ИНТЕРЛЮДИЯ: ПРОРОЧЕСТВО

Меньше чем через день по завершении этой книги произойдет следующее:

Мередит и ее бойфренд остывают после любовных подвигов; медленно испаряются капли пота, покрывающие их обнаженные тела. Мередит делает глоток из бутылки «Перье», стоящей возле кровати. Вода стала совсем теплой в этой парижская парилке.

Громкость телевизора теперь, когда любовная возня закончилась, кажется чрезмерной. Будь воля Мередит, она бы его просто не включала, но Роберт отмечает приближение оргазма истошными воплями, и как, спрашивается, ей поутру смотреть в глаза другим гостям отеля за завтраком?

Что-то праздники затянулись. Она устала от жары, от покупки тряпок, в которые она, не будучи француженкой, не влезает, от воплей Роберта в постели, от его бесполезной информации об устройстве фотокамеры и рассказов о чудесном спасении от хищников. Она даже чуть-чуть устала от собственных оргазмов. Это что-то вроде блиномании: ей подавай еще, хотя она только что отведала очередной; минуту назад она сказала себе, что это был последний в ее жизни, и вот уже снова отплясывает в постели жигу, полируя коленками его уши и стукаясь пальцами ног о полированную медь изголовья.

Вылив на ладонь немного «Перье», она брызгает водой на разгоряченный лоб. Телевизор переходит к новостям. Французский диктор рассказывает что-то про «Le Cinqui?me ?vangile» [«Пятое евангелие» (фр.).]. Затем на экране появляется Тео. Он сидит в кресле в непринужденной позе, и на нем точная копия той самой кошмарной рубашки, которую он грозился себе купить, когда они еще были вместе. Несмотря на эту мерзость, выглядит он неплохо. Он без очков, и это тоже ему на пользу.

— Я хочу извиниться, — говорит он, и внизу экрана появляется синхронный французский перевод: Je veux demander pardon.

ПЛАЧ ИЕРЕМИИ

Тео покорно улыбнулся направленному на него лучу света от настольной лампы. Предпоследняя суфлерская карточка упала из рук белокожего на пол, и он поднял вверх последнюю порцию. Текст на этой карточке, как и на предыдущих, был напечатан огромными буквами и без орфографических ошибок. В самом низу — написанное от руки красным фломастером напоминание: «ПОМАШИ В КАМЕРУ».

— И… собственно, это все, что я хочу сказать, — произнес Тео. — Когда я все выдумывал, мне не приходило в голову, что это может кому-то причинить боль. Я надеялся разбогатеть и решил, что с помощью обмана смогу добиться своего. Я поступил скверно и не рассчитываю, что вы меня простите. И все же, простите меня, пожалуйста. И… э… можете выбросить мою книгу в мусорное ведро, туда ей и дорога. О’кей?

Он неуклюже помахал в камеру, как было велено. Нури выключил аппаратуру. Воцарилось молчание. Обрез, лежавший на коленях у белокожего, все это время был направлен на Тео. Теперь, когда записанная видеокассета перекочевала в сумку, его посетила естественная мысль: оставят ли его в живых…

— Как мое обращение? — спросил он заискивающе.

— Отлично, — ответил белокожий совершенно бесстрастно.

— Я старался, — сказал Тео. На лбу выступил пот. На этот раз Нури не стал вытирать его белой салфеткой. — Эти короткие заминки… Не знаю, обратили ли вы внимание, но я делал их нарочно. Я подумал, что так будет выглядеть более натурально. Как будто я на ходу обдумываю слова, понимаете?

— Без проблем, — прокомментировал белокожий.

Тео осторожно откинулся на спинку кресла и очень медленно сложил руки на коленях. Быть может, если не делать резких движений, эти ребята не станут его сразу связывать. Как же приятно, когда у тебя свободны руки. Даже если тебе нечем их занять, это ни с чем не сравнимое облегчение — просто сидеть, не будучи опутан десятиметровой бечевкой, которая врезается тебе в запястья.

— Свяжи его, — приказал белокожий.

