— В отделе противорвотных, — отозвалась она, не поднимая головы. — Третий стеллаж слева, пятая полка снизу, рядом с Сартром.
— А комиксы?
— Там же, где и вся гомеопатия. В конце зала.
Нормально нас обосрали, да? Я растерянно почесал затылок и обернулся к Принцессе. Она, держа кошку на руках, стояла возле витрины с сувенирами — там были всякие магниты, закладки, рамки для фотографий, значки, и надо всем этим благолепием алел растянутый транспарант с надписью «Витаминные добавки».
— С ума сойти, — сказал я. И опёрся локтями о столик, за которым сидела кассирша. Подался вперёд, заговорщически понизив голос: — А вы не охренели, а? Почему гомеопатия‐то?
Принцесса посмотрела на меня как на полоумного:
— Потому что от комиксов никакого толку. Их покупают одни идиоты.
Тут я, конечно, вспылил:
— Nique ta race! [Иди на хуй! (фр.)] Чё ты понимаешь вообще?!
Вот знаете, ребятки, меня всегда бесил этот расхожий стереотип. Если человек читает комиксы — значит, он débile profond [Законченный придурок (фр.)], других вариантов быть не может. А я считаю, так говорят только те, кто ни хрена не смыслит в искусстве, ставит форму выше содержания. Ещё скажите, что работы какого‐нибудь Уилла Айснера или Алана Мура — это дегенеративные картинки для умственно отсталых, ну-ну.
Короче, пререкаться я мог бы до вечера, вы меня знаете. Но плюнул и умотал в конец зала, оставив Принцессу наедине с её противорвотными философами. Ладно, нельзя же запрещать человеку иметь вкусы, отличающиеся от твоих, правда?
«Дети» стояли на самом видном месте — на одной полке с муровской «Лигой выдающихся джентльменов», кстати. В предвкушении наслаждения я провёл ладонью по глянцевой обложке, бережно погладил корешок. И подумал, что многие книги действительно очень похожи на лекарства. Яркая сладкая оболочка, а внутри — горький порошок. Он вроде помогает, облегчает боль, но у него куча побочных эффектов, начиная с тошноты, заканчивая спутанностью сознания.
Я плюхнулся в кресло, стоявшее в углу. О, знаете это чувство восторженного трепета, когда готовишься ко встрече с чем‐то прекрасным? Меня захватило именно оно. Я раскрыл журнал — бережно, словно шкатулку с сокровищами. И не сразу понял, в чём дело.
Со страниц смотрела чернота. На них не было ни одной картинки или надписи — лишь пустота. Восторг сменился разочарованием — быстро, будто щёлкнул невидимый переключатель.
— Ну что за срань?! — От нахлынувшей обиды я едва не разрыдался. И подхватился, широким размашистым шагом направился обратно к Принцессе.
Она сидела на сияющем белизной полу и в недоумении листала красный томик, водя пальцем по строчкам, словно пыталась нащупать что‐то важное. Её так увлёк процесс, что она не обращала внимания на Нихиль, которая разгуливала вдоль стеллажей и настороженно принюхивалась к стоящим на полках книгам, шевеля усами.
— Ничего не понимаю, — в голосе Принцессы послышалось смятение. — Тут везде одно и то же. Издеваются, что ли?
В любопытстве я заглянул ей через плечо. И правда, на всех страницах, как мантра, повторялась та самая мрачная цитата:
Если мы хотим реже испытывать разочарование и реже впадать в ярость, следует в любых обстоятельствах помнить, что мы явились в этот мир лишь для того, чтобы сделать друг друга несчастными.
Если мы хотим реже испытывать разочарование и реже впадать в ярость, следует в любых обстоятельствах помнить, что мы явились в этот мир лишь для того, чтобы сделать друг друга несчастными.
Если мы хотим реже испытывать разочарование и реже впадать в ярость, следует в любых обстоятельствах помнить, что мы явились в этот мир лишь для того, чтобы сделать друг друга несчастными.
И так до самого конца, до триста девятнадцатой страницы.
— Это ещё что, — сказал я, раскрыв свой журнал, — у тебя хоть какая‐то определённость.
Принцесса склонила голову набок и вгляделась в черноту. В ней, как в затемнённом зеркале, отразилось её лицо — юное, мертвенно-белое, со сведёнными к переносице бровями.
— Действительно гомеопатия, — вынесла вердикт она. — Одно большое ёбаное ничего.
Васиштха сказала:
— Субъект существует потому, что имеется объект, а объект представляет собой отражение субъекта: двойственности не может быть, если нет единого, и разве есть необходимость в понятии единства, когда кроме него ничего нет?
Я пересказал эти слова Принцессе — ей вроде нравились такие штуки. Она с интересом поглядела на меня и спросила:
— То есть она имеет в виду, что я пессимистка, а ты необразованная темнота?
— Глупец непочтительно задаёт не относящиеся к делу вопросы, и ещё больший глупец тот, кто презрительно отвергает мудрость мудрого.
— Говорит, мы оба дебилы, — перевёл я.
— Надо узнать у провизорши, — предложила Принцесса, поднявшись. — Может, книги просто бракованные.
Та выслушала нас без намёка на интерес. Надула очередной розовый пузырь и жестом потребовала журнал. Я обратил внимание на её пальцы — тонкие, длинные, с заострёнными, накрашенными жёлтым лаком ногтями. Она провела ими по непроницаемо чёрным страницам и, приспустив очки на кончик носа, пожала плечами:
— Да, наверное, ошибка в типографии.
Тьма вдруг вздрогнула, потревоженная её прикосновениями, пошла рябью и расступилась. Рассеялась, как дымка.
— Oh, merde, — сказал я. И инстинктивно сделал шаг назад.
Только сейчас мне стало ясно, почему кассирша носила тёмные очки. Под ними скрывались прозрачные, будто стекло, глаза. Удачненько мы зашли, да? Надо было догадаться раньше, нет же, разинули рты, как два олуха.
Конец ознакомительного фрагмента
