Толич останавливается.

— …Три, — говорит он.

Над забором появляется слепящий край лунного диска.

— Ой… — говорит Анюта и зажмуривается.

Помаленьку выползает луна. Глаза парня Толича широко открыты.

— Здравствуй, луна, — говорит он. — Здравствуй, визитная карточка ночи.

— Здорово, — говорит Анюта и смотрит на Толича.

— Я, конечно, не умен, — говорит Толич. — Но я чертовски талантлив. Анюта, это ирония. Я вас завлекаю.

Анюта не отводит глаз от Толича и тихонько улыбается.

— Толя… — говорит она. — Какой вы еще мальчик! Не обижайтесь.

Она протягивает ему руку и спрыгивает с парты.

Потом они уходят со школьного двора.

Вдалеке на улице затихают их голоса.

— …Я еще не умею с вами разговаривать, — доносится голос Толича. — Понимаете? Я не волшебник, я только учусь…

Мы выходим из укрытия и усаживаемся на их место.

Лицо у Кати печальное.

— У всех одно и то же, — говорит она. — А потом они распишутся. Или так будут жить. А потом у них кто-нибудь родится, и опять будет то же самое.

— Пошли домой, Катенька, — говорю я.

— Нет, — говорит она. — Я еще с вами побуду.

— Зачем?

— Расскажите мне про разлуки.

— Зачем?

— Вам станет легче. Отделаемся от этого дела.

— Идет, — говорю я. — Пора от этого отделываться.

Разлука 1

Шурка-певица

Свист и скрежет огромного пространства врываются в нашу квартиру. Это я у себя в комнате настраиваю новенький приемник. Мама сидит в столовой одна, опустив голову. Отца нет.

Раздается звонок в дверь.

Я поднимаюсь и бегу к дверям.

— Папа пришел, — бросаю я на ходу.

Мама поднимает голову и смотрит в коридор. Я отворяю дверь и отступаю назад. Это пришла Шура, нарядная и красивая.

Мама побледнела и встала со стула. Шура медленно пошла к ней и остановилась.

— Николая Сергеевича нет… — говорит мама.

— Я к вам, Вера Петровна. Поздравьте меня… — говорит Шура. — Я выхожу замуж… Дороги наши расходятся… Не думайте ничего плохого… Николай Сергеевич — святой человек.

Мама обняла ее за плечи и заплакала.

И тут опять раздается звонок в дверь.

Мама идет открывать. Входит отец, Шура отшатывается к вешалке.

Отец бледен и пьян. Никто никогда не видел его пьяным. Бедный пьяный святой. Так была спасена наша семья. Потому что Шура любила нас всех, бывшая Шурка-певица стала комсомольским работником, время было тревожное, и Шурке-певице было не до песен.

С этого момента я много думал о святости. Иногда я думал о ней так, иногда этак. Одно время я даже думал, что святость — это храбрость от трусости. Потом я отказался от этой мысли и стал только спрашивать: а что такое святость? Детский вопрос, правда? Но потом я понял, я понял, что вопросы называются детскими, когда на них взрослые ответить не могут.

— А-а… Шура? — говорит отец, держась за притолоку. — Поздравляю вас. Вы выходите замуж… Это хорошо…

Мама смотрит то на Шуру, то на отца. Рот Шурки-певицы улыбается, а глаза горят черным огнем.

— Что-то я хотел сказать… — говорит отец.

Он сдвигает на затылок фуражку и трет потный лоб.

— Ах да… как это у вас там в Испании? Любовь свободна, мир чаруя, законов всех она сильней… — говорит он.

Он качнулся.

Шура кинулась к нему.

Но он отстранил ее и прошел в детскую. Так называлась моя комната.

Мать провожает отца взглядом и оборачивается. Шурка-певица беззвучно рыдает и кусает белые костяшки пальцев, стиснутых в кулаки, и старается не закричать.

Потом она уходит, и дверь тихо щелкает английским замком.

Я сижу у приемника, положив на него щеку.

Отец подходит и опускает руку мне на плечо.

— А Испанию можно поймать? — спрашивает он бесцветным, картонным каким-то голосом, и лицо у него белое-белое. — Отличная страна.

— Можно, — говорю я.

Я кручу ручку настройки, и свист и скрежет опять врываются в нашу тихую квартиру.

Потом голос диктора сказал внятно и раздельно несколько слов по-испански. Музыки не было.

Назавтра эти слова были напечатаны по-русски во всех газетах:

«Вчера ночью в Испании начался фашистский мятеж».

Разлука 2

Венский вальс

Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер.

В зале горит свет. Школьники стоят между стульев. «Это есть наш последний и решительный бой, — поют школьники. — С Интернационалом воспрянет род людской».

Гимн заканчивается. Грохочут растаскиваемые стулья.

— Вальс! Вальс! — кричат веселые голоса.

В зал входит дед Шурки-певицы. Сколько лет прошло, а он все такой же. Даже помолодел. Хорошо подстрижен и хорошо одет. Дела у него поправились. Он теперь консультант Загорского дома игрушек.

К деду подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.

— Нехорошо получилось, — говорит она. — Сегодня в комсомол принимали. Алеша так эту рекомендацию ждал. Я свою предлагала, но он хотел только от Шуры.

Дед смотрит на нее.

— Катарина погибла, — говорит дед.

— Что? — спрашивает учительница.

Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказывала.

— В Испании. Краус письмо прислал, — говорит дед. — Где Лешка?

Учительница берется рукой за горло. Снова становится слышен шум голосов.

— В радиоузел пошел… пластинки ставить, — детально объясняет она.

— Передайте ему, — говорит дед.

— Нет! — говорит учительница. — Нет.

— Проводите меня, — говорит дед.

Они поднимаются по лестнице, как будто несут гроб.

Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.

Это было четверть века назад, и вот как это было, товарищи.

Скрип половиц становится как гром.

Они проходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете.

Дед открывает дверь и входит.

Я поворачиваюсь к нему с пластинкой в руках.

Учительница остается в дверях.

— Здравствуйте, — отвечаю я. — Прислала?

Дед смотрит в пол.

— Отцу отдал рекомендацию-то, — медленно говорит он. — У него возьмешь.

— Спасибо, — говорю я и смотрю на него.

Учительница молчит.

Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.

— У Шурки дочь родилась, — говорит дед. — Потому задержала.

— Я понимаю, — говорю я. — Поздравляю вас…

Дед не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.

— Положь пластинку, — говорит дед.

Я медленно, как бы нехотя, кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.

— Краус письмо прислал, — говорит дед.

— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск.

Учительница пятится назад.

Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой комнаты, в которой мальчику разбивают сердце. Я все это вижу. И тут начинается песня. Сначала тихонько, потом громче.

— Я люблю тебя, Вена… — запевает голос.

— Горячо, неизменно… — Голос звучит как кощунство.

Медленно отворяется дверь. Это выходит старик. Я остаюсь один в радиорубке. Все громче становится вальс. Он звучит все яростней. Он звучит как сопротивление смерти.

Я открываю дверь в коридор.

Колесо велосипеда останавливается, и я вижу, что на нем не хватает четырех спиц, выбитых ногой Катарины.

И тогда я слышу, как со всех сторон эхом доносится музыка Венского вальса.