— Ну, перебьемся как-нибудь.
— Андрюша, не бывает никаких «как-нибудь». Там, где «как-нибудь», всегда тоскливо, бедно и холодно. Вот скажи, у тебя деньги есть?
— Сейчас?
— Нет. Вообще.
— Если вообще — нет.
— А что есть?
— Квартира съемная. Джип есть, не новый.
— Сколько стоит?
— Ну, за миллион двести тысяч рублей продать в общем можно. Он бензина жрет много и налог высокий. Спросом на вторичном рынке не пользуется.
— Ну, вот видишь, милый. И у меня вообще ничего, кроме этой квартиры.
— И почем?
— Да хрен продашь, Андрюш. Зарядить можно и за восемьдесят тысяч евро.
— А продать?
— Если за сорок возьмут, и на том спасибо. Да и тут оставаться, если что, — форменное безумие.
— Почему?
— Потому, Андрюша, что здесь — a failed state [Несостоявшееся государство (англ.) — термин, применяемый для обозначения государства, которое не может поддерживать свое существование как жизнеспособная политическая и экономическая единица.]. Работы нет. Кто может, уезжает. На этот раз ты иностранец. И вообще ты здесь оккупант хренов.
Андрей подошел к окну, задумался, закурил. Спохватился, затушил сигарету пальцами:
— Прости!
— Вот и получается, — продолжила Кадри, — что ничего у нас с тобой нет…
— Понимаешь, — перебил ее Андрей, — у меня тоже ситуация аховая. Зайратьянцу я нужен в Москве. Я же теперь еще вдобавок младший партнер. Еще месяц моего отсутствия он потерпит. С трудом, но потерпит. А потом — la commedia e finita [Представление окончено (итал.).].
Вот и всё, подумала Кадри. Мой реквием по мечте [Аллюзия на название культового фильма Даррена Аронофски «Requiem for a Dream», 2000.]. Впрочем, мне не впервой.
Ей было шесть. Она бегала по двору и пела. Ей тогда нравилось петь. Впрочем, ей всегда нравилось петь — и не ошибаться ни в едином звуке. Петь — и не фальшивить. Петь так, как будто крылья за спиной. Отец отвел в музыкальную школу на прослушивание. Пожилая преподавательница заставила вслед за роялем повторить музыкальные фразы, ритмы, что она выстукивала костяшками пальцев по крышке. Потом взяла скрипку и заиграла.
— Нравится?
У Кадри сил не было ответить, только закивала головой — быстро-быстро.
— Молодец! Ну и ладно, придешь на следующей неделе!
Засыпая, Кадри слышала, как ругаются родители в соседней комнате. Вечером следующего дня отец, придя с работы, положил на стол маленький футляр.
— Иди сюда, доченька! Открой!
В футляре, на красном бархате — маленькая скрипка-«четвертушка», смычок и кусок канифоли. Отец сиял. Мать зашла, посмотрела, хмыкнула, повернулась и вышла из комнаты.
Через полгода Кадри выросла, и «четвертушку» сменила «половинка». До самого лета Кадри усердно занималась, забыв про дворовых подруг и потасканных предыдущими хозяйками кукол. Каждый день, в любую свободную минуту — дома скрипка, трижды в неделю — музыкальная школа.
В сентябре начался первый класс обычной школы. Скрипка куда-то бесследно пропала из дома. Неделя, вторая…
— Папа, когда на музыку?
Отец молча отвел глаза.
— Па-а-а-п! Скрипка где?
Что-то говорил отец — про то, что положение сложное, что денег нет, что дорого в музыкальной школе учиться. Что-то еще говорил. В чем-то оправдывался. Кадри уже не слушала. Уже — не слышала. И даже — не плакала. Просто зашла в комнату. Открыла шкаф. На том месте, где раньше лежал скрипичный футляр, — зияющая пустота. И звенящая тишина. И лишь легкий, тонкий, едва-едва уловимый, запах канифоли.
— Андрюша, ты поступай, как знаешь. Я не неволю, не держу.
Лежавший на столе телефон Андрея запел голосом Фредди: «It’s a kind of magic!..» [«Это такое волшебство!..» (англ.) — песня группы Queen из OST к фильму «Горец».]
— Это Док! — воскликнул Андрей. — У меня нет тайн от жены! — и нажал кнопку громкой связи.
Глава 06
Юкки спала, уютно подложив ладошку под щеку. К Доку сон не шел. Семичасовой джетлаг на восток — непросто. Вот на запад, почему-то, переносится легче. Сказал вчера по телефону: не встречай, сам доеду; рейс со стыковкой, первое «плечо» задерживают, могу не успеть на коннект. Но ничего, в воздухе как-то нагнали, обошлось, даже время на кофе с пирожным в Дубае осталось. А все равно, вышел в Нарите, по сторонам осматриваясь — стоит! С ноги на ногу переминается, ну просто словно пацанка какая, честное слово. Захотелось — в охапку да на руки, как ребенка, прямо там. Едва удержался.
Дверь в ночлежку свою открыла — Док не рассчитал, приложился к притолке макушкой. Рассмеялся, потирая ушибленную сдуру голову. Заплакала — осторожнее, ты такой большой, здешние размеры не для тебя! Обнял, успокоил. Вот, спит теперь в обнимку с Чебурашкой, подаренным три с половиной года назад в проливной дождь на берегу Новодевичьего пруда.
— Да оставь ты его!
— Не могу.
— Почему?
— Это у меня от тебя.
— Ты всегда с ним засыпаешь?
— Да…
— Почему?
— Он мой мужчина. Мой единственный мужчина.
— Что, все три года?!
