Брат сконфуженно загоготал, а я испытал совершенно недостойное, злорадное чувство, подумав, что Алина, наверное, не особенно любит Никиту.

Ещё подрагивая плечами от неудовольствия, она взяла с края стола пачку сигарет и удалилась на балкон. Никита проводил её болезненным, зависимым взглядом и, когда закрылась дверь и остановилась колыхнувшаяся штора, сказал:

— Придушу однажды. Или женюсь! — потом лязгнул коротким хохотком, как бы давая понять, что не задушит, а женится.

Я порадовался, что Алина вышла. Во рту у меня скопилось с полдюжины косточек от маслин, которые я постеснялся при ней выплёвывать — хотел произвести хорошее впечатление.

Мы выпили по второму разу и я, пользуясь отсутствием Алины, торопливо принялся за еду.

— Прикинь, девка работала в загорском жилкомхозе у начальника управления, потом пресс-секретарем у главы администрации, — Никита обращался больше ко мне, потому что отец, видимо, уже это слышал. — По возрасту ссыкуха ж совсем, в дочки мне годится, но мозги шустрые — дай боже́!..

— Да, весьма толковая девочка, — согласился отец. — И мышление такое нестандартное, острое и…

— Ну, а что ты хочешь, бать, — перебил его довольный похвалой Никита, — она в Москве этот, как его… не МГУ, а Мориса Тореза…

— Мглу закончила, — от вернувшейся Алины пахло ароматизированным женским куревом. — Вначале мгла поглотила меня, — она уселась рядом с отцом, и тот засиял, — а потом извергла… Ну, Эм-Гэ-Эл-У, — произнесла по буквам, — московский лингвистический университет… Сергей Леонидович, — повернулась к отцу, сменила тему, — мне очень, очень нравится эта картина…

— Мне тоже, Алиночка, — отозвался польщённо отец. — Возможно, не бог весть какой шедевр, — прибавил, кокетничая, — но всё ж таки работа настоящего мастера, пусть и не относящегося к первому эшелону отечественной живописи.

— Сергей Леонидович, я думаю, только время покажет, кто из какого эшелона…

— Соглашусь! — и было видно, с каким удовольствием он согласился. — И кроме прочего, картину рисовал мой двоюродный прадед, а ваш, хлопцы, соответственно, прапрадед. Этот Кротышев упоминался в Большой советской энциклопедии первого издания, в тридцатитомнике… Но, возвращаясь к нашему разговору, Алиночка, меня зацепили ваши слова про связь биоэтики с визуальной концепцией надгробий…

— Сергей Леонидович, — с готовностью отозвалась Алина, — ну очевидно же, что кладбищенская архитектура, мемориальная культура вообще напрямую связаны с биоэтическим контекстом, а именно отношением общества к умершему телу!..

Мне вдруг показалось, что Алина и отец неожиданно заговорили на каком-то другом языке, лишь наполовину русском.

Никита скорчил персонально для меня кислую гримасу — мол, куда нам, дуракам, до этих интеллектуальных высот.

— Я хотела сказать, что как только мы подвергаем критике учение о бессмертии души, то сразу же начинаем задумываться о сохранении тела или хотя бы консервации памяти о теле, то есть — о надгробии. К примеру, в исламском мире, более фундаменталистском, чем христианский, надгробное сооружение не подгружено социальным контекстом. Оно не декларирует статус, иерархию — всё то, что по сути персонифицирует бренность, тленность и преходящесть. Надгробие — просто указатель: здесь находится труп. Всякий же расцвет кладбищенской архитектуры приходится на очередной духовный кризис. Та же викторианская готика с её мрачной вычурностью есть реакция на пессимистическую философию начала девятнадцатого века.

— Шопенгауэр, Кьеркегор… — покивал отец. — Толкователи уныния.

— Даже в литературе того времени все эти романы о разумных, но безнравственных живых мертвецах…

— Я бы добавил — безымперативных живых мертвецах, — с наслаждением произнёс отец. — Так точнее.

— Все эти Франкенштайны и Дракулы — это симптомы возникшей в христианском обществе биоэтической дилеммы…

— Пойдём покурим, — зевнув, сказал Никита.

Поднялся и пошёл вперевалку к балкону. Мне, конечно, было интересно послушать весь этот заумный щебет, но, чтобы не обидеть брата, я тоже встал и последовал за ним.

Отец совсем захламил балкон. Половину пространства занимали пустые коробки из-под бытовой техники, какие-то рейки, доски, пластиковые ведёрки с краской, хотя отец ничего не ремонтировал. Мне, чтобы поместиться рядом с Никитой, пришлось одной ногой встать на перевёрнутый эмалированный таз, противно бзыкнувший об пол.

Я вдруг со стыдом подумал, что до сих пор не поблагодарил брата за его подарок:

— Никит, спасибо большое за телефон!

— Да перестань… — он протянул пачку сигарет. — Не куришь? Вот и правильно, — щёлкнул зажигалкой, закурил. — Смотри, братик, что я могу сказать по твоему вопросу…

Я подумал, что вообще-то ни о чём его не спрашивал, но изобразил внимание и заинтересованность.