Нури вместе с белокожим сели на кушетку и начали смотреть видеокассету с самого начала, чтобы удостовериться, все ли в порядке. При заново включенном телевизоре комната наполнилась голосами. Пока в «ящике» шеф-повар объяснял разницу между жаркой и паркой, Нури с белокожим беспрестанно прокручивали исповедь Тео то вперед, то назад, обсуждая достоинства и недостатки записи.

— Вырежи паузы, — решил белокожий. — Толку от них никакого. Пустой эфир.

— Телевизионщики вырежут, если понадобится, — возразил Нури. — У них для этого есть специальное оборудование.

— Не надо их искушать. Они могут вырезать больше, чем нужно. Если мы им вручим пленку, которую можно сразу дать в эфир, они, скорее всего, не станут ничего трогать.

— Они так и так не станут ничего трогать. Это же динамит, ты чего. У них это называется scoop. — Последнее слово он произнес с характерной арабской интонацией, как будто речь шла о центральной доктрине ислама.

— И как только ваш старый добрый стейк закричит «ой», вынимайте его из сковородки, — объяснял шеф-повар.

— Вырежи паузы, — повторил белокожий.

— Потом хорошенько вымочите его в вине, вот так…

— …остановился на этой теме, поскольку книги об Иисусе пользуются таким огромным спросом, — звучал прерывающийся голос Тео Гриппина. — Взять… э… тот же «Код да Вин…»… об Иисусе. Взять… э… Иисусе. Взять…

— Это не так просто, — артачился Нури. — Если я напортачу, нам придется все перезаписывать.

— Фигня. Вот он сидит.

— Мне телик мешает, ну.

— Вырежи паузы, Нури. Это же видеокамера, а не ракетный комплекс.

— А тем временем у нас рядом тихо себе жарятся в масле баклажаны…

— Ни минуты тишины, — стенал Нури. — Раньше здесь было тихо.

— Будет тебе скоро тишина.

— А сейчас нельзя?

— Через пять минут новости.

И все продолжалось. Голос Тео Гриппина заикался взад-вперед, а словосочетания в его исповеди, такие, как «поддельные свитки» и «моя жадность», повторялись снова и снова.

— Et voil?! [Здесь: готово (фр.).] — воскликнул шеф-повар. — Что означает по-французски «сюпэр».

Руки Тео опять онемели. В этот раз его поза была не столь мучительной; если прежде его связывали в бессознательном состоянии, как куль, то сейчас он постарался принять положение, при котором только его кисти и ступни оказались вывернуты. А кроме того, перед самой записью ему разрешили помочиться в большой пластиковый стакан, так что мочевой пузырь не распирало. Зато, на его беду, он почувствовал тяжесть в желудке, хотя уже полутора суток ничего не ел.

Если он выживет и захочет написать книгу о своем плене, ему лучше не слишком распространяться на тему уро— и гастроэнтерологии, чтобы не выглядеть вторым Малхом.

— Продолжаются поиски двух мужчин, похитивших противоречивого автора, Тео Гриппина, из книжного магазина Pages в «Пенн-плаза» на Манхэттене, во вторник, — заговорила с экрана телеведущая. — Похитители, стреляя из сигнальных ружей, устроили пожар, в котором погибли три человека. Еще один мужчина, серьезно пострадавший в огне, умер сегодня утром в госпитале «Бельвью». Это литературный агент Мартин Салати. Другой инцидент произошел в местечке Плацитас под Санта-Фе, где состоялось публичное сожжение экземпляров книги Гриппина «Пятое евангелие». Мужчина начал поливать бензином груду книг, не видя, что их уже подожгли. В результате взорвалась канистра, и мужчина превратился в живой факел. Член городского совета Санта-Фе, Джон Делакрус, в связи с этим сказал следующее: «Кажется, этой книге больше подходит другое название — «Огненное евангелие». Я обращаюсь ко всем гражданам. Пожалуйста, успокойтесь. Прочтите ее, если хотите, но не стоит из-за нее рисковать собственной жизнью. Помните, что это всего лишь книга».