— Все…
Сказала, зарделась, в полутьме спрятала лицо в подушку. Один ночничок в крохотной комнатушке. В пяти минутах от Сибуя, в считаных шагах от футуристического пейзажа с высотками, перекрестками, рекой из машин, летящими над Токио поездами. А тут, внутри панельного игрушечного домика — средневековье какое-то. Футон [Футон (яп.) — традиционная японская постельная принадлежность в виде толстого хлопчатобумажного матраца, расстилаемого на ночь для сна и убираемого утром в шкаф.] на полу, а ведь холодрыга — февраль. Док вывернул отопительный режим кондиционера на максимум, в красный, самый горячий, сектор. Юкки всплеснула руками:
— Ой, ты что, это же так дорого!
Посмотрел, как учитель на проштрафившуюся школьницу. Смутилась, опустила глаза, пролепетала:
— Я привыкла.
— К чему — к холоду?!
— Привыкла, что не для кого и незачем быть теплой.
Прижалась, затихла.
— Ты почему тогда пропала?
Только крепче прижалась.
— Почему? Скажи, почему? Ты обо мне подумала? Ты о себе, наконец, подумала?!
— Твоя жена сказала…
— Что значит «сказала»?!.. — возмущенно начал Док и тут же осекся.
А и правда, кто создал всю ситуацию? Ты и создал. Ты — автор. Тебе лавры, почести и «оскары», тебе и расхлебывать. Ты что думал — что все будет как в пошлом кино: слюняво, безоблачно и со звуком в «долби сэрраунд»? Она тебе в дочери годится. В до-че-ри. У вас разница в двадцать пять с плюсом. Ты что, с женой разведен был? Или как? Чего ты добивался от рожденной, выращенной и воспитанной в японской традиции — чтобы она эмансипе изображала, прыгая перед тобой в латексе и крутя пируэты на шесте кверху задницей?! Ты этого ждал, старый дурак?!
Захотелось пить. Сквозь коротенький узенький коридорчик от комнатенки к входной двери нормально протиснуться только боком. Ввинтился в кухонный закуток напротив такой же крошечной ванной, открыл холодильник, с непривычки дверцей попав по колену, поморщился. Глотнул минералки. Чем глубже в токийскую ночь, тем меньше хотелось спать.
Надел куртку, взял в руку кроссовки. Снова коридорчик, потом — по стеночке, лишь бы не потревожить спящую на полу Юкки — и к раздвижной балконной двери. Быстро открыл, проскользнул, закрыл. Места на балконе не было. Слева стиралка, с откидывающимся верхним люком, с обширными следами ржавчины на корпусе. Справа, прямо на балконном полу, гудящий модуль кондиционера. Впрочем, не так уж плохо — если стоять, то вполне нормально, даже можно и не боком. А присесть захочется, то вот тебе кондиционер — вместо табуретки. Правда, из него прилично дует холодом, но если сбоку примоститься и не подставлять ноги под обдув, то нормально. Третий этаж. Узкая улочка. Чуть за полночь. Сырой порывистый ветер. Февраль, хоть и конец. Сакуры голые стоят. Месяц еще как минимум до буйной розовой весны. Ну и плевать. Моя весна начинается сейчас.
Слабые вспышки в глазах — одна, вторая, третья. Тихий голос внутри головы:
— Доброй ночи!
— Здравствуйте, Олаф! Будем разговаривать?
— Да. Мне есть что вам сказать.
— Говорите.
— Таким способом у вас сил не хватит. Давайте обычным.
— Хорошо. Сейчас наберу.
Док достал телефон, выудил из кармана гарнитуру. Включил голосовую связь в мессенджере, положил телефон на стиральную машину. Вдалеке, на перекрестке, тревожным желтым мигал ночной светофор. Вспышка — пауза — вспышка… Завораживает. Сил нет оторвать взгляд.
— Я здесь, Олаф.
— Как долетели?
— Спасибо, без приключений.
— Непривычно слышать от человека, чья жизнь теперь — сплошные приключения!
— Именно! — рассмеялся в ответ Док. — Выкладывайте, зачем понадобился. Что я знаю совершенно точно, вы бы не стали выходить на связь без причины.
— Да бросьте, Док, — слова Олафа звучали иронично, — я же с людьми работаю, понабрался тут от вас манер и привычек. Так что теперь вполне могу и без причины. Так, по-соседски, почтение засвидетельствовать.
— Тогда взаимно! — не переставая смеяться, промолвил Док.
Олаф ненадолго замолчал.
— Что вы решили, Док?
— Вы про барабанчик?
— Да.
— Я его использую сегодня.
— Примите мои поздравления. Снова будете отцом! Это прекрасно. Я вот иногда жалею, что мне недоступны ваши простые человеческие радости.
«Простые»? Да, периодически Олафа пробивает на пошлость. Похоже, это не бравада — он действительно многого в нас не понимает. Так что мы квиты — он не понимает нас, мы — его. Точнее, не «его», а «их».
Дети… Казалось бы, что может быть проще? В молодости дети — побочный продукт. Тусовки, путешествия, краски, запахи, мышечная радость, гормональное пекло. Жизнь, брызгами шампанского плещущая через край. И среди всего великолепия — милый, ты скоро будешь папой! Ну, буду. И что? Потом — не приходя в сознание — пеленки-распашонки, памперсы, педиатры, молочные кухни, коклюши и ветрянки, велосипеды, средиземноморские набережные, диснейленды, расквашенные носы, гимназии, гувернантки. Тебе всего-то на пятнадцать лет больше — а он уже вон как вырос! С ним теперь можно разговаривать как со взрослым — а значит, никакой он уже и не ребенок. Ну да, был. Так ты даже и не заметил.