— Возьмите… пожалуйста… — щебетание из гущи букета, словно там притаилась крохотная птичка. — Возьмите… вот… чик-чирик…

Порываюсь встать и принять колоссальную вязанку белых роз, но Дятлов вытягивает в мою сторону раскрытую ладонь, будто волшебник насылая оцепенение. Перебрасывает папиросу в другой уголок рта, поддергивает обшлага мундира и берет цветы словно величайшую фарфоровую драгоценность, приговаривая:

— Это кто же нам такой букет подарил? Это кто же нам такую честь оказал?

Держит охапку на вытянутых руках, продолжая загораживать вошедшего, внимательно осматривает, высвобождает руку и погружает ее в плотное облако бутонов, от которых по гримерке распространяется аромат цветов с чем-то похожим на свежесть после грозы. И чудится, будто из букета сейчас ударит молния. Прямо в Дятлова.

Но ничего особенного не происходит. Рука благополучно выныривает из цветов, сжимая между средним и указательным пальцами бумажку. Букет летит в мою сторону, еле успеваю подхватить, точнее — обхватить, прижать. Все же он настолько огромен, что загораживает вид на Дятлова и того, кто принес цветы.

Тот, кто принес, крохотная пигалица, птичка, чирикает:

— Можно автограф?

— Мой? — спрашивает Дятлов. Сквозь бутоны вижу, как он расправляет извлеченную из букета бумажку и внимательно читает.

— Нет… товарищ майор… не ваш… — пигалица мнется с ноги на ногу. Крепдешиновое платье шуршит. В руках программка и ручка.

— Ну, так дай, — Дятлов складывает бумажку и сует в карман. — Наслаждайся славой. Она скоротечна.

И выходит из гримерки.

Пишу: «Берегись медведей, могут съесть!» Ставлю закорючку.

Вивисектор

Думаете я ничего не заметил? Как бы ни так! Эти взгляды, ужимки, улыбки, вопросы. Не имей сто пядей во лбу, чтобы понять — они в меня влюбились. Нет, я не ошибся. Именно они. Мальчишечья и девчоночья стороны единой сути. Для мальчишки я старший товарищ, образец мужественного поведения, брат, на которого надо равняться. Для девчонки — первый мужчина, который спас ее, который защищал ее, и в которого она обязана влюбиться. Они не противоречили друг другу, а дополняли, взаимно усиливая чувства каждого. Со временем я научился их различать, даже обращался то как к мальчику, то как к девочке — Иван и Анна, а в целом — Иванна. Хотя понимал: это лишь психологическая уловка, оно — ни мальчик, ни девочка, ни Иван, ни Анна, а нечто совершенно третье, чему и слово подобрать не сможем. Кто-то из умников даже выдал: «квантовое половое состояние». Хрен знает, что такое.

Нас называют вивисекторами. Мерзкое словечко, которое кто-то почерпнул не из медицины, конечно, а из романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро». С намеком, как бы. Вот они — палачи и ублюдки. Режут по живому. Превращают зверей в людей жестокими опытами.

Если угодно.

Назовите хоть пирогом, только в печь не садите.

Я не возражаю. Потому как суть схвачена верно. Несмотря на. Именно этим мы, вивисекторы, и занимаемся — превращаем зверей в людей. Иногда жестоко. Но всегда — временно. Что поделать, если они — с ограниченным сроком годности?

Стоит слезинка такого ребенка потоков крови взрослых, которых этот ребенок может запросто уничтожить? Лучше застрелить чудовище, даже если его прижмет к груди собственная мать…

А в ней / нем — имелся потенциал. Назовите это чутьем, но я сразу понял, как только на стол легла соответствующая папка. Единственная проблема — состояние, в котором данный материал находился. И они еще смеют нас обличать! Из нее выкачали все соки и бросили нам на перевоспитание. Зверька с чудовищными способностями, которого необходимо натаскать на других, подобных ему зверьков с еще более чудовищными способностями.

Я захлопнул папку и направился к Захер-Мазоху принимать имущество.

Оно сидело в процедурном кабинете — голое, скрюченное, дрожащее, зажав руки между тощими бедрами (как потом оказалось — обычная поза). Коротко и неумело обстриженное. Насквозь пропахшее карболкой.

Не купился на жалость. Жалость — последнее, что испытаешь перед тем, как зверек тебя уничтожит. Порукой тому — ведомственное кладбище. Каждому, кто там лежит, следует посмертно выносить выговор с занесением в личную карточку. За жалость и воспоследующие халатность и разгильдяйство.

Суть воспитания — воспитуй себя сам.

— Ознакомился? — поинтересовался Захер-Мазох с неизживным акцентом.

Необходимость приема парацельса и желательность привлечения «старшей сестры» для нивелировки расщепления сознания… Ага, как же! Обойдется без старшей сестры. А подругу я наметил. Стук, стук, стук, кто твой друг?

— Ознакомился, — отвечаю в тон.