Вот именно! Тео хотелось крикнуть это своим мучителям, но он прикусил язык. Вдруг телевизор замолчал, и в комнате наконец-то стало тихо.

— Зачем ты выключил? — спросил белокожий.

— Мы все услышали.

— Ладно, Нури. Будь по-твоему.

Пауза. Потом послышалось шипенье — это открыли бутылку «Пепси».

— Зря мы сожгли этих людей, — сказал Нури.

— Никого мы не сжигали. Просто вспыхнул пожар. Случайно.

— Зря мы сожгли этих людей, — повторил Нури. В его тоне не чувствовалось какой-то особой муки или напора, скорее глубокое, давно вынашиваемое сожаление человека, который когда-то давно продал все свои детские игрушки, и теперь ему их не хватало.

— Это сторонники Гриппина, — возразил белокожий. — Они уселись у него в ногах.

— Там были стулья, — напомнил ему Нури.

— Они пришли, чтобы выразить ему свое восхищение. Чуть ли не боготворить! Ты слышал, как они аплодировали, Нури. Они бы попросили у него автографы, если бы им представился такой шанс.

— О том, чтобы сжигать людей, уговора не было. Сигнальные ружья мы взяли, чтобы пустить дым.

— Жаль, так вышло. Считай, что им не повезло. Но все равно им гореть в аду. До конца дней, Нури. Это намного дольше, чем полчаса в книжном магазине.

Похоже, последнее объяснение успокоило араба. Он снова принялся за монтаж исповеди.

— И… собственно, это все, что я хочу сказать, — звучал голос Гриппина. — И… И… собственно… собственно, это все…

Нури понес видеозапись на ближайшую телестанцию, а белокожий остался дома. Вообще-то Тео надеялся на обратное: что белокожий уйдет, а Нури останется. Интуиция ему подсказывала, что с Нури он сумеет завязать разговор на более… как сказать… человеческом уровне, что ли. Очевидно, интуиция подсказала белокожему то же самое.

Пытаясь устроиться поудобнее, Тео положил голову на подлокотник кресла. До него начал доходить смысл сделанного. Миллионы людей, которые его до сих пор просто недолюбливали, теперь его по-настоящему возненавидят. Христиане и нехристиане в равной степени будут на улице его оплевывать. Но за что?

Хороший вопрос. За последние несколько недель интервьюеры раз сто задавали ему вопрос, что побудило его обрушить на мир «Пятое евангелие», и он по-разному отбрехивался. Но в глубине души он вынашивал честолюбивую надежду, надежду, в которой он не признавался даже самому себе. Вообще-то, по природе, он не был альтруистом; всякие там идеалы — нет, это не про него. Но когда дело дошло до «Пятого евангелия», Тео поневоле, после безжалостной вивисекции, обнаружил в себе скрытый идеализм: он возжелал усовершенствовать человечество. Он захотел дать людям средство, помогающее избавиться от пагубного пристрастия к религии, чтобы они перестали поклоняться мертвым и начали решать проблемы живых. Мемуары Малха, нежданно-негаданно явившиеся таким потрясением, развеют двухтысячелетнее идолопоклонство и зажгут факел разума, и тогда миллионы духовных калек отбросят свои костыли и примут на себя всю полноту ответственности.

«Не возгордись, дружок-пирожок», — наверняка сказала бы ему Дженнифер.

В любом случае эта мечта лопнула, как мыльный пузырь. Скоро омерзительная исповедь Тео Гриппина прозвучит в эфире; все страны, где продавалась его книга, покажут видеоролик самого презренного литературного шулера на свете. О факеле разума пора забыть; все захотят зажечь только один факел — под Тео Гриппином.

Но поверят ли люди в подлинность его признания, вот вопрос. Можно ли быть столь доверчивыми? Почему нет. Если сайт Amazon со всеми этими читательскими рецензиями, этим ящиком Пандоры, его чему-то научил, то по крайней мере одной вещи: нет такой литературной поделки, неслыханно, смехотворно, вызывающе фальшивой, которая бы где-нибудь кого-нибудь не растрогала до слез своей правдивостью. Может, ему следовало снабдить свое признание тайными подсказками — подозрительной жестикуляцией или ритмическим морганием, своего рода шифром, понятным для опытных детективов. Хотя с учетом того, что он не имел ни малейшего представления о том, где находится и кто его похитил, не очень понятно, какую тайную информацию он в принципе мог бы передать.

