Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.

— Скорей… — говорю я, — скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.

Он что-то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.

— Никуда вы не успеете. Мальчишество, — говорит он, — или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.

Но я уже ничего не понимаю. Нетерпение меня охватывает, во мне какая-то космическая скорость, я уже в полете. Уличные часы показывают три. Приближается пустое такси. Поэт поднимает руку.

— Вам куда? — спрашивает водитель.

— До Внукова. Нам к самолету.

— Да что вы, гражданин! Обратно порожняком гнать. Тридцать километров. Праздники все же.

— Сколько в два конца? — спрашивает поэт, роясь в карманах.

— Рублей шестьдесят.

Он меня спрашивает:

— Вам непременно надо сегодня ехать?

Я киваю.

— Послушайте, — спрашиваю я, а сама почти реву. — Скажите, бывает любовь с первого взгляда?

— Понятно… — говорит он. — Да, повезло Володе…

И тут поэт достает двадцать рублей и мелочь. И тут водитель свистит и уезжает. И тут я понимаю, что деньги, на которые он мне сделал подарок, у него последние. У меня все холодеет и содрогается.

— Можно кому-нибудь продать туфли… — говорю я.

— А вы по шее не хотите получить?

— Нет, вы скажите… — говорю я.

— Стойте здесь, — говорит он. — Никуда не ходите. В случае чего — вон там стоит милиционер. Ждите меня.

Потом он ушел и пропадал больше получаса. Потом он вернулся и прикатил велосипед. Откуда он его взял, я не знаю. Четвертый час ночи.

Он снял плащ, свернул его и положил на багажник велосипеда. Потом провернул педаль и перекинул ногу через раму.

— Садитесь на багажник, — сказал он.

— Нет! — говорю я.

— Садитесь! — орет он.

Я усаживаюсь на багажник и свешиваю набок голые ноги, обутые в дорогие туфли-иголочки с кожаными цветками. Он нажимает на высокую педаль и вскакивает в седло. Господи, какая я была дура!

— Держитесь, вы, букашка, — говорит он. — Начинаем идиотский аттракцион… Поэт и его муза, или двойное сальто на велосипеде. Смертельный номер. Без сетки. Музыка играет медленный вальс…

Пустынная предпраздничная московская улица летит нам навстречу.

— Держитесь! — говорит он. — Крепче.

Я обхватываю его за талию.

— Я держусь… — говорю я.

Мчится велосипед.

Мчатся пустынные московские улицы, кое-где украшенные плакатами. Видно, что столица готовится к празднику.

Впереди возникают мерцающие стекляшки больших литер «МОСКВА». Открывается бесконечная перспектива Внуковского шоссе.

— Вы не замерзли? — спрашивает он.

— Пока нет.

— Ненормальная девица.

— Я нормальная, — говорю я.

…Он перестал вертеть педали.

Шоссе летело нам навстречу. Тень наша то, короткая, летела впереди велосипеда, то мчалась, длинная, когда мы удалялись от фонаря.

— Катя, — позвал он.

Помалкиваю.

— Катя… эй!..

— Что?

— Вы там не заснете случайно?

— Нет.

Видимо, голос у меня сонный. Потому что поэт жмет на тормоз. Велосипед замедляет ход и останавливается. Поэт упирается ногами в асфальт.

— Слезайте, — говорит он.

— Зачем?

Я слезаю. Поэт тоже. Я стою и хлопаю сонными глазами. Он берет с багажника свой плащ и перекидывает его на раму. Складывает его еще раз и делает из него подушку.

— Садитесь, — говорит он.

— Зачем вы это? Я не свалюсь. — Язык у меня заплетается.

— Живо!

Я усаживаюсь боком на раму. Поэт разгоняет велосипед и вскакивает в седло. Смотрит на часы.

— Полтора часа осталось, — говорит он. — Надо нажимать.

— Вы не думайте, — говорю я. — Я не сплю, я думаю.

— Катя, помолчите, — говорит он.

Он нажимает.

Я клюнула носом и толкнула его в грудь.

— Катя, — позвал он.

— А?

— Спите?

— Нет.

Небо над шоссе светлеет. Матовые фонари светят слабо. Влажное шоссе медленно ползет навстречу. Поэт устало крутит педали.

— Перекур, — сказал он.

Он соскакивает с велосипеда и помогает мне сойти. Отводит велосипед на обочину и кладет его в кювет. Я стою на шоссе и ежусь от утреннего холода.

— Идите сюда. Погрейтесь.

— Я не замерзла.

— Слушайте, не утомляйте меня.

Я подхожу к нему. Он берет с велосипеда свой плащ, разворачивает его и, накинув мне на плечи, закутывает меня в плащ и обнимает. Я, конечно, замираю, но и не думаю сопротивляться. Просто я знаю, что ничего не будет. Мне сейчас кажется, что я знаю его тысячу лет и тысячу лет ничего не было и ничего не будет… Смотрю на него.

— Ну, курносая, — говорит он, — почему вы были такая грозная, когда стояли там в кино у касс?

