— Наконец-то свиделись, — продолжал Никита. — Жаль только, что повод такой… — Он громко, во всю щёку, цыкнул, показав обойму золотых зубов: — Но я рад тебя видеть! — от его дыхания несло куревом.

— Я тоже рад, — соврал я.

Для старшего брата Никита был слишком уж взрослым. Такого могли бы и с папашей спутать — причём таким папашей, который вернулся из мест заключения. На правой кисти у него красовался грубо татуированный орёл — как на этикетке джинсов “монтана”, только в лапах у него были венок и меч.

Я вдруг подумал, что для отца Никита тоже большое разочарование. С той небольшой разницей, что это разочарование, судя по всему, в обиду себя не давало. Наоборот, само кого хочешь обидело бы.

В дверях топтались ещё двое — такого же грубого помола, как Никита. Будь тут мать, она точно окрестила бы их “бандитскими мордами”. Они и правда выглядели точно какие-нибудь рэкетиры.

— Братан мой младший, — показал на меня Никита.

Я пожал два грубых, загребущих ковша. У одного на пальцах были отбиты до черноты ногти, словно ему на руку уронили каменную плиту.

Эти двое, видимо, были всё же не товарищами, а подчинёнными, потому что Никита в доме их не оставил. Как бабушка ни просила задержаться, они, глядя на Никиту, сослались на дела. Лишь на пороге выпили, не чокаясь, по стакану водки, попрощались с Никитой, сказав, что будут ждать его в гостинице.

За столом нас было немного: бабушка, папа, мы с Никитой, две соседки, папин друг детства физрук дядя Гриша и его супруга. Кто хотел, говорил прощальные речи. Никита сказал неожиданно лаконично и хорошо:

— Жил честно, умер кротко. Земля пухом!

Он выпил больше других, но алкоголь никак на нём не сказался, разве что порозовели щёки. А вот худой как жердь дядя Гриша к концу обеда уже подрёмывал, просыпаясь лишь от тычущего локтя жены.

Беседа с братом произошла на балконе. Было прохладно, так что я захватил куртку, а Никита набросил на плечи свою толстовку из плотной байки.

Сначала мы чуть помолчали, затем он спросил:

— Ну, как жизнь?

— В школе учусь… — больше я не знал, что ответить.

— Бабуля говорила, в Москве живёшь. Я вот тоже туда собираюсь. В Подмосковье, точнее. Практически соседями будем… — он положил мне на плечо тяжёлую руку.

Я злорадно представил материно выражение лица, если бы она вдруг увидела на пороге Никиту. И её Тупицын, наверное, тоже бы здорово перетрухнул от такого гостя. Им-то и в голову не приходило, что может существовать версия отца с каменными мужицкими ладонями и жёстким, как бетон, взглядом.

— Хорошо, наверное, учишься? — Никита обернулся и поглядел в комнату. Отец в это время что-то говорил, подняв рюмку. Я понял, что Никита интересуется, пошёл ли я мозгами в нашего умного родителя.

— Не… Плохо… Совсем, — признался я. — Двойки в четверти.

Но Никита почему-то был доволен моим ответом.

— Ничё, я вот тоже херово учился, — он усмехнулся, хлопнул по барсетке. — Но бабос водится… Слушай, — тут лицо его сделалось заговорщицким. — А тебе батя тоже часы дарил?

Я с удивлением посмотрел на Никиту:

— Да, на девять лет.

— Такие? — Никита полез в нутро барсетки и вытащил близнеца моей “Ракеты” — с циферблатом на двадцать четыре деления. — Которые биологические?

— Ага… — я неуверенно улыбнулся. — Я тоже их на руке не ношу. В кармане нагрудном.

— А покажи…

Я достал мои часы и отдал Никите. Он взял их и около минуты сравнивал со своими часами. Явных отличий не было, только у Никиты был стальной браслет, а не кожаный ремешок. Ну, и время часы показывали разное.

— Действительно одинаковые, — Никита протянул мне мою “Ракету”. — И что, заводишь каждое утро? Да?! О, два дурака — пара! Именно что братики! — он по-доброму засмеялся. — Я вот тоже — каждое утро, прикинь?! И никому про них не говорю. А для точного времени у меня “моторолка”… — Никита вытащил из барсетки мобильный телефон, деловито глянул на экранчик, сказал озабоченно: — Звонили… — и сунул обратно. — А что тут у нас на биологических натикало? Нормально, третий час ночи! То-то мне спать хочется…

Никита бережно спрятал часы. Чуть задумался, спросил через затяжку:

— А Кротом дразнят?

Я весь сжался, потому что вопрос был из разряда насущных:

— Иногда…

— И чё? Морды бьёшь?

— Нет… — я отвернулся. Мне было стыдно перед братом, что я мало того что бестолочь, так ещё и слюнтяй.

— Ну, мож, и правильно, — успокоил Никита. — Я вот, помню, бил… Прям зверел! — лицо его на миг ожесточилось. — А всё равно Кротом называли. И в школе, и в бурсе. Боялись до уссачки, уважали, а за глаза дразнили… Вот эти два кренделя, ну, которые ушли. Прикинь, на меня работают, а между собой, точно тебе говорю, Кротом называют, суки…

Я почему-то вспомнил отбитые ногти на руке и подумал, что Никита вполне мог бы в отместку уронить что-то тяжёлое на пальцы обидчику.

