Михаил Зощенко
Не может быть
Рассказы
Именинница
До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три. Однако пешком идти я не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
— А что, дядя, — спросил я, — не подвезешь ли меня до Горок?
— Подвезти можно, — сказал мужик, — только даром мне нет расчету тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная.
Я сел в телегу, и мы тронулись.
Дорога действительно была аховая. Казалось, дорога была специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных полей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо.
— Грязь-то какая, — сказал я.
— Воды, конечно, много, — равнодушно ответил мужик.
Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком.
Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась.
Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик.
И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи.
— Ты что ж это, бродяга! — кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу. — Ты кого же посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое!
Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
— Ах, паразит-баба, — сказал он с улыбкой, — кроет-то как?
— А чего она? — спросил я.
— А пес ее знает, — сказал мужик, сморкаясь. — Не иначе как в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
— Так пущай сядет, — сказал я.
— Троих не можно увезти, — ответил мужик, — дюже дорога трудная.
Баба, подобрав юбки до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато.
— А ты что, с ней уговорился, что ли? — спросил я.
— Зачем уговорился? — ответил мужик. — Жена это мне. Что мне с ней зря уговариваться?
— Да что ты?! Жена? — удивился я. — Зачем же ты ее взял-то?
— Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив…
Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга.
Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
— Пущай баба сядет. Я пройдусь.
Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под волоса.
Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и двинул дальше.
Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
— Ну, что ж не сажаешь-то?
Мужик тяжело вздохнул:
— Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас… Да ничего ей, бабе-то. Она у меня — дьявол, двужильная.
Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь теперь не глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.
Мужик угрюмо молчал.
И только когда мы подъехали к дому, мужик сказал:
— Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу трояк брать надо.
Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти председателя, — подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала:
— Выгружать, что ли?
— Конечно, выгружать, — сказал мужик. — Не до лету лежать товару.
Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
1926
Папаша
Недавно Володьке Гусеву припаяли на суде. Его признали отцом младенца с обязательным отчислением третьей части жалованья. Горе молодого счастливого отца не поддается описанию. Очень он грустит по этому поводу.
«Мне, — говорит, — на младенцев завсегда противно было глядеть. Ножками дрыгают, орут, чихают. Толстовку тоже очень просто могут запачкать. Прямо житья нет от этих младенцев.
А тут еще этакой мелкоте деньги отваливай.
Третью часть жалованья ему подавай. Так вот — здорово живешь. Да от этого прямо можно захворать. Я народному судье так и сказал:
— Смешно, — говорю, — народный судья. Прямо, — говорю, — смешно, какие ненормальности. Этакая, — говорю, — мелкая крошка, а ему третью часть. Да на что, — говорю, — ему третья часть? Младенец, — говорю, — не пьет, не курит и в карты не играет, а ему выкладывай ежемесячно. Это, — говорю, — захворать можно от таких ненормальностей.
А судья говорит:
— А вы как насчет младенца? Признаете себя ай нет?
Я говорю:
— Странные ваши слова, народный судья. Прямо, — говорю, — до чего обидные слова. Я, — говорю, — захворать могу от таких слов. Натурально, — говорю, — это не мой младенец. А только, — говорю, — я знаю, чьи это интриги. Это, — говорю, — Маруська Коврова насчет моих денег расстраивается. А я, — говорю, — сам тридцать два рубля получаю. Десять семьдесят пять отдай, — что ж это будет? Я, — говорю, — значит, в рваных портках ходи. А тут, — говорю, — параллельно с этим Маруська рояли будет покупать и батистовые подвязки на мои деньги. Тьфу, говорю, провались, какие неприятности!
А судья говорит:
— Может, и ваш. Вы, — говорит, — припомните.
Я говорю:
— Мне припоминать нечего. Я, — говорю, — от этих припоминаний захворать могу… А насчет Маруськи — была раз на квартиру пришедши. И на трамвае, — говорю, — раз ездили. Я платил. А только, — говорю, — не могу я за это всю жизнь ежемесячно вносить. Не просите…
Судья говорит:
— Раз вы сомневаетесь насчет младенца, то мы сейчас его осмотрим и пущай увидим, какие у него наличные признаки.
А Маруська тут же рядом стоит и младенца своего разворачивает.
Судья посмотрел на младенца и говорит:
— Носик форменно на вас похож.
Я говорю:
— Я, — говорю, — извиняюсь, от носика не отказываюсь. Носик действительно на меня похож! За носик, — говорю, — я завсегда способен три рубля или три с полтиной вносить. А зато, — говорю, — остатний организм весь не мой. Я, — говорю, — жгучий брюнет, а тут, — говорю, — извиняюсь, как дверь белое. За такое белое — рупь или два с полтиной могу только вносить. На что, — говорю, — больше, раз оно в союзе даже не состоит.
Судья говорит:
— Сходство действительно растяжимое. Хотя, — говорит, — носик весь в папашу.
Я говорю:
— Носик не основание. Носик, — говорю, — будто бы и мой, да дырочки в носике будто бы и не мои — махонькие очень дырочки. За такие, — говорю, — дырочки не могу больше рубля вносить. Разрешите, — говорю, — народный судья, идти и не задерживаться.
А судья говорит:
— Погоди маленько. Сейчас приговор вынесем.
И выносят — третью часть с меня жалованья.
Я говорю:
— Тьфу на всех. От таких, — говорю, — дел захворать можно».
1926
Дрова
И не раз и не два вспоминаю святые слова — дрова.
А. Блок
Это подлинное происшествие случилось на Рождестве. Газеты мелким шрифтом в отделе происшествий отметили, что случилось это там-то и тогда-то.
А я — человек любопытный. Я не удовлетворился сухими газетными строчками.
Я побежал по адресу, нашел виновника происшествия, втерся к нему в доверие и попросил подробнее осветить всю эту историю.
За бутылкой пива эта вся история была освещена.
Читатель — существо недоверчивое. Подумает: до чего складно врет человек.
А я не вру, читатель. Я и сейчас могу, читатель, посмотреть в ясные твои очи и сказать: «Не вру». И вообще я никогда не вру и писать стараюсь без выдумки. Фантазией я не отличаюсь. И не люблю поэтому растрачивать драгоценные свои жизненные соки на какую-то несуществующую выдумку. Я знаю, дорогой читатель, что жизнь много важнее литературы.
Итак, извольте слушать почти святочный рассказ.
«Дрова, — сказал мой собеседник, — дело драгоценное. Особенно когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать.
Дрова даже можно на именины дарить.
Лизавете Игнатьевне, золовке моей, я в день рождения подарил вязанку дров. А Петр Семеныч, супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце вечеринки ударил меня, сукин сын, поленом по голове.
— Это, — говорит, — не девятнадцатый год, чтобы дрова преподнесть.
Но, несмотря на это, мнения своего насчет дров я не изменил. Дрова — дело драгоценное и святое.
И даже когда проходишь по улице мимо, скажем, забора, а мороз пощипывает, то невольно похлопываешь по деревянному забору.
А вор на дрова идет специальный. Карманник против него — мелкая социальная плотва.
Дровяной вор — человек отчаянный. И враз его никогда на учет не возьмешь.
А поймали мы вора случайно.
Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три-четыре полена недочет. А с четвертого номера Серега Пестриков наибольше колбасится.
— Караулить, — говорит, — братишки, требуется. Иначе, — говорит, — никаким каком вора не возьмешь.