Понимаете, о чём я? Майя была неописуема, безлика, не поддавалась какому‐либо определению, а потому сразу мне не понравилась.

— О, — сказал я, — выходит, это ты тут главная мразь.

Она подняла голову, и сквозь поволоку дыма я увидел её глаза — бесцветные, почти прозрачные, они казались сделанными из стекла или эпоксидной смолы и смотрели прямо на меня, фиксировали каждое движение. Как камеры видеонаблюдения.

В следующий миг воздух в кабинете взорвался от смеха. Дым поднялся к потолку и рассеялся.

— Ладно, французик, ты меня раскусил.

В самую, сука, ахиллесову пяту попала.

— Да вы заебали уже! — раненым медведем взревел я, патетически воздевая руки к потолку. — Никакой я не француз! Сколько можно повторять?!

Майя перевела взгляд на моего проводника, который молчаливой тенью стоял в углу, у стеллажей с книгами, и растянула губы в улыбке. Такой, знаете, корпоративной, способной продать всё: начиная от инсектицидов, заканчивая набором самых острых ножей из вулканического стекла. Она была очень убедительная, эта улыбка, хотя и неискренняя, неживая. Будто гиперреалистичная картина, которую в первый момент принимаешь за фотографию, то есть за запечатлённый миг чего‐то действительно существующего. И, только приглядевшись, осознаёшь, что это просто мазки красок, воображение художника. Вы можете возразить, что разница невелика, ведь подход один и тот же, а вот хрен бы там: объектив камеры объективен, простите за невольный каламбур, а человек всегда что‐нибудь да перевирает, потому что пропускает увиденное через себя.

Путано выражаюсь, но, думаю, вы уловили суть.

— Очаровательный придурок, да? — Майя снова зашлась хохотом. — Каждый раз бесится как в первый. — После чего небрежным взмахом руки указала на кресло с другой стороны стола: — Садись давай, французик.

Скрипя зубами, я опустился на самый край.

— Тебе открыли коммерческую тайну, — без лишних предисловий начала она, быстрым перебором пальцев пригладив волосы. Нервничала, тварь. Ну ещё бы! Как тут не заволноваться? Я ведь мог разболтать тайну кому угодно — причём уже из принципа, поглядев на всю эту поебень со стороны. Что бы тогда стала делать наша красотка, потеряв власть над ничего не подозревающими идиотами?

В общем, суть её слов была предельно проста: никто не должен знать о своём участии в шоу. Главная его идея заключалась в том, чтобы создать подлинную имитацию жизни. Но, как можно догадаться, случалось всякое, попадались кретины, которые додумывались отодрать половицы — обнаружить прослушивающие устройства. Отыскать подозрительные пилюли, едва заметно отличающиеся от привычных, всегда хранящихся в таблетнице. Наутро к таким альтернативно одарённым обычно приходили мужики с дубинками. И, сверкая улыбками, выдавали контракты. Мол, теперь ты, дружище, на особом положении. Что значит, не хочешь подписывать? Какое такое нарушение неприкосновенности? А лишних зубов у тебя, случаем, не имеется? Так это не беда, наши квалифицированные стоматологи быстро разберутся.

— Ага, — сказал я, потирая подбородок, оставляя на пальцах кровавый порошок. — Примерно понял. Всё ненастоящее, но я должен делать вид, что это не так. Ясненько.

Закончив речь, Майя протянула мне пугающе толстенный талмуд. Я искоса оглядел его, пощупал со всех сторон, пытаясь убедиться в том, что не сплю, перелистнул последнюю страницу. И вскинулся:

— Ты издеваешься?! Тут семь тысяч пунктов!

Чтоб вы понимали всю безнадёжность ситуации, текст выглядел примерно вот эдак: «Участник обязывается исполнять обязанности, обязывающие его к исполнению данных обязательств, что гарантирует его исполнительность в соответствии с условиями данного соглашения о неразглашении, соблюдение которых является обязательным для обеих сторон условием, о чём подробно сказано в п. 6810».

— Да иди ты в пизду, — возмутился я. — Не буду я это читать!

— Значит, просто подпиши, — с той же неизменной улыбкой сказала Майя.

Но вы же понимаете, мне не хотелось надевать себе на шею рабский хомут. У каждого человека должна быть какая-никакая свобода выбора. И моя выражалась в том, чтобы покончить с этим безумием прямо сейчас.

