— Мистер Маккэй, — пьяным голосом сказал я, — я хочу сказать, что я тоже стрейтэджер, и мне очень нравится ваша группа.
Он пожал мне руку и настороженно сказал «спасибо».
В 1983 году я поступил в колледж и продолжил пить, частенько просыпаясь на полу своей комнаты в общежитии в луже собственной блевотины. А еще у меня начались изнурительные приступы паники. Они были настолько ужасными, что я даже не мог выйти из комнаты, не говоря уже о том, чтобы пойти на учебу, так что я отчислился и уехал домой. Мои друзья из старших классов учились в университетах «Лиги плюща» и сидели под столетними дубами, обсуждая Канта и Фуко, а я через год после окончания школы стал девятнадцатилетним недоучкой, который спал на старом мамином диване.
Несмотря на то что мне было всего девятнадцать и по закону мне пить запрещалось, я сумел найти работу диджея в баре под названием «Бит». В других барах пьянство на работе, возможно, вряд ли кому-то понравилось бы, но в «Бите» начальство смотрело сквозь пальцы на то, что я пью так много и часто, как получится. Я выпивал пинту водки, потом меня рвало алкоголем и желчью в туалете, потом, опустошив кружку пива, я шел обратно в диджейскую будку работать.
Я был молод, так что похмелья были короткими и в чем-то даже очаровательными — я чувствовал себя похожим на Дилана Томаса и Чарльза Буковски. Но постепенно последствия от выпитого начали накапливаться, и в восемьдесят шестом, в двадцать один год, я понял, что я алкоголик — или, по самой меньшей мере, у меня проблемы со спиртным.
В 1987 году я стал веганом, начал читать лекции о Библии и решил, что разбивать машины и просыпаться в собственной блевотине — не самые лучшие ценности. Мой отец умер от алкоголизма. Мама моего друга Пола умерла от алкоголизма. Бо́льшая часть насилия, которое мне доводилось видеть, была вызвана спиртным. Так что в один прекрасный день в 1987 году я сел на диван в маминой комнате и позвонил Полу, который всегда был стрейтэджером. Я сказал ему:
— Пожалуй, с меня хватит. Я больше не собираюсь пить.
С тех пор я больше не пил, и наша с Полом общая трезвость, а также любовь к «Звездному пути» и Дэвиду Линчу стали фундаментом для крепкой дружбы.
В два часа ночи вечеринка в честь новоселья наконец-то начала стихать, я включил свет и завершил ночь кассетой Night Moves Боба Сегера. Мои пьяные друзья стали подпевать, потом допили пиво и разошлись по домам. Я лег спать и поставил будильник на семь часов, чтобы успеть собрать все пустые банки и бутылки до того, как их кто-нибудь выбросит.
Проспав несколько часов, я встал на рассвете, наполнил три мусорных пакета бутылками и потащил их по Четырнадцатой улице к «Фуд-Эмпориуму». Несмотря на ранний час, там уже собралось около дюжины бездомных, выстроившихся в очередь к машинам для переработки. Стояло холодное мартовское утро; я был одет в армейскую куртку времен Вьетнама, джинсы из магазина распродаж, старые рабочие ботинки и черную вязаную шапочку.
Начал накрапывать дождь, мои мусорные пакеты пахли пивом, а посетители «Фуд-Эмпориума», входя и выходя из магазина, с жалостью смотрели на меня и бездомных, стоявших в очереди. Когда настал мой черед, я взялся терпеливо вставлять бутылки и банки в машину для переработки; наградой мне служили громкий треск и пятицентовая монетка в металлическом поддоне. Через несколько минут мои пакеты были пусты, а карманы наполнились мелочью. Я заработал целых пять долларов и чувствовал себя богачом. Все, что я сделал, — встал пораньше и собрал мусор, который иначе бы просто выкинули. Я засунул его в машину, которая дала мне денег. Я ощущал себя алхимиком, правда, превращавшим не свинец в золото, а пивные бутылки в монеты.
...Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.
В девять утра, с новообретенным богатством в карманах, я отправился в магазин здоровой пищи «Прана» на Первой авеню. «Прана» была единственным таким магазином в районе, и она нисколько не изменилась с 1970 года. Там пахло овсянкой, пивными дрожжами и залежавшимся шпинатом, а все сотрудники были угрюмыми, худыми и больше всего напоминали беженцев с парковки на концерте Grateful Dead. У них даже был классический хипповский кот, который спал на большой коробке с семенами кунжута. Я потратил деньги на свое любимое роскошное лакомство — ванильное соевое молоко по 1,49 доллара за пакет. Ворчливому хиппи за прилавком пришлось долго ждать, пока я пятицентовиками отсчитаю 4 доллара 90 центов за три пакета ванильного соевого молока и органический апельсин. Вот так я стал дважды алхимиком: превратил пивные банки и бутылки в соевое молоко и апельсин.
