— За-ба-вно, — изрек Гришка. Повертел открытку, посмотрел на свет, пощупал. — За-ба-вно. Слушай, а как ты это делаешь?
— Просто, — сказал Чижиков. — Беру и делаю. Сам не знаю как. Вот так.
Он взял открытку и приладил лилию на место. Теперь не было на лепестке капли росы.
— И давно? — спросил Гришка с интересом.
— Два дня. Ночью, понимаешь, я курил в коридоре…
— Квазиполигравитационный три-эль-фита-переход в минус-эн-квадрат-плоскость, — забубнил Гришка, сведя глаза к переносице. Может, он другое что сказал, Чижиков все равно ни хрена не понял.
— Слушай, Кеш, — Гришка, косясь на часы, потеребил Чижикова за рукав. — Я, ты извини, срочно должен в подвал бежать, там сейчас опыт пойдет. А тебе с этим надо в пятую лабораторию, к Аристиду Прокопьевичу, скажи — от меня. Как пройти, я объясню.
Он выдрал из конторской книги лист и начеркал китайскую головоломку, закончив ее крестиком.
— Сначала здесь, а после сюда и сюда, ясно, да? Вечером позвони мне, ты связи со мной не теряй.
Около часа Чижиков провел в движении по невообразимо заковыристой, но с неумолимостью физического закона повторяющейся траектории, пока не выпал из нее у дверей пятой лаборатории, которая временно расположилась в помещении третьей. И выяснил, что Аристид Прокопьевич вчера вылетел на месяц в Новосибирск читать лекции, но это не точно, а где точно, никто не знает. Возможно, во второй лаборатории, но это вряд ли.
Еще двадцать минут Чижиков пробирался на волю.
Устало шлепая по Менделеевской линии, поднял воротник от мелкого дождика и загрустил.
Всю пятницу он провел в раздумьях. Гришку по телефону застать не удавалось ни дома, ни на работе. И дождь все моросил.
В иероглифах записных книжек наткнулся на старый домашний адрес Сережки Бурсикова, тихого мальчонки, насморк еще у него не проходил вечно. В свое время ходил слушок, что он после школы в духовную семинарию подался.
А черт его знает, подумал Чижиков… Подумал и решился.
Остаток дня он потратил на наведение справок.
Сел в субботу вечером на поезд, отправлявшийся с Витебского вокзала, и поехал в один белорусский городок, где Бурсиков был настоятелем церкви. Жене сказал — в командировку; она, похоже, и не огорчилась ничуть.
Церковь стояла в заснеженном саду на холме, недалеко от базара. У ворот курили на лавочке двое.
Чижиков с некоторой опаской поздоровался, поклонившись слегка, даже шапку снял на всякий случай — благо тепло было — и осведомился, где может видеть настоятеля, Сергея Анатольевича Бурсикова?
— Вы по какому делу? — спросил тот, что постарше.
— По личному, — быстро ответил Чижиков. Уж Ильфа и Петрова он читал.
— Туда, — пожилой махнул на желтый флигель у ограды.
Во флигеле оказалась часовня, а в коридорчике позади — всякая канцелярия-бухгалтерия; Чижиков оробел несколько. Он никогда не был в церкви.
Отрешенные лики святых темнели с икон. Согбенная старушка протирала тряпочкой возвышение, украшенное серебряными узорами. Крупной поступью, глядя перед собой, в черной до полу рясе, проследовал высокий прямой мужчина. Старушка бесшумно засеменила к нему, поцеловала красную крепкую руку с перстнем на указательном пальце.
Воскресная служба кончилась с час, настоятеля Чижиков нашел уже переодетого.
— Я вас слушаю, — бегло сказал настоятель, не предлагая Чижикову сесть.
Выглядел он, вопреки ожиданию, заурядно и, по мнению Чижикова, неподобающе. Без бороды, выбрит был настоятель, коротко подстрижен, в стандартном дешевом костюмчике. И лицо помидором.
— Здравствуйте, Сергей Анатольевич. — Чижиков не знал, как себя вести.
— Здравствуйте. — Он явно не тянулся к разговору.
— Я Чижиков, — сказал Чижиков.
— М-да?
— Мы учились вместе…
— Э?..
— В одном классе, в школе, Кеша Чижиков, Чижик, помните?
— Оч-чень приятно. Разумеется. Слушаю вас.
Рядом люди ходили, — не располагала обстановка. Визит грозил рухнуть. Чижиков разволновался и обнаглел.
— У меня очень важное до вас дело. — Он значительно сощурился. — Необходим конфиденциальный разговор. Желательно в нерабочей… м-м… Лучше дома. Я приехал специально.
— Вы настаиваете, — недовольно отметил настоятель. — Подходите к пяти.
Он сказал адрес и взялся за пальто.
Чижиков побродил по городу. На базаре купил три кило отличной антоновки — пусть Илюшка витаминится.
Настоятель принимал его в тесной проходной зальце — гостиной, видимо.
— К вашим услугам…
Чижиков повторил номер с открыткой. Настоятель следил зорко.
