— Ладно, сопля, рано радуешься, вот завтра я тебя подкараулю! — говорит ей мальчишка.

— Ну-ну, — пищит девчонка, — подкараулит он меня! Да ты топаешь, как слон! Караульщик нашелся!

Переругиваясь, они плывут к выходящей из воды лестнице. Мальчишка берется руками за поручень.

— Хамло, — говорит девчонка.

— Чего хамло?

— Ты — хамло.

— Почему?!

— Потому что потому, что кончается на «у»! Ladies first! [Дамы вперед! (англ.)] — она отталкивает мальчишку от поручня, вылезает из бассейна, отряхивается и принимает из рук коренастого мужчины махровое полотенце.

За катавасией с веранды дома слева, улыбаясь, наблюдали две женщины.

— Кадри, как же дети выросли…

— Юкки, а когда тебе было одиннадцать, разве ты не была большая?

— Ну да, была. И еще — никак не могу привыкнуть к этим двоим.

— К каким?

— Ну, к этим.

— А-а-а, Алеко и Малеко? «Двое из ларца, одинаковы с лица»? А чего?

— Так они не спят никогда.

— Юкки, ты как маленькая, ей-богу! Им не нужно спать. Они другие.

— Ну, все же…

Кадри подошла к перилам:

— Джонни, Йоко! Быстро одеваться и завтракать! В школу опоздаете!

Юкки спустилась с веранды на лужайку, жестом остановила направлявшуюся в дом дочь.

— Yōko, anata wa otoko to wa migurushī furumai o suru! [Йоко, ты недостойно ведешь себя с мужчиной! (яп.)]

— Mama o yurushitekudasai! [Прости, пожалуйста, мама! (яп.)] — потупилась Йоко.

Догнала Джонни, пихнула в спину:

— Ну вот, мне еще из-за тебя и влетело!

Джонни улыбнулся, и тут Йоко внезапно ощутила, как растворяется в его солнечной улыбке. Улыбнулась в ответ:

— Дурак!

— Ага! — подтвердил Джонни, крепко сжав ее руку.

Глава 05

Оглушительно щелкают ходики с кукушкой на стене. Темень за окном. Обшарпанные стены зеленоватого, покрытого сеточкой мелких трещинок кафеля. Тусклая аура матового светильника на потолке, с тенями по мутному стеклу от когда-то нашедших свой конец в фонаре насекомых. Рассохшийся, с ноги на ногу переваливающийся, скрипучий кухонный стол с изрезанной ножом пластмассовой столешницей. Какой-то салат, две лазаньи. Бутылка водки. Две стопки. И мертвая тишина.

— Я не буду, — отрешенно прошептала Кадри, — мне теперь нельзя.

— Я как ты, — отозвался Андрей.

— И вообще, даже если бы и было можно… — Кадри остановилась.

Андрей молча смотрел в темное окно, обрамленное давно не стиранными серо-зелеными портьерами.

— …то вот и не знаю, стала бы я за нее пить.

— Так это не «за», Каа. Это в память.

— Какую память, Андрюша?

— Такую, какая есть.

— Такую, какая есть, забыть хочется. Чем скорее, тем лучше.

Кадри замолчала. Наклонилась к столу, подперла голову руками и внезапно заплакала. Тихо-тихо, по-детски, от этого еще страшней и безысходней. Андрей встал с табуретки, подошел, обнял сидящую Кадри за шею, прижал ее голову к животу. Кадри оторвала локти от стола, обвила Андрея руками, прижалась. Постепенно рыдания утихли. Кадри потянулась за салфеткой.

— Ну вот, тушь потекла.

Встала, пошла в ванную. Андрей проводил взглядом ее бессильно ссутуленную спину.

Вернувшись, вытащила табурет из-за стола, придвинула к Андрею, села близко-близко, коленями упираясь в его колени, — глазами любя его близкие глаза с темными тенями под нижними веками, — словно хотела стать частью его, словно хотела слиться с ним, обрасти одной кожей на двоих, и больше никогда и никуда не уходить, и больше никуда и никогда не отпускать.

— Как жить будем, Андрюша?

Андрей стащил ее с табурета, усадил на колени, прижал к себе. Знакомая ангорка под его ладонями стала горячей. Дыхание сбивалось от нахлынувшей, давно забытой на вкус нежности.

— Прежде всего, поженимся.

— Ты делаешь мне предложение?

— Нет. Не делаю. Сделал.

— Спасибо. Я ждала.

Оторвала голову от его груди. Глаза в глаза. Зеленые глаза в половину неба. Не глаза — глазищи. Нет, и не в половину — теперь во все небо. Вот, наконец, я и дома, искрой опалило Андрея.

— Мы завтра пойдем и подадим заявление, Каа.

— Можем никуда не ходить.

— Почему?

— Потому что ты иностранец.

— И что?

— Справка нужна о твоем брачном положении.

О статусе.

— А где взять?

— Тебе — нигде. Тебе — только в суд местный идти. Там заключение сделают.

— Это долго?

— Месяца два.

— Не знал.

— Я тоже не знала. Вчера выяснила.

Андрей рассмеялся:

— Вот как!

— А ты думал!

— Что я думал?

— Да ничего! Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сама его тебе сделала.

— Ух, ты какая!..

