Мона Авад

Зайка

Посвящается Джесс

Это художественное произведение. Имена, персонажи и места действия вымышлены. Любое сходство с реальными людьми, живыми или мертвыми, бизнес-процессами, компаниями, событиями или локациями случайно.

Часть первая

1

Мы называем их зайками, потому что именно так они сами зовут друг дружку. Я не шучу. Зайками.

Например:

Приветик, Зайка!

И тебе привет, Заинька!

Чем занималась вчера, Зайка?

Да мы же вместе были, Зайка забыла?

Ой, и правда! Мы были вместе! Просто лучший вечер в моей жизни!

Зайка моя, я тебя люблю.

И я тебя, Зайка.

А потом они обнимаются так крепко, что кажется, будто сейчас одна из них лопнет. Честно говоря, всякий раз, когда я сижу за партой в классе или аудитории или прислоняюсь к стенке на кафедре и наблюдаю за тем, как четверо взрослых женщин — моих сокурсниц — сюсюкаются и душат друг друга в объятиях, втайне надеюсь, что именно это и случится. Они обнимаются, когда здороваются. Обнимаются, когда прощаются. А иногда начинают обниматься на ровном месте, просто потому что ты такая душенька, Зайка! И они тискают кремовые тельца друг друга с такой яростью и сплетаются в такой горячий клубок любви, что даже у меня дух перехватывает. Они прижимаются щечка к щечке, трутся курносыми носиками или висками. В такие минуты они напоминают мне обезьян, выбирающих друг у друга вошек. А еще миленьких демонических девочек из фильма ужасов. Четыре пары глаз жмурятся в почти что религиозном экстазе. Четыре пары напомаженных губок раздвигаются в приступе монструозной любви и издают визг, от которого у меня начинает дергаться глаз.

Люблю тебя, Зайка!

Сколько раз в прошлом семестре я втайне возносила молитвы, чтобы одна из них все-таки лопнула в этом удушающем объятии. Чтобы нежная плоть брызнула из рукавов, белых воротничков и воздушных юбочек, пышных, как завиток крема на капкейке. Чтобы одна из них случайно запуталась в прическе а-ля мать драконов, хитросплетениях косичек, которыми они все украшают свои аккуратные головки сердечком, и задохнулась. А не в косичках, так в приторных травяных духах, которыми они все душатся.

Но ничего из этого так и не произошло. Ни разу.

Они всегда выбирались из объятий целыми и невредимыми, сколько бы лучей ненависти я ни посылала в их сторону своими выпученными, как у злодея из мультика, глазами. Улыбались. Брались за ручки и раскачивали ими из стороны в сторону. В такие минуты их персиковая кожа так упоительно сияла от удовольствия, словно они только что умылись ключевой водой.

Люблю тебя, Зайка!

И презрение сокурсников им как с гуся вода. Мое, например. Саманты Хизер Маккей. Она-то не Зайка. И никогда не станет.

Я наливаю нам с Авой еще по стаканчику бесплатного шампанского в дальнем углу шатра и прислоняюсь плечом к белой дорической колонне, окутанной облаком дышащего тюля. Сейчас сентябрь. Национальный университет Уоррена. На факультете повествовательных искусств в самом разгаре традиционный Demitasse [Праздник, который устраивают в кругах богемы. Носит одноименное название с маленькими кофейными кружечками. — Здесь и далее, за исключением переводов и случаев, оговоренных особо, примечания переводчика.] в честь начала учебного года. Потому что наш университет слишком элитарный, чтобы называть тусовку тусовкой. Смотрите, какие у нас изысканные вазы с тигровыми лилиями. А как красиво смотрятся рождественские гирлянды на облаках из воздушного тюля, плавающего повсюду, точно вы вдруг оказались в толпе призраков! А еще взгляните, какие у нас оловянные подносы, нагруженные семгой на шпажках и кростини с утиной печенью, украшенные крошечными засахаренными орхидеями. Взгляните на этих важных белых мужчин в черных смокингах, самодовольно обсуждающих гранты, выбитые на перевод французской поэзии, которую все равно никто не будет читать. Только посмотрите, как все эти заумные умы набились в этот пышный шатер, точно перья в подушку, — прекрасно постигшие все на свете искусства, кроме искусства общения. Улыбаются, забывая о том, что этот город — филиал ада на Земле. Или, как мы с Авой называем его, Логово Ктулху. Ктулху — это гигантский кальмароподобный монстр, порождение автора классических ужасов, который сошел с ума и умер здесь. И, знаете что, это не удивительно. Гуляя по улицам городка, лежащего за стенами Уоррена, чувствуешь, что с этим местом что-то неладно. Что-то не так с домами, деревьями, уличными фонарями. Стоит заговорить об этом в компании, и люди изумленно поднимают брови, не понимая, о чем речь. Все, но только не Ава. Ава в такие моменты говорит: «Да, боже, вот именно! И город, и дома, и деревья, и фонари — тут, блин, все нездоровое какое-то!»

