Первой ночью мы пересекли таможню. В вагоне подобралось с десяток храпунов, спал я плохо, накрывал голову подушкой, но это слабо помогало.

Утром поезд застрял возле небольшой станции Желыбино. Окно оказалось напротив мемориальной доски, привинченной к облупившейся вокзальной стене: «Здесь пали смертью храбрых сержант Гусев Степан Яковлевич, ефрейтор Усиков Иван Матвеевич, рядовые Хазифов Хамир Хафунович, Фёдоров Павел Кузьмич и Аликперов Хусейн Измаилович». Через час я выучил наизусть этот погибший список, и поезд наконец тронулся. В полдень мы проехали Москву.

В вагоне было жарко. Я долго смотрел на бегущую пейзажную карусель. Небо горело яркой синевой, вспыхивали бликами озерца. Вот птица, сорвавшись с дерева, полетела в траву, и ветер унёс её, закружив, как клочок бумаги. Вырастали сопки щебня, сменялись зелёным редколесьем, в котором дырой расползался луг, полный одуванчиков. За выпрыгнувшим сосновым бором тянулись рыжие болота, из воды торчали сгнившие берёзовые стволы. Потом начался ельник, оборвался мостом. По другую сторону реки огородился тополями современного вида посёлок с трёхэтажными панельными домами. За ними раскидывалось заросшее сорной травой поле с ржавыми футбольными воротцами и пятнистой козой, привязанной к ним.

Глядя на заброшенные ворота, я почему-то воображал несчастье: как дети играли в футбол и мяч улетел на рельсы, ребёнок не заметил поезда. В тон моим грустным мыслям появлялось кладбище и пряничная церковь.

Проносились похожие на посадочные полосы платформы станций, такие быстрые, что я не успевал прочесть названия. Один за другим сменялись уездные города с милыми простыми именами: Позырев, Лычевец. Вокзалы там часто были просто двухколейными. Пока мы стояли, по вагонам слонялись местные коробейники, предлагая прессу, пиво и нехитрую снедь — семечки, беляши, воблу.

На третий день я уже порядком устал от дороги и был рад, когда утром мы миновали Колонтайск. Спустя несколько часов за окном серой водой разлилась громада Урмутского водохранилища, а за ним, словно шахматные башни, встали дымящие жерла АЭС, потянулись бесконечные бараки технических комбинатов с закопчёнными витражными стенами.

Старое здание вокзала напоминало храм с высоким куполом, в глубине которого потускневшие советские фрески изображали былое социалистическое счастье.

Вываливших на вокзальную площадь пассажиров обступили настырные, точно цыганки, таксисты, настойчиво предлагая моторные услуги. Я спросил наименее, на мой взгляд, корыстного, как мне добраться на улицу Чкалова. Таксист пошевелил губами, прикидывая в уме прибыль, и назвал цену, приемлемость которой я всё равно не мог оценить — я путался из-за разницы в рублях и украинских гривнах. В рублях звучало дороже.

Я извинился, сказал, что у меня немного денег, и не подскажет ли он, как доехать туда на общественном транспорте. Таксист, минуту поколебавшись, сжалился, выдал маршрут и махнул рукой в направлении видневшейся за крышами мачты «Макдоналдса» с неоновой «М» на верхушке.

Обойдя дома, я увидел троллейбусный круг и стоянку маршруток. Я на всякий случай переспросил у какой-то интеллигентной старушки насчёт Центрального рынка, и она подтвердила слова таксиста — «пять остановок» — и в свою очередь спросила меня, не помню ли я, что в этом году распустилось раньше, ольха или берёза, и пояснила: «Если берёза, то лето будет хорошее, тёплое. А если ольха опередила, то всё, дожди будут и холодина».

Город мне нравился уже потому, что светило праздничное солнце, и даже сквозь открытые окна троллейбуса дурманяще чадила цветущая сирень. Преобладали дореволюционные постройки с большими окнами, вычурной, чуть обвалившейся лепниной на стенах и широкими парадными. Эту средней руки купеческую благость портили многочисленные ларьки с аляповатыми надписями: «Пирожки», «Мороженое» или «ООО Ирина». Очень радовала меня буква «ы», встречающаяся в названиях магазинов «Продукты», «Соки. Воды», «Сигареты». В моих краях, где девятый год свирепствовала «незалежнiсть», этой буквы совсем не осталось.

Центр был зелёным и просторным. Пересечение проспектов Гагарина и 50-летия ВЛКСМ образовывало небольшую площадь с бронзовым трёхметровым Лениным. Справа от памятника стоял броневик времён Гражданской войны, слева — танк Т-70, точно Ленину предлагалось сделать выбор в пользу современной боевой техники, а Ленин, не замечая намёка, упрямо тянул вперёд руку, пытаясь тормознуть на проспекте иномарку.