— И что же? — спросил он наконец.
— Как? — растерялся Чижиков.
— Вы фокусник?
— Это не фокус, — выразительно сказал Чижиков. Ожидая вопроса, крутил бахрому скатерти. Настоятель неодобрительно посапывал.
— Хотите чаю? — предложил он.
— По-моему, это чудо, — застенчиво объяснил Чижиков.
— Э?.. — удивился настоятель.
— Ну ведь… Бог творит чудеса!.. — выдал Чижиков напролом и покраснел.
— Не надо, — осадил настоятель. — Не надо.
— И не в чудесах, — с неожиданной тоской добавил он, — совсем не в чудесах заключается вера. Хотите чаю?
— Да не хочу я чаю! — обозленный Чижиков отчаялся на крайние меры.
В лепной золоченой раме святой Мартин резал пополам свой плащ. Картина напротив: старик с изукрашенным распятием.
— «А теперь делить буду я!» — процитировал Чижиков и отобрал у доброго святого недоразрезанный плащ. Княжеским жестом пустил его на стол. Пристукнул увесистым золотым распятием.
Пыльный грубый плащ пребывал на столе и пах потом. Придавливал толстые складки тусклый крест с искрящимися камнями.
Лицо настоятеля замкнулось…
— Нельзя ли восстановить порядок? — отчужденно попросил он.
Чижиков плюнул с досады.
— Жертвую на храм, — отвечал в раздражении из прихожей.
Вечером он пил чай в поезде, грыз ванильные сухарики. Долго ворочался на верхней боковой полке, мысль одна все мучила. Ночью он проснулся, лежал.
А мысль эта была такая:
Теперь он может уйти в свою избушку.
С утра заскочив домой положить в холодильник яблоки для Илюшки, он отправился в Русский музей.
Стоял, стоял перед картиной. Будоражащие запахи хвойной чащи, дымка` над крышей, казалось, втягивал, приопуская веки.
Сорвал незаметно травинку. Травинка как травинка, зеленая.
Смотрительница уставилась из угла. Эге, засомневался Чижиков, увидит еще кто, скандала не оберешься. Начнут за ноги вытаскивать, с картиной сделают что-нибудь, а потом выкручивайся как хочешь. Надо ночью, решил он. Спрятаться в музее, а когда все уйдут — вот тогда и лезть.
Легко сказать — спрятаться… Придумал. Присмотрел через два зала натюрмортик с ширмочкой: можно отсидеться. Натюрморт скульптурой заслонен, смотрительница вяжет, носом клюет, народу нет — подходяще… Для страховки вымерил шагами два раза расстояние до своей картины, теперь с закрытыми глазами нашел бы.
Но сегодняшний вечер захотелось побыть дома. Напоследок, елки зеленые…
Печален и загадочен был он этот вечер. Даже жена в удивлении перестала его пилить. Чижиков целовал часто сына в макушку, переделал все по дому и жене отвечал голосом необычно ласковым и всепрощающим, что ее как-то смущало. Перед сном, тем не менее, поскользнувшись на ее взгляде, улыбнулся с тихой грустью и поставил свою раскладушку.
Он явился в музей около пяти и, улучив момент, без приключений забрался в свой натюрморт. За ширмочкой валялся всякий хлам, он уселся поудобнее и стал ждать.
Переход он задумал осуществить в двадцать ноль-ноль. Пока все разойдутся, пока то да се…
Время, разумеется, еле ползло. Хотелось курить, но боязно было: мало ли что…
А там… Первым делом он сядет в траву у ручья и будет курить, любуясь на закат. Потом… Потом напьется воды из ручья, ополоснется, пожалуй, смывая с себя въедливую нечистоту города.
Кусты колышутся под ветром. Прохладно. Вот он встал и пошел к избушке. Оп! — полосатый бурундучок мелькнул в траве. Чижиков постоял, улыбаясь, и поднялся на рассыхающееся крыльцо. Вздохнул с легким счастливым волнением — и толкнул дверь.
Ширма упала. Чижиков вскочил, проснувшись. Без двенадцати минут восемь. Он подрагивал от нетерпения.
Первый шаг его в темном зале был оглушителен. Он заскользил на цыпочках. Шорох раскатывался по анфиладе.
Так… Еще… Здесь!..
Темнел прямоугольник его картины. Скорей взялся потными руками за раму.
Задержав дыхание, закрыв глаза и нагнув, как ныряют, голову — влез.
Что-то как-то…
Осознал: крик. И — предчувствие резануло.
«Не то! — ошибка! — сменили!» — ослепительно залихорадило.
Оскользаясь в грязи на пологом склоне, раздираясь нутряным «Ыр-ра!!», зажав винтовки с примкнутыми штыками, перегоняли друг друга, и красный флаг махался в выстрелах внизу у фольварка.
— Чего лег?! — рвясь на хрип.
Ощущение. Понял: пинок.
— Оружие где, сука?!.. — давясь, проклекотал кадыкастый, в рваной фуражке.
Обмирая в спазмах, Чижиков хватанул воздух.