Сколько нужно времени арабу, чтобы передать видео и вернуться? Он сказал, что немного. «Немного» — это сколько? Даже если считать, что они сейчас в Нью-Йорке — тоже не факт, — можно только гадать, где находится ближайшая телестанция. К сожалению, настенных часов в пределах видимости не наблюдалось, от наручных же, с учетом крепко стянутых бечевкой опухших запястий у него за спиной, было мало толку. Несмотря на невозможность предсказать, когда араб вновь появится, Тео полагал, что должен каким-то образом мониторить время. Так поступали все выжившие заложники, люди, в часы кризиса сумевшие сохранить голову. Может, считать до шестидесяти, снова и снова, а каждую минуту обозначать цоканьем пересохшего языка…

— Компания Virgin Galactic планирует отправлять в космос ежегодно до пятисот пассажиров, за двести тысяч долларов каждого…

Снова заработал телевизор, что в теории должно было облегчить ему подсчет минут и часов, но на самом деле только затрудняло. Из «ящика» бурлящим потоком текла пустая инфоразвлекаловка, лихорадочная и бытовая, занудная и дразнящая, все время балансирующая на грани кульминации, бесконечно долго подбирающаяся к сути, вечно торопящаяся и безнадежно отстающая, неизменно обещающая вернуться через минуту.

Лучше бы он видел картинку, вместо того чтобы довольствоваться голосами. Привязанный к креслу, он разглядывал лишь то, что было непосредственно перед ним, а именно книжный шкаф с дешевыми бумажными изданиями, чьи названия на пестрых корешках он не мог прочесть без очков. Вывернув шею, можно было еще краем глаза углядеть закрытую дверь в ванную.

— Вызывающий много толков рэпер Хулиган Аммо подал в суд на «Тойоту» за то, что компания использовала его образ без разрешения. Он утверждает, что карикатурный уличный панк, пытающийся украсть накладку с колеса «Тойоты Омеги» в рекламном ролике, списан с него. Адвокаты Хулигана назвали рекламу «подлой» и «безвкусной» и уже подали иск на полтора миллиона долларов в качестве компенсации морального ущерба.

Тео вжался в кресло в надежде подавить очередной приступ клаустрофобии. Хоть бы они не так жестко его связали, хоть бы чуть-чуть ослабили веревки. А еще лучше привязали бы только за одно запястье или только за шею, по-собачьи. Как бы он был им благодарен, он даже не помышлял бы о бегстве. Как бы ему в этом убедить белокожего? Тогда он сможет нормально дышать. А то и сбежать.

Он постарался переключиться на другую тему. Рэпер по кличке Хулиган Аммо хочет получить полтора миллиона долларов компенсации за то, что его обвинили, пусть даже в карикатурном виде, в плохом поведении. Американский сценарист заработал миллионы за ситкомовский сериал ни о чем. Футболист согласился попинать мяч за десять с половиной миллионов «зеленых». А что он, Тео, получил за свое «Пятое евангелие»? Какие-то паршивые двести пятьдесят тысяч в виде аванса. И толику горячего секса. Ну и еще, возможно, получит несколько миллионов в качестве роялти, если останется в живых.

Стоп: откуда эти материалистические мысли? Разве человека под угрозой смерти не должно посещать высокое откровение? Разве он не должен отринуть мелочные заботы и прозреть для главных истин? Что с ним происходит? С какой стати завидовать богатству футболистов и эстрадников, когда мозгу отпущены, вероятно, последние мгновения перед полным и окончательным забвением? Почему в нем крутятся мысли о том, где аутодафисты Санта-Фе раздобыли экземпляры «Пятого евангелия» (дешевая книжная распродажа?), зато там не находится места для мудрости перерождения?