Рядом был уютный сквер. Над клумбами поднимался гранитный постамент с гаубицей. Под золотыми цифрами «1941–1945» лежали венки и цветы, видно, ещё от празднования 9 Мая. За сквером возвышался собор с рыжими самоварными куполами и шпиль колокольни, покрытый тусклой изумрудно-мшистой патиной.

Троллейбус остановился возле старинной, проросшей травой кирпичной стены, опоясывающей собор. Я спустился по небольшой утопающей в липах улочке и вышел прямо к металлической ограде рынка. Там начинались рыбные ряды и пахло речной плесенью.

Я спросил у женщин с набитыми сумками, где остановка восемнадцатого автобуса. Мне разъяснили, что по другую сторону рынка, но сам автобус отсоветовали — «ходит плохо», лучше было подождать здесь маршрутку, которая тоже идёт до улицы Чкалова.

Нужное мне бюро «Доверие» я обнаружил в цоколе холёной, выложенной плиткой девятиэтажки, между гастрономом и парикмахерской.

Внутри царил скромный евроремонт. Мебель из чёрного кожзаменителя, белые жалюзи и ползучие цветы в горшках вполне располагали к доверию.

Передо мной была всего одна бабка, но радовался я напрасно — просидела она у нотариуса аккурат до обеденного перерыва, так что я ещё битый час вынужденно листал местные газеты.

Когда были проставлены печати и я выстоял очередь в кассу, заплатил положенные сборы, занёс нотариусу квитанцию об уплате, день уже клонился к вечеру.

В гастрономе я купил бутылку «Абсолюта» и большую подарочную коробку шоколадных конфет. Неизвестно, какого пола бюрократическая особь повстречается в дядином жэке. Гостинцы были нужны разноплановые.

Коминтерновский микрорайон оказался совершенной окраиной, панельными пятиэтажными трущобами. Жилищная контора № 27 как сквозь землю провалилась. Злой и уставший, я неоднократно обращался за помощью к аборигенам — никто не знал, где она находится. Наконец какая-то женщина с помойным ведром вызвалась проводить меня.

Словно в насмешку, металлическую дверь жэка с косо налепленным графиком отключения воды на июнь пересекал засов. Никаких ободряющих записок типа «Скоро буду» не имелось.

Женщина изучила график, и подглазья у неё вмиг налились чёрной тоской. Она с укором посмотрела на меня, точно это я был виноват в грядущем отключении, и, качая головой, ушла; ведро в её руке жалобно поскрипывало.

В эту секунду я понял, что мне предстоит либо поиск дешёвой гостиницы, либо ночёвка на улице. В бессильном отчаянии я принялся колотить по двери, загудевшей, как театральный гром.

Из ближайшего окна на втором этаже высунулся дедок в растянутой майке, с татуированным худым плечом и седыми кудрями на груди. Он дружелюбно обматерил меня — так, чтоб я не нагрубил ему в ответ, а вступил в беседу.

Я объяснил, что приехал из другого города, мне нужно попасть в квартиру, иначе хоть на улице ночуй, а ключи в жэке.

Дед ненадолго задумался, исчез в комнате. Когда я решил, что он просто удовлетворил любопытство, дед вышел из подъезда, на ходу заправляя майку в спортивные, с лампасами, штаны.

«Подожди здесь», — сказал он и бодро зашлёпал тапками к соседней многоэтажке. Спустя десять минут дедок возвратился, и не один. За ним плелась пухлая женщина лет сорока, в платье в горох, с чёрным лакированным поясом вокруг живота. Полные икры были сплошь в комариных укусах, поэтому она изредка останавливалась и страстно почёсывала ноги. Мне она кокетливо улыбнулась, показывая золотые зубы, похожие на кукурузные зёрна: «Сладкая женщина, вот комары и любят…» — а потом назвалась Антониной Петровной.

За стальной дверью была тюремного образца решетка, сквозь которую виднелся небольшой коридор, покрытый зашарканным линолеумом, и ржавая бочка с надписью «Песок». На стене у входа висели огнетушитель и старый плакат с кудлатым, похожим на спаниеля Валерием Леонтьевым.

Дед цыкнул мелким плевком на плакат и глубокомысленно произнёс: «Обладает всеми достоинствами человека, за исключением его недостатков».

Я выложил на стол паспорт, стопку документов и доверенность, надеясь, что моя небритая физиономия не вызывает подозрений. На всякий случай пояснил: «Только с поезда. Трое суток добирался».

Антонина Петровна бегло просмотрела документы и паспорт — фамилия у нас с дядей всё-таки была общая, — открыла сейф и, порывшись там, извлекла связку ключей.

Я сказал: «Вам за беспокойство», — и протянул Антонине Петровне коробку конфет. Бутылку водки я вручил деду, и он со словами: «А вот это лишнее», — опустил её в карман штанов, сразу под литровой тяжестью оползших.

От Антонины Петровны я узнал, что о смерти прежнего жильца на АТС никто не сообщал. Она советовала, чтобы сохранить телефон, обратиться туда и побыстрее оплатить долги.