— Ах, сеньор мой, — воскликнула племянница, — да поймите же вы, ваша милость, что все эти истории про странствующих рыцарей — басни и выдумки! Поистине, следовало бы сжечь все эти книги или, по крайней мере, наложить на них позорные клейма, чтобы сразу было видно, чего они заслуживают.

— Благодари Господа Бога, что ты моя родная племянница, дочь моей сестры, иначе я бы тебя так наказал за твои кощунственные слова, что весь мир узнал бы об этом. Возможно ли? Девчонка, которая не умеет как следует управиться с дюжиной коклюшек  [Коклюшка — деревянная катушка с ручкой, на которую наматываются нитки для плетения кружева.], осмеливается осуждать истории странствующих рыцарей! Что сказал бы сеньор Амадис, если бы он это услышал! А впрочем, он, наверно, простил бы тебя, ибо был самым кротким и любезным рыцарем своего времени и пламенным защитником девиц. Но если бы твои слова услышал кто-нибудь другой, тебе бы несдобровать, потому что не все рыцари благовоспитанны и галантны. Есть среди них невежи и грубияны. Ведь не всякий, кто называет себя рыцарем, достоин этого звания. Одни сделаны из настоящего золота, другие из поддельного; все на вид кажутся рыцарями, но не все в действительности таковы. Есть люди низкого происхождения, которые из кожи лезут, желая казаться рыцарями; есть знатные рыцари, которые прилагают все усилия, чтобы казаться простолюдинами. Первые поднимаются с помощью честолюбия и добродетели; вторые опускаются вследствие слабостей и пороков.

— Господи помилуй! — воскликнула племянница. — Вы, сеньор дядя, так много знаете, что в случае надобности могли бы стать проповедником или ученым, а между тем вы впали в такое ослепление, что все толкуете о своей храбрости и силе, хотя на деле вы немощны и стары. Вы хотите выпрямить все, что есть кривого на свете, а сами согнуты годами. Но главное — вы утверждаете, что вы рыцарь, тогда как это совсем не верно: правда, идальго может иногда стать рыцарем, но человек бедный — никогда!

— В твоих словах есть доля правды, племянница, — ответил Дон Кихот. — Но выслушай внимательно, что я тебе скажу. Конечно, ты права — я только бедный идальго. Но это не значит, что я не могу быть рыцарем. Правда, бедняку трудно добиться общего признания. Не принадлежа к знати, он не может по праву рождения занять место среди великих мира; не будучи богатым, он лишен возможности завоевать славу безмерной щедростью. Для бедного рыцаря есть лишь один путь, чтобы достигнуть славы и всеобщего признания, — путь добродетели. Он должен быть приветливым, благовоспитанным, любезным, вежливым и услужливым; особенно важно для него быть милостивым, ибо, если он с радостной душой даст бедному два мараведиса, он проявит не меньшую щедрость, чем тот, кто, творя богатую милостыню, трезвонит о ней во все колокола. Украшенный такими добродетелями, он, наверное, достигнет доброй славы, и всякий признает его благородным человеком. Тогда-то, но не раньше, он может подумать о богатстве и почете. Чтобы приобрести их, можно идти двумя дорогами: одна из них — наука, другая — военное искусство. Я более сведущ в военном искусстве, чем в науках, и, несомненно, родился под знаком планеты Марс. Поэтому-то я и избираю путь воинской славы и пойду этим путем, хотя бы весь мир был против меня. Так не утруждайте себя понапрасну, не убеждайте меня отказаться от того, чего желает Небо, что повелевает мне моя судьба, чего требует разум, к чему направлены все мои помыслы. Я знаю, какие тяжкие труды, лишения и опасности выпадают на долю странствующего рыцаря, но я знаю также, какие неизмеримые блага сулит мне этот жребий. Тропа добродетели узка, а дорога порока широка и просторна. Но привольная и просторная дорога порока приводит к смерти, а тесная и крутая тропа добродетели — к жизни, и притом к жизни бесконечной. Вспомните слова великого нашего кастильского поэта:

По этим крутизнам лежат дороги
К высокому подножию бессмертия.
Доступны тем они, кто не знавал тревоги.

— Ах, горе мне, несчастной! — воскликнула племянница. — В довершение всего мой дядя заговорил стихами. Все-то он знает и умеет. Бьюсь об заклад, что если бы он пожелал стать каменщиком, то ему было бы так же легко построить дом, как иному смастерить птичью клетку!..

В эту минуту послышался стук в дверь. Племянница спросила:

— Кто там?

— Это я, Санчо, — раздалось в ответ.

Как только экономка услышала это имя, она поспешила скрыться. Она до такой степени не выносила Санчо Пансу, что не хотела и взгляда на него кинуть. Племянница открыла дверь, Дон Кихот вышел и встретил оруженосца с распростертыми объятиями. Затем они заперлись вдвоем в комнате, и между ними завязалась оживленная беседа.

Глава XXXVI

о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительных событиях

Как только экономка увидела, что Дон Кихот и Санчо Панса заперлись в комнате, она тотчас же догадалась, о чем совещаются рыцарь и оруженосец. Вне себя от тревоги и печали, она схватила накидку и побежала к бакалавру Самсону Карраско; ей казалось, что новый друг ее господина — человек красноречивый — сумеет уговорить его отказаться от этого безумного намерения.