Говорю первое, что приходит в голову:

— Я проиграла на соревнованиях.

Хотя это тоже правда. Только маленькая. На несколько дней. Пусть считает, что у меня других огорчений нет. Так легче. Девочка проиграла на соревнованиях. И все.

— На каких?

— По художественной гимнастике. Заняла тринадцатое место.

— Дрожите. А говорите, не замерзли. Давайте-ка сюда плащ, — говорит он.

Он раскутывает меня и говорит:

— А ну показывайте, чему вас учили… на художественной гимнастике.

— У меня тринадцатое место.

— Ничего. Вытерплю.

— Без музыки?

— Ничего. А вы мысленно.

Я выхожу на шоссе. Опять волнуюсь. Как на соревнованиях.

Я смотрю вверх, вспоминаю музыку. Потом я начинаю медленно кружиться и развожу руки.

Поэт закуривает, прикрывая огонек от ветра, и смотрит. Пусть смотрит напоследок. Пусть смотрит, как в полной тишине посреди шоссе танцует девочка на высоких каблуках, которая заняла тринадцатое место по художественной гимнастике.

Только гравий чуть-чуть поскрипывает под моими ногами.

Потом я останавливаюсь и смотрю на поэта.

— Это произвольная программа, — говорю я. — Ну как?

— Идите сюда.

Я подхожу. Он накидывает на меня плащ.

— Закутывайтесь, — говорит он. — Погрелись немножко?

— Да, — говорю я. — Ну как?

Он меня больше не обнимает. Стоит курит.

— В следующий раз займете первое место, — говорит он. — Я вам гарантирую… Особенно если в жюри будут сидеть поэты-неудачники. Ну, поехали. Остался час. Наденьте мой пиджак. Не спорьте. Мне жарко.

Я переодеваюсь в его пиджак. Из плаща он делает подушку.

Устраиваемся. Поехали.

— Вы кем хотите быть? Решили уже?

— Конечно решила, — говорю я. — Астрофизиком… или портнихой… Нет, астрофизиком… А может быть, портнихой? Кем лучше?

— Не будете вы ни портнихой, ни астрофизиком, — говорит он, — а будете вы археологом и еще танцовщицей. И еще чьей-то Музой.

— Кем?!

— Повезло Володе, — говорит он. — Скажите, Катя, вы типичный представитель или не типичный?

— Какой представитель? — спрашиваю я.

Когда я проснулась, измученный поэт с трудом крутил педали. Встречный ветер раздувал его рубаху. Я проснулась оттого, что вблизи послышалось гуденье. Нас нагонял грузовик. Поэт свернул к обочине и с силой нажал на педали. Когда грузовик проходил мимо нас, поэт ухватился за борт и некоторое время мчался за машиной, отдыхая. Потом грузовик выпустил синий дым, и я чихнула. Поэт сразу отпустил руку. Грузовик ушел.

— Знаете что, давайте я вас подвезу, — сказала я.

Тишина. Утренний писк воробьев. Впереди были видны строения Внуковского аэродрома.

Я уткнула лицо в поднятый воротник пиджака и успела еще один раз заснуть.

Свет горел в зале ожидания аэропорта. Окно было загорожено висящим снаружи большим панно. Мы стояли в дверях и смотрели на ребят, которые сгрудились у авосек и портфелей — вещи уже были сданы. Ожидающие пьют «кукурузный початок». В дальнем углу дремлют два гражданина, прикрыв лицо «Огоньками». Три грузина бренчат на гитарах и поют тихими голосами медленную, томительную песню «Тбилиси».

— Граждане, посадочку проспите, — сказала служительница в форме.

Граждане смахнули с лиц «Огоньки», и один из них, продрав глаза, покорно спрашивает:

— Что, уже прилетели?

— Куда? — спрашивает служительница.

— Я транзитом… до Владивостока.

Он потер кулаком глаза и буркнул:

— Извините.

Все начинают тянуться к выходу, а за окнами ревут двигатели; и тут ребята оглядываются и видят нас с поэтом.

— Красные наступают! — крикнул Володя. — Ура!

Ребята крикнули «ура», а я наконец заплакала.

А поэт взял меня за руки и сказал:

— Не реви… Пожалуйста…

Ребята бежали к нам, и Володя, и красивая девушка. Поэт впервые назвал меня на «ты». Я все реву.

Поэт откашлялся и сказал:

— Дайте закурить.

Потом все двинулись к дверям, растолковывая друг другу неизвестно что. А Володя тронул меня за локоть.

— Мы так и не поговорили ни разу… всерьез, — сказал он.

— Это ничего, — сказала я.

Он поднял авоську с журналами и печеньем, и мы пошли к дверям, где нас ждал поэт. Служительница погасила свет, и сразу стала полутьма. И сразу стало видно, что за огромным окном уже рассвело.

— Володя, погляди, — тихо сказал поэт.

Мы обернулись.

Занимая все окно, просвеченный со двора первыми лучами, в зал ожидания глядел Ленин. Материя панно, на котором написан портрет, тонкая, и лицо хорошо видно.