Я взял ручку и написал на листе размашистыми, крупными буквами: «Suce ma bite» [Отсоси (фр.)]. После чего вскочил и опрометью кинулся к двери. Проскальзывая по плиточному полу, вылетел в коридор и, не оглядываясь, бросился к лестнице.

Не знаю, гнался ли за мной вьетнамец или кто‐нибудь ещё, в тот миг я об этом не думал. В голове пульсировала единственная мысль: пиздец вам, гниды. Я заставлю людей узнать правду. Расскажу им всё, что успел вынюхать. Пусть моё выступление потом вырежут на монтаже, а мне самому выпустят кишки, но я донесу истину до других участников. И хрен меня кто остановит!

О, ребятки, что вы знаете об отчаянии? Оно мгновенно гасит страх, позволяет без опаски ринуться в самую бездну, pardonnez-moi за пафос. Делает человека неуязвимым. И главное — очищает сознание. Освобождает, если угодно. А разве не этого мне хотелось?

Я влетел в первый попавшийся на пути торговый центр, обезумевший, перемазанный кровью, со всклокоченными волосами, и заорал что было мочи:

— Вы все живёте в реалити-шоу! Ваша жизнь — иллюзия! Ничего этого нет! Очнитесь!

Народ в ужасе отшатнулся от меня, будто от прокажённого. То ещё зрелище, наверное, было, ха-ха. Представьте, да, гуляете вы такие, кеды новые покупаете, сковородку — мамаше на день рождения, в руках — пакеты всякие с брендовыми логотипами, а тут я залетаю: опа, bonjour, а не хотите истину в ебальце?

Ну ладно, ладно, я и не спрашивал вообще‐то. Мне не приходила в голову мысль о том, что разрушать чьи‐то привычные устои может быть бестактно, невежливо и всё такое. В тот миг я ощущал себя пророком. И готов был умереть за свою правду.

— Что вы мне сделаете, мрази?! Хотите угандошить — давайте, блядь! Вперёд!

Я отпихнул каких‐то тёток и вбежал в магазинчик, где торговали посудой: кастрюлями, там, ковшиками, турками кофейными — они блестели и сияли в свете софитов, будто экспонаты в музее. Но вершиной композиции было знаете что? Правильно, ножи. Те самые, из рекламы, чёрные, один из которых таскал с собой Ван.

Нож — это высокое искусство, облачённое в простую форму. Крепкое, надёжное оружие, разрубающее узлы противоречий. И способное быстро и красиво вспороть человеческое брюхо, обнажить вязь блестящих кишок.

Я схватил один из ножей и выскочил обратно в вестибюль. Руки тряслись, словно у пьяного.

— Васиштха? — воззвал я к голосу разума. — Ты тут?

Мне хотелось, чтобы она ответила. Сказала что‐то типа: «Да, котик, c’est la vie [Такова жизнь (фр.)]». Или в крайнем случае: «Тупой осёл, какого хера ты творишь?» — я бы обрадовался чему угодно. Уверился бы в том, что не один, почувствовав твёрдую почву под ногами.

— Васиштха! Ну скажи хоть что‐нибудь!

Но она молчала. В голове не отдавалось ни единого звука, кроме бешеного биения сердца.

В целом мире не осталось никого, кто мог бы отстоять правду вместе со мной. Я был одинок, беспомощен, как ребёнок, забытый родителями в отделе детских товаров. Который поначалу вдохновенно рассматривает игрушки, бегает туда-сюда с пластиковым мечом, представляя себя рыцарем, а потом вдруг замирает посреди магазина. Становится холодно, тревожно и темно, ведь никто за ним не приходит, некому забрать его домой.

Меня охватил приступ экзистенциальной тоски, о которой пишут в книгах.

— Жизнь бессмысленна! — взвыл я, придавленный этим осознанием, как бетонной плитой. — Ничто не имеет смысла! Вот же срань!

Всё было напрасно: никто не собирался воспринимать мои слова всерьёз. Видимо, люди ещё не дозрели до понимания того, с чем столкнулись. Не верили. Или не хотели верить, что, в общем‐то, одно и то же. Ведь лучшее шоу получается лишь в том случае, когда его участники на время забывают об искусственности всего происходящего и полностью отдаются своим ролям. Только тогда оно становится по-настоящему увлекательным и захватывающим. Или же абсурдным, как сейчас. Без этого зрелища человек не в состоянии выжить. И готов пойти на любые уловки в надежде его сохранить.

В общем, неудивительно, да, что в ебало получил именно я?