А зима и впрямь начиналась, и белые петухи отделились от черных. Был медвежий день, на ветвях в саду качался снег. Николе Биляру снился странный тощий мужчина в сапогах, который сидел в высоком здании с множеством мощеных галерей. Мужчина с трудом снял сапоги. Он продел сквозь их ушки плеть, обернул ее вокруг, как змею, и просунул в петлю на ее рукояти. Сапоги человек поставил у дверей, лег на кровать, обхватил обеими руками подушку, натянул ее себе на голову и произнес, засыпая, несколько слов, которые сам не услышал, но все, кто находился в комнате спящего, их ясно расслышали.

После сна Никола Биляр вспомнил одно из слов, которое неизвестный в сапогах произнес в постели: «продромос» [Προδρομοφ — бегущий впереди, передовой; предтеча (греч.). // Где сонмы призраков снуют при свете дня, // Где тайны страшные везде текут, как соки // Каналов городских, пугая и дразня!], и Никола его не понял. Но понял кое-что другое, и это его напугало. Он был уверен, что проспал не одну ночь, а целых три и что день, когда он проснулся, был не пятницей, как следовало бы ожидать, раз он уснул в четверг вечером, а воскресеньем. Он внимательно огляделся и пришел к выводу, что не сумеет проверить, так это или нет. Возможно, весь мир проспал вместе с ним три ночи, и никто этого не знает. Возможно, это самое обычное дело, и с ночью с четверга на пятницу так всегда и бывает. А что если только он, Никола Биляр, за одну ночь миновал три ночи, как те села, у которых три названия по разным церквям, и каждый раз во сне передвигался во времени дальше, чем остальные люди? Если так, подумал он, значит, снаружи была пятница, а у него в комнате воскресенье, и в таком случае ему не одиннадцать лет, как считают родители, а в три раза больше. Возможно, его хронометр отсчитывает не часы, а месяцы, тогда его октябрь под знаком Весов наступает ежедневно в десять часов, а уроки пения проходят по понедельникам и пятницам с июня по июль. При этих мыслях Никола Биляр весь покрылся потом и поспешил встать — скорее из этого пота, чем из постели. Он смеялся, будто происходящее с днями его щекотало.

Теперь вещи под взглядом учителя становились усталыми, табачные клубы приходили с улицы, чтобы переночевать в комнате Николы Биляра, а уроки вместо времен года были посвящены временам суток — утру и вечеру. Был конец марта, где-то на Карабурме жгли свалки, а на корешки рассады привязывали шерстинки, чтобы растения лучше приживались.

Учитель стал приходить по вечерам, потому что вечерние песни нельзя учить днем. Их слова и мелодии делились на три разновидности:

1. Стихи, на которые следовало петь песню, были «подобны самим себе», для них не существовало образца, они сами служили образцом для вторых стихов.

2. Вторые стихи, которые брали пример с первых, несли на себе знак своего образца, и было заранее известно, чему они должны следовать.

3. Третья группа — стихи, которые ничему не подражали и ничему не служили образцом.

Мальчику больше всего нравилось, когда наступала очередь последних; он с радостью пел этих одиноких чужаков, не имевших ни предков, ни потомков и осужденных умереть, как только затихнет их последний звук. На улице Никола старался угадать среди прохожих тех, кто принадлежит к «третьей группе крови», ведь учитель объяснил ему — что верно для песен, верно и для людей.

— Каждого из них и самого себя ты можешь отнести к одной из трех разновидностей! Но будь внимателен, — предупреждал учитель. — Говорят, что птицы слышат собственное пение с опозданием на день, а свою последнюю песню — никогда. Так что старайся слушать свое пение «задом наперед».

— А что будет с моей последней песней? — спросил Никола Биляр.

— Ты ее не услышишь! — спокойно ответил учитель, а ногти на его больших пальцах, словно клювы хищных птиц, когда они дерутся, сталкивались и бились, шумно и яростно нападая друг на друга.