А может, в этом и состоит основной урок? Человеческое сознание слишком ветрено и непоседливо, чтобы подчиниться строгой дисциплине, необходимой для истинного просветления даже под страхом смерти? Когда Роберт Кеннеди истекал кровью на полу в кухне отеля «Амбассадор», вспоминал ли он о том, как сделал лучше жизнь беднейших и обездоленных американцев, и обрел ли покой от сознания сделанного, или взгляд его отмечал сальные пятна на лопастях вентилятора под потолком? Были ли последние мысли Мартина Лютера Кинга связаны с плохо убранным гостиничным номером в то утро? А Авраам Линкольн, простертый на балконе театра «Форд» с пулей в голове, испытывал ли он чувство гордости за подаренные им миру слова «Все люди рождены равными» или оставшиеся ему несколько секунд земных ощущений он посвятил разгадыванию смысла фарсовой фразы «Вы, хорлопастая старая вертихвостка» [Актер Джон Бут убил президента Линкольна из пистолета в правительственной ложе во время исполнения комедии «Наш американский кузен».], которую он только что услышал со сцены?

А Иисус? Как насчет Иисуса? Он висел на кресте не один час, возможно, не один день; у него было предостаточно времени, чтобы продумать любые откровения, самые совершенные и прочувствованные предсмертные слова. А вместо этого, если верить Малху, все его мысли были сосредоточены на том, как это потрясающе, невыразимо, офигительно больно — умирать, когда твои запястья пробиты гвоздями. А может, он в первую очередь был озабочен тем, чтобы не обделаться на глазах у своей матери?

Обделаться. Тео не зря вспомнил именно сейчас про физиологические отправления: у него вот-вот должен был случиться понос. Он зарождался в прямой кишке, откуда все тело простреливала острая ножевая боль. Вот уже час как он играл в опасную игру, каждые десять минут на мгновение приоткрывая анус, чтобы понемногу выпускать токсичный газ. Неужто белокожий не понимал, чем дело пахнет; во всяком случае, он продолжал сиднем сидеть перед телевизором.

— В стоимость включен чехол ручной работы из настоящей воловьей кожи, если вы закажете прямо сейчас!

Даже при расстроенном желудке Тео не мог не отметить про себя загадочное совпадение: реклама, звучавшая в лос-анджелесском отеле, теперь повторилась здесь. Как раз из-за таких мелочей, подумал Тео, распространено мнение, что в жизни все взаимосвязано. Как раз такие мелочи привлекают внимание душевнобольных.

— А вот интересно, — сказал он небрежно, но достаточно громко, чтобы быть услышанным в другом конце комнаты. — Как вы, ребята, познакомились?

Ответа не последовало. Тео не рискнул повторить вопрос, дабы ему снова не заклеили рот скотчем.

«Ящик» запел, такой хор в развеселом клубе, прославляющий зубную пасту. Типичная постироническая реклама, ностальгирующая по эйзенхауэрской эре невинности, которую сатирически высмеивали в рекламных роликах девяностых, пока сама сатира не устарела. «Когда-то мы потешались над этими чистыми звонкими а-ля Дорис Грей песенками во славу маргарина, — слышалось в подтексте новоявленного шедевра, — но сейчас-то мы знаем, что эти люди жили в век простых ценностей, в утраченном раю».

— Мерзость, — прорвало белокожего. Это как будто не относилось ни к кому конкретно, к Тео во всяком случае. — Помойка. Дрянь, дрянь, дрянь, дрянь.

— Простите, — обратился к нему Тео. — Мне очень, очень надо в туалет.

Двухсекундная пауза, затем страшный грохот перевернутого стола вместе со всеми тарелками и чашками. Тео вздрогнул, когда в сантиметрах от его лица вдруг выросла перекошенная серая физиономия: потный лоб, выпученные от ярости глаза, учащенное дыхание с аптечным запашком.

— Сиди на месте, — прошипел тип. — Сиди, пока все не кончится.

— Пока что не кончится?

Белые глаза как будто источали боль. Их лица сблизились почти вплотную.

— Все, — задохнулся белокожий и сделал рукой круговое движение, вобравшее в себя эту комнату и целый мир.