— А следом за ней — внутренний огонь, — пробормотал Петрус по его левую руку. — Заметим, что того же можно добиться поэзией, а еще лучше — амароне.
Солон глянул на него, и он замолк, невольно тихонько посмеиваясь.
Тагор встал и налил чай в первую чашку, поставленную перед каждым гостем. Вернувшись на место, он поднял свою на уровень глаз, но, к удивлению Алехандро и Хесуса, перелил ее содержимое во вторую чашку. Они последовали его примеру, потом, как и остальные, поднесли пустую чашку к ноздрям.
Они думали, что почувствуют редкий аромат; в нос им ударил запах пыли и подвала. Он принес столько наслоений памяти и ощущений из детства, что Алехандро и Хесус снова пережили свои былые похождения, когда подвал распахивал двери в волшебную страну, страну мхов и тайников, где можно путешествовать без движения и надеяться без оглядки, страну подлесков и погребов, где вызревали мечты, благословенную страну того неисчерпаемого времени, которое завтра утечет как вода сквозь пальцы, — они вдыхали чай, надеясь, что это никогда не кончится, пока магия пустой чашки прокладывала путь сквозь годы. Теперь они видели себя в лесу, и они уже не были детьми. Ливень намочил ветви и землю, которые исходят каплями и испарениями под вернувшимся светом, от почвы поднимается запах влажных тропинок, пронизанный земным жаром под стать их юношескому пылу. Увы, пришлось идти вперед и взрослеть, мальчики стали мужчинами, и их вера в бесконечность претворилась в осознание смерти. И тем не менее, склонившись из окна форта во двор, где прошел дождь, генерал де Йепес и его команданте вдыхали терпкий аромат, возносящийся к ним и мягко касающийся их на своем пути от земли к небу. Мы вернулись обратно во времени, подумал Алехандро в тот момент, когда чашка лишилась всякого запаха, и вместе с ним ушло опьянение от восприятия мира через призму минувших лет.
— По нашему обычаю до того, как выпить чай, один из нас читает стихи, — сказал Солон.
Алехандро подумал о словах, произнесенных призраком Луиса, и давнее воспоминание всплыло у него в голове.
— В моих краях есть одна песня, которую поют только на похоронах, на том испанском, на каком никто больше не говорит, — сказал он. — Это древняя поэзия Эстремадуры, которую женщины когда-то даровали моим мертвецам.
Внезапно поняв старинный говор, он произнес вслух две последние строки:
Живым жатвы мертвым бури
Когда все станет пустотой и чудом
Эльфы надолго о чем-то зашептались.
— Это те самые слова, которые кто-то вывел здесь сегодня утром, — сказал Солон, указывая на полоску ткани на стене. — Обычно мы записываем стихи только после того, как произнесли их вслух, но сегодня невидимая рука написала их раньше.
— Ничего не понимаю, — сказал Хесус, у которого уже затекли ноги, и он спрашивал себя, выпьют ли они когда-нибудь.
Тагор улыбнулся, поставил пустую чашку и медленно выпил вторую, полную. У чая был тонкий вкус, не имеющий ничего общего с предыдущими запахами пыли и подвала. В нем ощущались приветливость дня и успокоение сумерек, ничего не менялось, ничего не превращалось, чай пился, вселенная отдыхала.
Прошло несколько секунд.
Алехандро мигнул.
Перед ними в центре комнаты появилась глиняная чаша.
Ее неровные края рождали свет столь плотный, что резало взгляд. Глина, из которой вылепил ее создатель, сохраняла природную грубость, но форма была невероятно изящной. Стенки прямые и высокие, не расширяющиеся кверху, но и не ровные, с волнистыми очертаниями и чуть сплюснутые там, где должны прикоснуться губы. Разбросанные серебряные вкрапления образовывали древнюю патину, хотя непонятным образом очевидно, что она вышла из рук скульптора лишь накануне. Спроси у Алехандро и Хесуса, что они видят, и они ответят: простую глиняную чашу, однако оба сознавали, что перед ними творение самого времени, и не только, но еще и средоточие простоты чувств, которое оно предписывает. Что же это за искусство, которое включает в себя несовершенство износа и в то же время призывает к самоотречению и чистоте? — сказал себе Алехандро. Красота оказывается в ловушке нарочитой эрозии, выявляющей суть нашего существования, и нам не остается ничего, кроме как жить смирением, землей и чаем.
— Я видела эту чашу во сне задолго до сегодняшнего дня, — сказала Мария. — Именно эту.
— Как гласит память храма, за чтением стихов следует появление чаши, — сказал Петрус. — Они все великолепны, но в этой есть нечто большее, от нее заходится сердце.
Тагор поочередно поднес чашу каждому из присутствующих. Когда пришел черед Алехандро сделать глоток, ему показалось, что он чувствует сладость губ Клары там, где она прикоснулась к чаше до него, и ощутил на языке мягкий и пресный вкус чая.
Страж вернулся на свое место.
Они ждали в молчании.
Жизнь текла. Жизнь ветвилась. Жизнь нарастала, пока не взбухла, как половодье. Что за отблески в лесу? Мир изменился, и они больше ничего не видели. Внутри их вздувалась река, перекатывая жемчужины. Или то были бледные цветы? Или звезды на поверхности черных вод?
Потом вода затопила неясные берега, и во вспышке грозы Алехандро и Хесус открыли для себя мир туманов.
В печалях
Текучая душа
Я сплю укутавшись в тучи
Живым жатвы мертвым бури
Когда все станет пустотой и чудом
Книга камней
Всякий истинный рассказ — это история мужчины или женщины, которые отказались от горестного запустения в самих себе, чтобы разделить стремления другого человека.
Такой переход невозможен без песни мертвецов, милосердия поэзии и знания четырех Книг.
Книга камней.
Книга битв.
Книга картин.
И четвертая Книга, которой на данном этапе повествования мы не можем дать имя из опасения, что оно окажется непонятым.
Это история нескольких людей, которые во времена войны познали умиротворение встречи.
Мир туманов помнил многие языки. Между собой эльфы общались переливами ручьев и легкого ветра, а те, кто побывал в храме Нандзэна, могли говорить на всех земных языках. На протяжении долгого времени у них не было письменности, но, когда родилось такое желание, они выбрали одну, весьма особую.
Для этого было две причины.
Первая из них состояла в существовании страны людей, где писали именно так. Как и эльфийский мир, эта страна была окружена пустотой в виде бурных морей, затянутых мглою, и соответствовала гипотезе древнего поэта, гласящей, что мир живущих есть всего лишь остров, окруженный туманом или водами великой грезы.
Вторая причина оказалась существенней: эта письменность не просто была красива, она восхищала полетом стрекоз и грацией диких трав, благородством пепельного рисунка и великими вихрями стихий.
Вот почему мы и поддались соблазну поместить некоторые ее образцы на шелк в Нандзэне, поскольку красота, природа и греза являются пусть не заповедными нашими охотничьими угодьями, но хлебом насущным.