* * *

Было Чистое воскресенье, когда нельзя есть ложками, а на улицах стоят снежные кости. Никола Биляр слушал, как где-то в доме тихо свистит карп в вине. Было холодно, был 1944 год. Песня о кольце, плети и балалайке добралась уже до Крыма. Потом перешла румынскую границу и 19 сентября вошла в Тимишоару.

Половина русских танковых частей понесла ее на север к Пешту, другая — в Сербию. В составе советского Четвертого бронетанкового корпуса 10 октября она прибыла южным берегом Дуная к Белграду, и тут ее быстро подхватили и выучили партизанские отряды. Немцы отступали, Биляру исполнилось четырнадцать лет. Он читал в своей комнате и все ждал, не скажет ли кто-нибудь из присутствующих «дом», когда он прочтет «дом», но этого не случилось. С локтем на книге, с зажатым в кулаке условием он как раз добрался до слова «балалайка», когда в дом вошел отец и принес что-то замотанное в платок. Мальчик размотал платок — на свет появилась мандолина, блестящее брюхо которой, казалось, готово было вот-вот разродиться. Никола взял ее в руки, ощупывая, словно слепой в темноте, нашел путь и тут же принялся играть. Свои утренние и вечерние песни, выученные с учителем пения, он пропустил через металлические струны: получилось нечто завораживающее — и новое, и старое, что-то вроде второго языка во рту или скрытого пробора в волосах.

«Этого недостаточно только для того, кто старится за час на пять лет», — подумал он и положил мандолину на полку, чтобы всегда была под рукой. Таким образом, на полке оказались теперь три вещи: кольцо, плеть и мандолина.

В это время, перед эвакуацией города, оккупационные власти напали на след группы подпольщиков и повсюду разослали патрули. Их люди в серых шляпах встречались на каждом шагу. Им был известен пароль подпольщиков: «кольцо, плеть и балалайка», но они не знали, что это начальные слова одной русской песни. Новость дошла до ушей Николиного учителя музыки. В тот день, когда снег падал и в Николиной книге, и на улице перед домом, учитель пения пришел в воскресенье (а не в пятницу, как обычно), и Николе показалось, что старик, как и он, приговорен к трем дням за один, и потому их общая пятница пришлась на воскресенье. Так оно и было.

В дверь звонили. Никола еще не слышал звонка, но уже знал о нем. Он видел, как звук, коснувшись портьеры, довольно быстро миновал прихожую, свернул на кухню, а спустя некоторое время Никола действительно услышал его в своей комнате. Он пошел открывать, но ему понадобилось целое утро, чтобы подняться, и сутки на пять обычных шагов. Таким образом, он оказался возле дверей как раз вовремя: вместо пятницы — в воскресенье. Учитель извинился, сказал, что перепутал распорядок занятий. Он был одет будто в дальнюю дорогу: в желтых сапогах и с плетью. Привел с собой двух людей в серых шляпах.

Он показал им на полке над кроватью мальчика три вещи — кольцо, плеть и мандолину.

— Это твое? — спросили пришедшие.

— Да, — спокойно ответил мальчик.

Люди в серых шляпах забрали улики, связали Николе руки за спиной и вывели из дома. Стоял октябрь, было так холодно, что стучали зубы и трескались зеркала, русские пушки слышны были под Авалой, и Никола Биляр спросил у учителя, есть ли такое слово «продромос» и что оно означает. То самое слово из сна.

— Продромос? — сказал учитель. — Это греческое слово, а означает оно того, кто предшествует, предтечу… Это имя учителя Христа.

Они подошли к Дунаю. Сели с Николой в лодку, накинули ему петлю на шею, другой конец веревки привязали к вербе над водой и погребли на другой берег. Никола остался висеть по колено в воде. Некоторое время он загребал ногами, не позволяя петле затянуться и задушить его. Наконец устал и повис.

В это время песня о кольце, плети и балалайке входила в город.