После обеда Никита засобирался. Я стоял в дверях гостиной и слушал, как в прихожей бабушка и отец прощаются с ним. Отец, осанясь, бормотал, что хотел бы разделить кладбищенские расходы. Брат мучительно, словно от зубной боли, кривил рот:

— Бать, ну, какие деньги, о чём ты говоришь, не обижай…

Пока отец и Никита стояли рядом, я с любопытством сличал их родство. У отца был отвесный, как обрыв, лоб, а у Никиты покатый, похожий на склон оврага. Глаза Никита унаследовал серые, отцовские, но глядел так, будто каждую секунду целился — злой, чёткий прищур. Носом же Никита, наверное, пошёл в мать — классическая “картошка”, но облик в целом, рот, мягко очерченный, красивый подбородок — всё это было кротышевское.

Бабушка обняла его:

— Спасибо, Никитушка, ты всё очень хорошо организовал. Мы бы и не справились сами. Только памятник всё-таки попроще сделай, без изысков. Вот такой, как ты показывал на первой фотографии, — самая обычная плита и цветник…

— Бабуленька, — Никита с нежностью погладил бабушку по спине, — сделаем как надо, из гранита. Привезём, поставим, но когда могила усядет. Ты вообще ни о чём не беспокойся… Бать, — он показал рукой в гостиную, — глянь, там Гришка твой чудит, опять наливает. Чтобы ему плохо посреди комнаты не стало…

Отец прошагал мимо меня в комнату. А Никита быстро достал из барсетки пачку денег, прихваченную резинкой, и вложил в руку бабушке.

— Никита, — вздохнула бабушка. — Не надо…

— Родная, я тебя прошу… — Он посмотрел на меня и поднёс палец к губам: — Бате ни-ни!.. Понял?

Я поспешно кивнул.

— Вот что, братик, — сказал Никита. — Презента у меня для тебя нет. Я и не знал, что свидимся… Погоди, — он вытащил двумя пальцами полдюжины новых тысячных купюр и застегнул барсетку. — Купи себе, что сам захочешь — пейджер какой-нибудь или часы, — подмигнул, — нормальные. И бабулю не забывай, звони почаще.

Никита накинул на голову капюшон толстовки и стал похож на весёлого монаха:

— Давай пять! — крепким пожатием расплющил мне кисть, приобнял. И ушёл.

Через несколько месяцев Никита коротко появился в Рыбнинске, чтобы передать отцу биологические часы на хранение. У него начинались проблемы с законом. Позже я узнал, что брату влепили четыре года за вымогательство — он излишне жёстко, с побоями, “отжимал” у кого-то в Подмосковье гранитную мастерскую.

*****

Дедушкина смерть в конечном счёте вернула меня в Рыбнинск. Хотя, конечно, тому сопутствовали и другие обстоятельства. Классная руководительница в “приватной” беседе заявила матери, что школу я не тяну: меня с большой вероятностью оставят на второй год, а это станет дополнительной травмой.

Олег Фёдорович настоял, чтобы мать наведалась ещё к детскому психологу. Тот, посмаковав на все лады мою ситуацию, посоветовал: мол, будет лучше, если я просто вернусь в привычную обстановку, то есть в Рыбнинск.

А там обстоятельства складывались по-своему. Отцу неожиданно позвонили из Алабьевска-Суслова и предложили должность в НИИ. Забрать с собой бабушку он, конечно же, не мог, но отказываться от работы тоже не хотелось. Выход напрашивался сам собой. Было решено, что я останусь с бабушкой, буду помогать, а учёбу продолжу в прежней рыбнинской школе.

Так что в июне мы с бабушкой перебрались в отцовскую квартиру, а бабушкину однушку сдали — это была хоть и скромная, но всё ж прибавка к её пенсии.

В конце лета на повидавшей виды “газели” приехали двое жилистых молдаван: один в летах, второй помоложе и с нарывом на щеке. Они привезли обещанный Никитой памятник для дедушкиной могилы. У старшего молдаванина было необычное имя — Ра́ду (бессарабская экзотика), а того, что помладше, звали Руслан.

Гости сразу предупредили, что стела памятника с небольшим “декоративным дефектом”, но каким — не уточняли. Бабушка успокоила их, сказав, что всё это не важно, пригласила за стол перекусить. Спросила, должна ли что-то за памятник и его установку. Раду ответил, что ничего не должна и работу они сделают бесплатно. При этом всё время потирал шею, словно Никита заранее, перед тем как сесть в тюрьму, авансом накостылял ему.

Младший, Руслан, стесняясь, добавил, что деньги понадобятся на утешительную мзду сотрудникам кладбища — никто не любит, когда работу делают чужаки, — и на необходимые подсобные материалы: щебень, песок, цемент, клей, трубы, тротуарную плитку, канистры для воды и прочую дребедень.