Карраско гулял у себя во дворе; экономка побежала к нему и, вся в слезах, задыхаясь, бросилась к его ногам. А тот, увидев ее в такой тревоге, спросил:

— Что с вами, сеньора экономка? Что с вами случилось? Можно подумать, что вы при последнем издыхании.

— Со мной-то ничего не случилось, добрый сеньор Самсон, а только господин мой покидает, наверное, покидает…

— Кого же он покидает? — спросил Самсон. — Уж не свое ли собственное тело? Разбился он, что ли?

— Ах, нет, не тело, — отвечала она, — нас он покидает. Я хочу сказать, дорогой мой сеньор бакалавр, что он намерен покинуть нас и опять отправиться на поиски приключений. Бог его знает, почему он называет это приключениями. В первый раз он вернулся лежа на осле, избитый палками; во второй раз — его привезли на телеге в таком печальном виде, что и родная мать его бы не признала: желтый, тощий, с провалившимися глазами! Чтобы хоть немножко его подправить, я извела больше шести сотен яиц. Свидетель Бог, наши соседи и мои куры, которые не позволят мне солгать.

— О, я вполне в них уверен, — ответил бакалавр. — Ваши куры такие славные, жирные и благовоспитанные, что они скорей лопнут, чем скажут неправду. Итак, сеньора экономка, значит, все дело в том, что вас тревожат новые затеи сеньора Дон Кихота?

— Да, сеньор, — ответила она.

— Ну, тогда не беспокойтесь, — сказал бакалавр, — ступайте-ка домой, приготовьте мне чего-нибудь горяченького закусить, а по дороге прочитайте молитву святой Аполлонии  [Аполлония Александрийская — раннехристианская мученица, пострадала в гонения императора Деция. Святая католической церкви Аполлония устояла жестоким пыткам и отказалась отречься от христианства. Считается покровительницей зубных врачей.]. Я сейчас к вам приду, и вы увидите чудеса.

— Грешная моя душа! — ответила экономка. — Ваша милость велит мне прочесть молитву святой Аполлонии? Да ведь святая Аполлония помогает от зубной боли. А у моего господина зубы в порядке, у него с головой неладно.

— Я знаю, что говорю, сеньора экономка. Не спорьте со мной. Вам ведь известно, что я бакалавр из Саламанки, так, значит, со мной спорить не приходится, — ответил Карраско.

Экономка удалилась, а бакалавр немедленно отправился к священнику, чтобы поговорить с ним о новых затеях бедного идальго.

Между тем Дон Кихот и Санчо Панса оживленно обсуждали подробности предстоящей поездки.

Санчо сказал своему господину:

— Сеньор, наконец-то мне удалось изъяснить моей жене, что я обязан следовать за вашей милостью, куда бы вам ни угодно было отправиться.

— Ты должен был сказать: разъяснить, а не изъяснить, Санчо, — заметил Дон Кихот.

— Помнится, — ответил Санчо, — я уже раза два просил вашу милость не поправлять меня. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, так и скажите: «Санчо, — черт, дьявол, я тебя не понимаю». А уж потом, если мне самому не удастся подобрать слова получше, вы меня поправьте. Я ведь человек подкладистый.

— Санчо, я тебя не понимаю, — сказал тотчас же Дон Кихот, — я не знаю, что значит: «Я человек подкладистый».

— Подкладистый, — ответил Санчо, — значит — такой, как я есть.

— Теперь я еще меньше понимаю, — возразил Дон Кихот.

— Ну, раз вы меня не можете понять, — ответил Санчо, — так я уж и не знаю, как сказать яснее. Не знаю, и все тут. Да простит меня Господь Бог!

— Ладно, я уже догадался, — ответил Дон Кихот, — ты хочешь сказать, что ты такой покладистый, кроткий и мягкий человек, что согласишься со всеми моими поправками и сделаешь все, что я скажу.

— Бьюсь об заклад, — сказал Санчо, — что вы поняли все сразу и только хотели меня запутать, чтобы послушать, какого я еще наболтаю вздора.

— Возможно, — ответил Дон Кихот. — Итак, что говорит Тереса?

— Тереса говорит, — ответил Санчо, — чтобы я покрепче завязал узелок с вашей милостью, ибо что написано пером, того не вырубишь топором, ежели снял карты, тасовать не приходится, и что лучше синицу в руки, чем журавля в небе. Я знаю, что женские советы малого стоят, но кто их не слушает, тот дурак.

— Я с тобой согласен, — ответил Дон Кихот. — Говори, друг Санчо, продолжай: сегодня каждое твое слово — жемчужина.

— Дело в том, — продолжал Санчо, — что все мы подвержены смерти. Ваша милость знает об этом лучше меня; сегодня мы живы, а завтра померли; ягненок не долговечнее барана; никто на этом свете не проживет и часа больше, чем будет угодно Господу: смерть глуха, и, когда она стучит в двери нашей жизни, она вечно торопится; ничто не может ее удержать — ни мольбы, ни сила, ни скипетры, ни митры, — так, по крайней мере, все говорят, и об этом же нам проповедуют в церкви.