Часовой оседал, убитый наповал. Надо было придержать его каску и автомат, чтоб не брякнул металл при падении.

И этот десятилетний (через год войны — уже одиннадцатилетний) мальчик снял таким образом двадцать восемь часовых. Не у всякого орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.

Лишь раз рука его дрогнула. Немец был немолодой, очкастый, из тыловых охранных частей. Не снимая правой руки с ремня карабина за плечом, левой он отвел часы и вытащил из кармана шинели завернутый в вощаную бумажку кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчик невольно задержал взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется, пришелся не совсем точно. Глаза немца, вместо того чтобы сделаться неживыми, закрылись, он сложился и упал. Но лежал без движения, а партизаны из укрытия уже подбегали беззвучно, и сознаться в своем сомнении, править контрольным выстрелом мальчишке было стыдно, мешало бойцовское самолюбие профессионала: нечистая работа.

В сорок четвертом — Десять Сталинских Ударов! — Советская Армия освободила Белоруссию; при расформировании отряда командир представил его к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это — жирно пацану будет, и ограничились медалью «За Боевые Заслуги».

С этой медалью он пришел в детский дом, чтобы после трехлетнего перерыва пойти в школу, в третий класс.

3. Курсант

Он навсегда привык чувствовать себя совершенно раскованно в любой аудитории — равный среди первых, партизан, а не тыловая крыса. Учиться хуже кого бы то ни было не позволяла гордость, детский мозг наверстывал упущенное: после семилетки он окончил десять классов.

Военрук же в нем просто души не чаял и прочил в отличники военного училища: прямая дорога!

Он ступил на прямую дорогу — пробыл в военном училище неделю, нюхнул казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свой чемоданчик и известил начальство, что эта бодяга — не для него. Воевать — это да, с радостью, пострелять — всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и строем в сортир маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.

— А что тебе нравится? — спросил бравый полковник, с сожалением листая его личное дело.

— Стрелять, — откровенно сказал Тарасюк.

— В кого ж ты нацелился сейчас, в мирное время, стрелять?

— Ну… нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.

— Так может, тебе надо учиться на инженера и идти работать на оружейный завод? Так, что ли?

— Оно мне нравится не в смысле быть оружейным мастером… еще не хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще нравится… дело с ним иметь.

— И как же ты хочешь иметь с ним дело?

— Вы стрелять умеете?

Задетый фронтовик-полковник повел зарвавшегося молокососа в тир, довольный случаю. И там из своего вальтера в генеральском хромированном исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли) исправно выбил 29.

— Хорошие у немцев машинки, — заметил воспитуемый курсант. — Но для дела я предпочитал чешскую «Шкоду» — в руке удобнее, и скорость у него выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стекло проходит — даже трещинок нет, ровная такая дырочка. — Он принял поданный рукоятью вперед, по правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пять пуль посадил одна в другую.

— Ну ты бля ничо — сказал полковник.

— У американского кольта-32 скорость самая высокая, — продолжал Тарасюк. — Что входное отверстие, что выходное. Через бумагу стреляешь — лист не шелохнется, кружочек как вырезан. Хотя король точности и боя, конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, — громоздок слишком.

— Подкованный курсант, — признал полковник. — Все, или еще что имеешь доложить?

Поощренный Тарасюк вольно расстегнул воротничок гимнастерки.

— Вот это, к примеру, не нож, — охотно вел он лекцию, ткнув пальцем в штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — сказал сержант. — Дайте мне молодого для уборки помещения — к подъему верну как шелкового! умный…

— Сталь у штыка отпущенная, мягкая — чтоб в теле не сломался; поэтому лезвие жала не держит, резать им невозможно, — убыстрил речь Тарасюк. — Рукоятка неудобная и в руке скользкая, а в работе кровь попадет — будто вообще как намыленная. И не уравновешен нисколько, кидать его вообще без толку.

— В советники Генштаба аттестовать тебя не уполномочен, — сказал полковник. — Ты б им, конечно, объяснил, каким должен быть нож.

— Чего объяснять — такой, как у финнов. Клинок треугольного сечения, закаленный, согнется — не сломается: закал только поверху, а внутри мягкое. Ручка деревянная, с насечкой — легкая, и в полете как стабилизатор. Лезвие — шесть пальцев, а больше никому и не надо.

— А штык? — презрительно опустился до вопроса сержант.

— Штык старый был хорош — четырехгранник: входит легко, в теле не сломается, рана от него не закрывается, и доставать в фехтовании длинным легче.

— Тебя прям в университет надо, — съязвил сержант.

— А что, есть такой университет, где по оружию учат? — простодушно спросил Тарасюк.

Мысль о возможности отсутствия такого университета полковника возмутила.

— Главное в государстве — что? — наставительно сказал он: — армия! Главное для военного — что? — оружие. Как же в нашей стране может не быть такого университета?!

4. Абитуриент

И первого сентября 1952 года Тарасюк приехал на исторический факультет Ленинградского университета.

В руке у него был тот же маленький «футбольный» чемоданчик. В чемоданчике лежали: чистая рубашка, бутылка коньяка, медаль «За Боевые Заслуги», парабеллум и книга В. Бейдера «Средневековое холодное оружие». Полный джентльменский набор.

Он проследовал в деканат, где задал сакраментальный вопрос:

— Это правда, что у вас по оружию учат?

— В университете многому учат, — с туманным достоинством ответили ему. — Но приемные экзамены давно окончены.

— А может, мне к вам еще не надо поступать, — успокоил посетитель. — Так учат? Или нет?

— А вас что, собственно, интересует?

— Меня, собственно, оружие, — терпеливо повторил он.

— И какое же именно оружие? — вежливо поинтересовался замдекана по студентам.

— Именно — всякое. Огнестрельное, холодное… легкое, тяжелое, осадное, современное, средневековое, античное тоже, в общем.

— М-угу. Так современное, или античное? Есть, знаете, разница… особенно в применении. У вас, позвольте полюбопытствовать, чисто научный интерес к оружию, или есть и иной? — с корректностью петербургского интеллигента уточнил замдекана.

— Научно-практический, — сказал Тарасюк. — А разницы иногда никакой нет. Фракийский меч начала нашей эры, скажем, ничем не отличается от артиллерийского тесака восемнадцатого века. А средневековый рыцарский кинжал для панцирных поединков — от современного испанского стилета.

— М-угу, — невозмутимо сказал замдекана. — У нас при кафедре медиевистики действительно есть семинар истории холодного оружия. Приходите через год, первого августа, и сдавайте экзамены.

— А зачем тянуть, — возразил посетитель. Он раскрыл свой чемоданчик и предъявил аттестат за десятилетку, выписку с оценками приемных экзаменов в училище и справку об участии в партизанском движении. Сверху положил медаль, а сбоку поставил бутылку коньяка.

— М-угу, — развеселился замдекана. — Как это поется? — «собирались в поход партизаны»… У вас там автомата нет с собой?

— Только парабеллум, — сказал Тарасюк.

С этими документами он был без звука зачислен на первый курс, вселен в Шестое общежитие на Мытнинской набережной и обеспечен стипендией.