиотечные курсы, когда Карен была еще совсем маленькой, а отец, патентный поверенный, с трудом справлялся со свалившимися на него обязанностями по ведению домашнего хозяйства и воспитанию ребенка. Он был влюблен в свою работу и гордился чужими творениями как собственными. Воображая себя изобретателем, он то и дело брался что-то мастерить, но в основном упивался тем, как смотрят на него соседи, когда он стоит на пороге с чертежами под мышкой, изображающими электрические схемы или химические формулы, далеко выходящие за пределы его понимания.

Когда мать стала руководить передвижной библиотекой Кларксберга, Карен перестала ходить в детский сад и часто днем, забившись куда-нибудь в угол, следила за тем, как мать читает вслух другим детям. Поэтому вплоть до второго класса она всегда держала свои книги раскрытыми так, будто сидела перед воображаемой аудиторией. Испугавшись, что из-за сокращения бюджета передвижную библиотеку закроют, горожане провели референдум, после которого не только дети махали рукой ее матери и окликали ее по имени.

Карен терпеть не могла делить мать с другими людьми и проводить столько времени с няней, которая на самом деле была уборщицей. Поэтому она ходила на все внешкольные занятия подряд, лишь бы вернуться домой как можно позже. После девятого класса на нее вообще перестали обращать внимание, и Карен привыкла, придя из школы, запираться у себя в комнате, смотреть по портативному телевизору любовные сериалы, одновременно лаская собственное тело.

Карен ответила Марку, что не хочет второго ребенка. Это было бы нечестно по отношению к Хизер. На самом деле в ту самую минуту, когда Хизер родилась, Карен уже знала, что будет отдавать ей все свое неусыпное внимание и заботу. И никогда не угрызалась, что таким способом оправдывает безразличие к собственной карьере или зависимость от успеха Марка, ведь Хизер не была обычным ребенком. Будь такое обаяние у самой Карен, может, мать никогда бы не вернулась к учебе.

* * *

Хизер подросла, превратившись из прелестного младенца в хорошенькую девчушку, но ее явная красота как бы отступила на второй план перед обаянием, умом и, главное, глубокой способностью к сопереживанию. «Почему ты плачешь?» Этот вопрос она задала в пять лет, сидя в прогулочной коляске в вагоне метро; она спросила это у женщины, которая вовсе не плакала и вежливо поправила девочку. Хизер продолжала настаивать: «Не стоит грустить, даже если у тебя тяжелые сумки. Я могу понести одну из них». Тогда женщина нервно засмеялась, пересела поближе к Карен и, поблагодарив за предложение, отказалась от помощи. Карен слегка пожурила дочку, сказав, что нехорошо вмешиваться не в свое дело, и протянула ей кружку-непроливайку с соком.