— Ага! — уголки губ Кадри поднялись вверх, в глазах заблестели смешинки.

— Ты опоздала, Каа! Я успел первым, — с напускной серьезностью подытожил Андрей и рассмеялся в ответ. — Значит, жениться будем в другом месте.

— И в другое время! — добавила Кадри.

Ночью ютились в гостиной, на узком, холодной сталью старых пружин тыкающем в ребра полуторном диване. Занять кровать в родительской спальне Кадри не смогла.

Кто-то сказал: дурак винит других, умный — себя, мудрец не винит никого. Кадри понимала: винить кого бы то ни было теперь поздно. Кадри не считала, что мать виновата перед ней. Она просто была такая, какой была, — отрешенная, безэмоциональная, не умеющая любить. Никого, даже себя.

Говорят, жизнь — штука сложная. Жизнь сложна именно своей простотой. Ты делаешь свою жизнь, каждую минуту, каждое мгновение, каждое движение секундной стрелки. И это расслабляет. Думаешь — тик-так, снова тик-так… Вот и час прошел. Немного, вроде бы. Обманчиво немного. Люди расслабляются — да что там, да ладно, успею еще. Должен был сделать сегодня; не сделал — ну и что, кто меня осудит? Сами все кругом такие.

Однажды, Кадри лет десять было, отец позвал ее в ванную:

— Кадричка, девочка, иди сюда!

Вошла. Отец сказал:

— Табуретку принеси.

Принесла.

— Садись.

Села. Отец молча заткнул слив ванны пробкой, открыл оба крана. Через несколько минут ванна была заполнена до верхнего сливного отверстия.

— А теперь смотри, — засунул руку в воду, выдернул пробку, открыв слив. — Что видишь?

— Ничего, папа.

Вода медленно уходила из ванны. Уровень тихонько понижался, белые эмалированные стенки опустевающей ванны влажно блестели. Расстояние между верхним краем влаги и поверхностью воды едва заметно увеличивалось.

— Теперь что видишь?

— Воды стало меньше.

Чем ниже стояла вода в ванне, тем шире становилась воронка, тем громче урчала сливная труба. Когда воды почти не осталось, труба уже грохотала. Несколько воздушных пузырей вырвались из ее отверстия. Труба засипела высоким свистом, и в считаные секунды ванна опустела.

— Кадри, это не ванна, — сказал отец и замолчал. — Это жизнь. Так устроена жизнь. Так устроена наша жизнь. Мы не ценим время, что нам дано. Время, что у нас есть. А оно уходит. Уходит, как вода. И настанет момент, когда нам его не хватит. Когда нужно будет уйти вслед за ушедшим временем. Береги время, дочка. Не позволяй никому пользоваться твоим временем, если сама этого не хочешь. И щедро дари свое время тем, кого любишь.

Тогда Кадри поняла, что хотел сказать отец. Но потом, наверное, забыла. Позволила сиюминутному стать главным. День, ночь — сутки прочь. Много ведь еще воды в ванне, так чего жаться, что мелочиться? Смерть матери отрезвила. Боже, как я могла забыть наставление отца?! Ведь получается, что мать спустила всю свою жизнь — без остатка, до последней капли — в бездонную сливную трубу! От ее воды никому не стало теплей. Никому не стало уютнее. Никто не утолил жажду. Никому не стало лучше. Просто время утекло — сквозь пальцы. Утекло и закончилось.

Нет. Хватит. С меня довольно, мама. Прости и прощай. Я теперь сама скоро — мама. С детьми нельзя так. Как? Да вот так! Безответственно, бесталанно, не считая дней, не прилагая никаких усилий. Дети должны все сами — так, что ли? Дети должны — так, что ли?! Ты должна помыть все бутылки, говорила мать, усаживая Кадри перед тазиком с растворенным щелоком, лежащим рядом ершиком и кучей грязных бутылок из-под подсолнечного масла на полу кухни. В магазине за пять пустых вымытых одну полную дают, говорила мать. Ты должна, говорила мать. И что? И где теперь те твои полные бутылки? Они, что, сделали нас миллионерами? Они спасли от гибели отца? Они сделали лучше твою и мою жизнь, мама?!

С детьми нельзя так. Они маленькие. Они не понимают. Они сами — не могут! Ради детей нужно из кожи вон лезть. Нужно становиться для них ступенькой, трамплином. Нужно, чтобы они не стартовали так, как ты, — из холода и голода. Нужно стараться! Каждый день, каждый час, да каждую минуту, наконец! Ради детей. Ради любимого. Ради жизни. Ради того, чтобы жизнь была жизнью, а не домом терпимости, фанерной халупой, где мокро от непроходящих луж годами разливаемой нелюбви. Ты не имеешь права спускать воду своей жизни в канализацию!

— Что делать будем, Андрюша?

— Уедем.

— Куда?

Андрей тяжело вздохнул.

— Я не знаю. Можем ко мне.

— Андрюша, что я там делать буду? У меня нет гражданства, нет разрешения на работу. Формальности займут много времени. Да и в Москве таких своих, таких как я, — до горизонта.

— Давай вернемся к Марулле.

— Андрюш, я ей нужна, пока бегаю каждый день по ее фермам — вдоль и поперек. А вот как живот вырастет — какая из меня бегунья?