Я прошел по Первой авеню до дома и вернулся как раз ко времени, когда проснулись мои соседи. Роберто, пошатываясь и явно страдая от похмелья, ходил по кухне в трусах «Кальвин Кляйн» и сандалиях «Адидас».
— Ты убрался? — недоуменно спросил он.
— Я отнес все бутылки и банки в машину для переработки рядом с «Фуд-Эмпориум», — гордо сказал я.
— Чувак, да ты прямо как бомж! — сказал он.
Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.
— Слушай, что ты там за отстойный рок поставил под конец вечеринки? — спросил он.
— Night Moves Боба Сегера? — спросил в ответ я.
— Отстойное говно.
Я хотел было встать на защиту Боба Сегера, но ничего не сказал — только убрал еду в холодильник. Роберто вырос в Нью-Йорке, и у него было свое понимание клевости, совершенно недоступное мне. Мы оба были диджеями, но он обожал малоизвестный джаз и «Кози Бургер», а я — Боба Сегера и соевое молоко.
— Эй, поделишься апельсином? — спросил Роберто.
Моим апельсином. Он, между прочим, стоил сорок центов, или восемь пивных банок.
— Хорошо, — ответил я. — Он органический.
— В противоположность синтетическому?
Я очистил апельсин, мы сели на грязный матрац и начали играть в «Супер Марио» на нашем «Нинтендо».
— Диджеишь в «Марсе» сегодня? — спросил он.
— Ага, в подвале. На первом этаже — Кларк Кент, на втором — Ред Алерт.
— О, хорошо. Можешь меня вписать?
— Конечно. Тебя плюс двоих?
— Ага, спасибо, — сказал он.
Мы сидели на матраце, ели мой органический апельсин и смотрели, как Марио прыгает по гигантским грибам. Я бросил взгляд на серую стену дома напротив и улыбнулся. Впервые с 1967 года я снова стал ньюйоркцем.
Глава четвертая
Руки вверх
Мы с Джанет стояли на коленях на полу ее комнаты в общежитии Колумбийского университета и молились. У нас только что был секс. Мне было двадцать четыре, ей — двадцать, и мы встречались, но старались быть добрыми христианами и не поддаваться похоти.
— Боже, нам жаль, что мы согрешили. Пожалуйста, прости нас и помоги исполнить свою волю, — вместе сказали мы. — Во имя Иисуса, аминь.
...Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату — мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро.
Джанет украсила свою комнату в общежитии плакатом с альбомом U2 War и фотографией Андре Кертеса, изображавшей улицы Парижа. Комната была маленькая, в ней стояла лишь одна односпальная кровать, которую мы делили — или, если на меня нападал аскетизм или клаустрофобия, я спал на полу. Прошлой ночью мы лежали в постели и начали целоваться, но сумели остановиться, прежде чем заняться любовью. Я слез с кровати и лег на пол, потом взял за руки Джанет, которая осталась лежать в постели.
— Я рада, что мы не переспали, Моби, — тихо сказала она в темноте.
— Я тоже, Джанет. Спокойной ночи. А утром, проснувшись, я забрался в ее постель. Мы все-таки согрешили и занялись любовью. После посткоитальной молитвы о прощении мы легли в постель и обнялись.
— Думаешь, мы сможем воздерживаться? — спросил я, зарывшись лицом в ее волосы.
— Надеюсь, Моби, — сказала она. — Я очень хочу поступить правильно.
Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату — мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро. Ее общежитие сторожили охранники Колумбийского университета, но оно по-прежнему стояло на 120-й улице, так что, покинув здание, я вернулся в Гарлем, в район, где я родился. В переулках сновали бездомные в грязной зимней одежде, окруженные старыми мешками для мусора, где лежало все их имущество.
Я перепрыгнул через турникет на остановке «125-я улица» и прошел мимо тощих крэковых наркоманов, которые стояли, опершись на стену, — почти мертвых мужчин и женщин, худых, как спицы, спавших на ходу и торговавших всем, что попадет под руку. Сегодня на платформе метро продавали использованную зажигалку, журнал People пятилетней давности, кассету Пата Бенатара и ботинок без пары.