— Последний пункт осмыслил?

— Угу. Только мы гипотез не измышляем и, тем более, ими не пользуемся. Вредно для оперативной работы, знаешь ли. Можно принимать имущество?

Захер-Мазох пододвигает мне опись:

— Принимай. Подопытный — подопытная, нужное подчеркнуть, одна штука.

— Постой-постой, — говорю, — товарищ Захер-Мазох, тело, как говорится, в наличии, душа тоже, вон, глаза лупают, а глаза — зеркало души, хотя мы, коммунисты, в поповские сказки и не верим.

— И напрасно, — бурчит товарищ Захер-Мазох.

— Бросьте ваши австрийские штучки, — стучу костяшкой по столу, — и подайте сюда все остальное, что полагается — трусы, майку, шапку-ушанку, валенки.

— У меня здесь не склад, — говорит Захер-Мазох. — Как привели, так и отдаю. Чужого не надо. У меня своих — целый букет.

Я много чего повидал на своем веку, но такого не видывал. И не надо меня убеждать, что все это лишь видимость, что под оболочкой детеныша рода человеческого скрывается зверек, и зверек весьма опасный, которому протяни палец, он и руку отхватит. Но ведь, рассуждая диалектически, вполне могло сложиться и так, что на их эволюционном месте могли оказаться мы. Почитайте хоть Ефремова, хоть Казанцева, а лучше — прогрессивных американских фантастов. Поэтому вежливость, как говорится в известной комедии, — лучшее орудие оперуполномоченного.

Примерно в таком вот аспекте я и выложил австрияку плененному все, что думал о политике партии и народа в отношении воспитуемых и воспытуемых. Но австрияк не лыком шит. Нацистская закалка. Я бы таких к стенке, но Спецкомитет ценными специалистами не разбрасывается. Не мне обсуждать. Гуманизмом его не разжалобишь, хотя партийной дисциплиной, если не уточнять какого рода партию имеешь в виду, — вполне можно призвать к порядку.

Достает он из широких полосатых штанин ключ, хмуро кивает, блестит пенсне, ну, вылитый Лаврентий Павлович в расцвете сил, как изображают Генсека на парадных поясных портретах, отчего подопытный(ая) — нужное подчеркнуть — вскакивает и ничтоже сумняшеся семенит вослед как есть естеством.

— Стоп машина, — командую. — Вы, товарищ Захер-МазоК, хотите всю государственную тайну напоказ выставить? — Намеренно акцентирую «к», чего недобитый фашист терпеть не может, наверное, о чем-то догадывается.

— Тут недалеко, — отвечает австрияк, владелец, по слухам, аж двух картин своего кумира-ефрейтора, которые он вывешивает на стене, когда пьет, по старой венской привычке, утренний кофе. — Так дойдет.

— Не дойдет, — говорю строже, сколько для — нужное подчеркнуть — снимаю с вешалки халат и укутываю имущество. — Доходят только служебные записки и кляузы, и то не всегда.

— Спасибо, — говорит — нужное подчеркнуть, и смотрит так, что сразу понимаю — что именно подчеркнуть.

Девчонка. Не симпатичная, нет. Разве глаза. Худые ключицы в вороте халата. И огромные руки на тонких запястьях теребят края. Жалости не вызывает. Лишь желание накормить. Двумя обедами и компотами.

Врал австрияк. Склад у него тут. Аккуратно разложены по полочкам все виды нательного и верхнего. А также обувка. И еще перчатки. И так мне этот вид знаком, что не сразу соображаю — где подобное видел. Но когда соображаю, поворачиваюсь к фашисту недобитому, беру за грудки, встряхиваю:

— Ты что же, штурмбанфюрер херов, здесь развел? Ты, может, еще и зубы золотые где-то припрятал? Абажуры из кожи?!

— Ви ни есть так поняли, — хрипит, то ли с перепугу русский позабыв, на котором лучше некоторых русаков шпарит, то ли глотку я ему чересчур пережал. — Ето все есть имущество сур, понимаете — сур? Нет золотых зубов. Нет абажуров. Нет мыла. Только сур. Штурмбанфюрер Дятлов, ви есть…

Не хочется раньше времени пугать воспитуемую, поэтому отпускаю недобитого фрица и киваю ей:

— Иди, подбери что нужно на первый раз.

А сам папиросу достаю, отхожу к окну. Захер-Мазох халат оправляет. Отворачиваюсь, смотрю на лес за забором. Курю. А когда заканчиваю вторую, понимаю — воспитуемый что-то долго возится. Все в том же халате от кучи мужской одежды к куче женских тряпок бродит, как Буриданов баран, неуверенно берет двумя пальцами тряпочку, осматривает и обратно укладывает.

И только теперь соображаю какую обузу на себя взвалил.

— А насчет «старшей сестры» ви подумайте, герр Дятлов, — продолжает талдычить Захер-Мазох. — Суицидальные наклонности в их положении…