И вот я стою, слегка покачиваюсь, переполненная теплым шампанским, ливером и еще невесть каким теплым бухлом, которое то и дело подливает в мой пластиковый стаканчик из фляги Ава.

— Еще раз — что это, говоришь, такое? — спрашиваю я.

— Да ты просто пей.

Я наблюдаю поверх ее солнцезащитных очков за тем, как женщины, которых я, увы, вынуждена называть своими коллегами, встречаются после летних каникул, которые провели в разлуке в разных далеких краях: на каких-нибудь тропических островах, на юге Франции или в Хэмптонсе. Как их маленькие тела пылко бросаются навстречу друг другу в непонятном для меня восторге. Как их ногти, выкрашенные ядовито-ярким лаком, вонзаются в пухленькие ручки с яростным, но, не устану это повторять, насквозь фальшивым обожанием. Как их блестящие губки размыкаются, чтобы произнести эту их дурацкую кличку.

— Господи, они это серьезно? — кривится Ава.

Она впервые наблюдает всю эту вакханалию слащавости вблизи. Я рассказывала ей про них еще в том году, но она мне не поверила: «Не могут взрослые женщины так себя вести. Ты все выдумала, Хмурая». За лето я и сама чуть было в это не поверила. В каком-то смысле сейчас было даже приятно их увидеть и убедиться, что я все-таки не сошла с ума.

— Ага, — говорю я. — Даже слишком.

Я вижу, как она рассматривает их сквозь сетчатую вуаль своим фирменным взглядом Дэвида Боуи — со смесью ужаса и тоски, сжав губы в невыразительную красную линию.

— Теперь-то мы можем уйти?

— Я пока не могу, — говорю я, не отрывая взгляда от заек.

Они, наконец, отлепились друг от дружки. На слащавых платьицах ни складочки, прически — по-прежнему волосок к волоску. Лица лоснятся, подпитанные незримым сиянием медицинской страховки. Они сбились в кучку и дружно умиляются неугомонному ши-тцу одной из преподавательниц.

— И почему же?

— Я уже говорила, мне нужно посветить лицом.

Ава смотрит на меня и пьяно сползает по колонне. Я до сих пор ни с кем не поздоровалась. Ни с поэтами, исчадиями собственного булькающего ада. Ни со свежеиспеченными фантастами, неловко хихикающими над креветками. Даже с Бенджамином, дружелюбным администратором, за которого я обычно держусь на таких мероприятиях, помогая ему размазывать свежий паштет по тостам. Даже с Фоско, преподавательницей, которая вела у нас творческую мастерскую весной. Ни со всеми остальными представителями нашего многоуважаемого факультета. А как твое лето, Сара? Как продвигается диссертация, Саша? И все — с вежливым равнодушием. Они вечно забывают, как меня зовут. Что бы я ни сказала — честно призналась, что диссертация застряла, или откровенно наврала с полыхающими ушами, что все прекрасно, — реакция всегда одна и та же: неизменный понимающий кивок и немного печальная улыбка, вслед за которой мне скормят банальные до боли зубовной слова о том, что Процесс изворотлив и неуловим, а Работа — неверная подруга. Просто поверь мне, Саша. Прояви немного терпения, Сара. Иногда полезно и отступить, Серена. Иногда, Стефани, нужно хватать быка за рога. А за этим обычно следует пространный рассказ об аналогичном кризисе, который переживали они сами, пребывая в ныне уже, увы, закрытой рабочей резиденции где-то в Греции, Бретани, или Эстонии. Слушая, я буду понимающе кивать и все глубже и глубже вонзать ногти в собственную руку.

И уж точно я не стала здороваться со Львом. Хоть он и здесь, разумеется, — где же ему быть. Точно где-то здесь. Я вроде бы видела его краем глаза — он возмужал за лето, обзавелся парочкой новых татуировок. Он наливал себе бокал красного вина у бара. Голову он не поднимал, хоть я и заметила, что он почувствовал мой взгляд. А потом он заметил, что я заметила, но все равно никак не отреагировал и невозмутимо продолжал заниматься вином. После я его уже не видела, скорее ощущала его присутствие затылком. Когда мы только пришли, Ава сказала, что Лев, должно быть, где-то неподалеку, потому что — ну ты только взгляни, — как небо вдруг посмурнело безо всякой причины.

Все мое искусство общения в этот вечер свелось к полуулыбке в адрес того, кого зайки называют Шизанутым Ионой, моего собрата из поэтической группы, который прямо сейчас стоит в одиночестве у чаши с пуншем и блаженно улыбается, пребывая в своем блаженном мире антидепрессантов.

Ава вздыхает и прикуривает от одной из спиртовых свечек, которыми усыпан наш стол. Оглядывается на заек — те в этот момент разговаривают о чем-то и поглаживают друг друга по рукам.

— Я так скучала по тебе, Зайка, — воркуют они тоненькими приторными голосками, хотя, блин, стоят в метре друг от друга, и я прямо ощущаю у себя на языке этот металлический привкус ненависти, которая переполняет их сердца.