— Тот хуй, из-за которого я тогда срок мотал, ну, ты понял… В общем, фирма теперь моя… История долгая, потом расскажу.

— Это хорошо, Никит, главное, чтоб проблем не было.

— Не, — Никита вяло шевельнул лицом. — Всё улажено и по закону… Чем занимаюсь?.. Памятники льём из бетона, ну, там новый такой состав, не совсем уже бетон, выглядит достойно. Цоколи, бордюры… Откроем скоро цех по производству искусственных цветов, венков и прочих аксессуаров… Ну, не цех, понятно, а мастерскую. Что ещё? Сотрудничаем тесно с местным муниципалитетом, в общем и целом всё схвачено, так что работы много, перспективы большие… У тебя какие планы на жизнь?

— Пока не знаю, — сказал я. — Поступать надо куда-нибудь. Может, на юридический.

— В Москве, у мамина-сибиряка? — Никита хохотнул и пояснил остроту: — Ну, у нового мужика матери твоей. Как его? Тупицын?!

— Не, я здесь поступать думал. В наш судостроительный.

— Встать, суд идёт! — снова пошутил Никита. — Ну, понятно, образование нужно. Но ведь можно и на заочном учиться, братик, да?

— Да я и думал на заочном…

Мне не особо понравились подколы про сибиряка Тупицына. Я решил сменить тему и спросил:

— Никит, а часы с тобой?

— Со мной! Куда ж они денутся… — он полез во внутренний карман. — Сверим?

На моих было семь утра. Никитины показывали без четверти девять.

— Рядышком идём, — тихо обрадовался Никита, пряча свою “Ракету”, — ну, я на полтора часа постарше… К чему я этот разговор завёл. В Рыбнинске, без обид, ловить нечего, — он выразительно двинул подбородком в сторону многоэтажек и дымящих труб рыбнинской ТЭЦ. — Понятно, тут отец и бабуля, но тебе же надо жизнь строить. Мы с тобой люди простые, рабочие, никто нам не поможет, кроме самих себя. Ты подумай. Мне проще взять в бизнес родного брата, чем кого-нибудь со стороны. Будешь иметь стабильно косарь в месяц или больше. По поводу образования. В Загорске всяких московских институтских филиалов — жопой ешь. Я не просто так это говорю, я от Алинки знаю. А не захочешь в Загорске — до Москвы рукой подать, девяносто километров, полтора часа на электричке, — тут Никита подмигнул, — и ты у Мавзолея… Деньги на учёбу будут. И не только — на всё остальное тоже… — Он покровительственно забросил руку мне на плечо. — Я не агитирую, братик, ты подумай. Потому что бизнес, конечно, специфический, сам понимаешь — памятники, плачущие родственники, все дела… Шучу. В общем, дело стоящее и прибыльное. Отец говорил, что ты могилы в армии копал?

— Было дело, — я усмехнулся. — Зимой копал, часов наверное эдак…

— Устал чего-то… — Никита снял очки и, словно сонный ребёнок, потёр кулаками глаза. — Вырубает. Щас поедем. Надо сказать Алинке, чтоб пиздёж учёный сворачивала.

Никита почистил стёкла уголком рубашки и снова надел очки.

— Большой минус? — спросил я.

— Не, зрение у меня в порядке. Алинка заставила носить для имиджа. Права по-своему, нужно выглядеть солидно и без агрессии. Видишь, — он показал кисть. На месте, где раньше топырил крылья несуразный чернильный орёл, остались лишь невнятные контуры. — Всю дворовую дурь поудалял…

Я не стал расстраивать Никиту, что и в очках он выглядит угрожающе.

Мы вернулись в комнату. Отец с Алиной даже не обратили на нас внимания.

— Сергей Леонидович, говорить об аскетизме советского кладбища можно лишь в его довоенном и послевоенном контексте. А вот начиная с Хрущёва, мещанство взяло своё…

— Тогда ограничимся периодом сварной тумбы со звездой. Это минималистический памятник военного образца. И при этом в Советском Союзе никакого религиозного подъёма не наблюдалось!

— Но была идеология, как особый подвид бессмертия. А нынешний, условно скажем, ренессанс кладбищенской архитектуры… Подчёркиваю, что условный, потому что по сути мы имеем дело с откровенным китчем… Этот псевдоренессанс отражает очередную волну утраты веры в бессмертие души при всех внешних проявлениях религиозности… Никит, — повернулась. — А брат твой, оказывается, не просто в армии служил, а копал. И не просто землю, а ещё и могилы!

— Ага, — подтвердил Никита, — наш человек… Алин, давай потихоньку собираться будем. Бать, мы поедем.

— Ваш, ваш! — радостно поддакнул отец. — Володька, я просто Алиночке рассказал о твоей службе.

— Никит, — продолжала Алина. — И правда, забирай его к нам… — Володя, — обратилась уже ко мне. — Приезжай…