— Катарина, я тебя… — говорю я, — …давно хочу спросить.
Дорога ползет нам навстречу.
— О чем? — спрашивает Катарина.
— Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.
— А-а… — говорит Катарина и переводит дух. — Его мой папа знает с молодости.
— Как с молодости? — удивляюсь я с облегчением.
— Он в России в плену был. И потом в Интернациональной бригаде.
— Это же в Испании, — говорю я. — Интернациональная бригада.
— Нет. Сначала в России была.
— Я не знал, — говорю я. — Значит, первая?
— Нет, — говорит Катарина. — Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.
— Ты все знаешь, — говорю я. — А я ни фига. Учусь-учусь — и все ни фига… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
— Не смей, — говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. — Если ты меня… уважаешь, не смей!
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
— Ты очень много знаешь, — говорит Катарина. — Это я ни… ни фига не знаю…
Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее все это здорово получалось.
— Тебя даже ученый профессор знает, — говорит она.
— Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.
— Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.
— Радисткой, — говорю я. — Это для детей.
Она сразу отворачивается.
— Все где-нибудь участвовали, — говорю я. — Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.
Велосипед набирает ход.
— Знаешь, как я тебе завидую… — говорит Катарина. — Эх ты!
— Прости меня, — говорю я привычно. — Я дурак.
Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
— Я тебя люблю, — говорю я. — А ты?
Шоссе летит на нас серой лентой.
— А ты?.. — говорю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.
— А ты… — говорю я, — скорей…
Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.
«Дзинь» — вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
— С ума сошли! — кричат они. — Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
— Четыре спицы, — говорит он. — Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
— Да, — говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды. Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
— Ты мне ничего не сказала, — наконец говорю я.
— Я тебе потом скажу.
— Когда?
— Приходи сегодня вечером к нам, — говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
— А-а, — сказал он, — это ты…
— Здравствуйте.
— Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
— А Катарина где?
— У себя, — говорит Краус. — Погоди…
Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
— Катарина готова? — спрашивает блондин.
— Переодевается, — отвечает Краус.
Блондин смотрит на часы.
— Извините меня, — говорит он. — Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
— Катарина… — говорю я.
Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
— Разве ты не сказала ему, что уходишь? — сурово спрашивает Краус.
— Я же не знала, — тихо отвечает Катарина.
— Она не знала, — подтверждает блондин.
Никто теперь не смотрит на меня.
— Катарина… — говорю я. — Разве ты забыла?
— Мы опаздываем, — мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
— Вы не опоздаете, — говорю я. — Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
— Ну-ну, малыш… — улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные.
Я делаю шаг вперед.
— Алеша! — громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
— Того, о чем ты думаешь, не бойся, — говорит он. — Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
— Красавец-мужчина, — говорю я. — Кто этот тип?
— Случайный знакомый, — говорит Краус. — Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине.
Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее — так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс… А твой?
— Конечно, — отвечаю я.
— Обещай мне одну вещь, — говорит она.
— Какую?
— Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
— А ты?
— Что?
— Разве мы не вместе приедем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция…
— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что?
— Что?
— Хочешь меня поцеловать? — спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
— Ну?.. — говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
— Прощай, — говорит Катарина. — Последний звонок… Помни меня…
— Всегда… — говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.